Глава 9

— Мы с комиссаром шли разными путями, но пришли к схожим выводам, — сказал Холмс. — Впрочем, не стану отрицать: нахожусь под влиянием французского коллеги. Придерживаюсь собственных методов, Мегре, однако продолжаю обдумывать вашу мысль. Помните, вы сказали, что все причины возникают одновременно? И привели любопытный пример с катастрофой Европы в 18-ом году. Мы редко думаем системно, сознаюсь. Я сам, хоть и называю свой метод дедуктивным, дедукцию частенько строю на кропотливой индукции. Но мне не стыдно учиться, только глупцы стыдятся сидеть за партой до старости! — и вот, вы показали мне пример, когда дедукция не работает. Как прикажете анализировать беду 18-ого года? Революция, война и испанская инфлюэнца — тут Оккам растерялся бы: что именно есть причина общей катастрофы. А люди гибнут, вот это однозначно. Но что именно лечить, с чего начать? Мне было важно это услышать. Обычно детектив и номиналист ищут одну причину, а прочее убирают как несущественное. Но ваш пример и мой опыт говорят, что причин у события много, даже если суть событий — одна.

Вместе с Холмсом в зал вошли Сильвио Маркони с расцарапанным лицом, рабочий Том Трумп, державший в руках деревянные обломки, в коих сведущие люди признали части кресла.

— Сперва я на диване сидел, — растерянно говорил специалист по Данте, — а потом разволновался, вскочил. Упал на кресло, и вот… Сотрясение мозга, не иначе…

— Не виноват я, — причитал честный Том, — без клея разве склеишь?

— Прецедент несомненно имеется, Том, — сказал Холмс, — до профессора Маркони точно так же пострадал и профессор Розенталь. Но не все можно объяснить прецедентом. Беда нашей юриспруденции в том, что закон находится в плену номинализма — в плену у правила прецедента. В точности как история, которая находится в плену фактографии. И вот судьи ищут формально похожий случай. А историки располагают факты — хотя метод расположения фактов не относится к фактографии.

Шерлок Холмс отвесил поклон ученым; к числу неприятных манер детектива с Бейкер стрит относился этакий преувеличенно церемонный поклон, хорошо известный Лестрейду. Именно так Холмс кланялся королю Богемии в том памятном деле с фотографией Ирен Адлер. Поклон этот мог, разумеется, быть истолкован как знак вежливости, но презрения в нем было значительно больше.

— Мы здесь имеем дело с феноменами и ноуменами, с позитивистами и платониками, — сведения по натуральной истории не входят в сферу интересов собравшихся. Не так ли?

О, животное аномалокарис относится к самому началу Палеозоя, пятьсот сорок миллионов лет назад, отнюдь не эпоха Филиппа Красивого… — новый поклон в сторону собрания, — Аномалокарис — гигантский ортопод, к этому отряду принадлежат сороконожки. В течение долгого времени Аномалокариса ученые принимали сразу за два разных существа: находили то один фрагмент останков океанского персонажа, то другой. То считали гигантской креветкой, то предком китовых. Лишь недавно поняли, что два неизвестных субъекта — одно целое; поняли, кто это такой. Теперь установлено, что это крупнейший хищник кембрийского периода; своего рода Юпитер среди прочей фауны Кембрия. Какая элегантная мысль: внедрить персонаж Кембрия — в Оксфорд!

Не находите?

Анна Малокарис сделала широкий шаг по направлению к двери, но инспектор Лестрейд цепкой рукой удержал даму. Лестрейд был человеком апатичным и немногословным, но когда охота приближалась к стадии травли зверя, в инспекторе пробуждался темперамент отнюдь не британский, но свойственный скорее колониальным владениям империи. Движение полицейского было стремительным, хватка железной. Тем примечательнее, что Анна Малокарис стряхнула с локтя руку инспектора одним, сугубо тренированным движением. Инспектор ахнул, потирая ушибленную руку. На помощь Лестрейду пришел Мегре.

— Ну, что вы право, — добродушно сказал комиссар. — Что уж теперь. Ну, сами посудите.

Холмс между тем продолжал:

— Кодовое имя Юпитер и роль агента Юпитера в мире Оксфорда — соответствуют положению аномалокариса в мире Кембрия. Скрытый, но бесспорный владыка ситуации. Загадочное двуполое существо, находящееся под покровительством философов-позитивистов — это не гипотеза, тут и доказывать не надо, что чайник летает, вот в чем штука! Помните, я говорил, что в колледже заговор? А мне рассказали про «правило чайника». Скажу откровенно, этот убогий силлогизм не стоит брать в расчет. Рассуждение Рассела не выдерживает критики, поскольку самой вопиющей конспирологией является та гипотеза, что предположение о наличии заговора имеет отношение к летающим чайникам. Как связан чайник с тем, что в колледже Святого Христофора — заговор? Какой именно чайник надо найти в случае массовой гибели людей в 18-ом году? Большевиков ли искать, вирус ли испанки, или винить разлад в королевских семействах? А все эти явления связаны, господа, но, чтобы понять происходящее, не следует отказываться ни от одной из версий! Понимаете? Заговор — это сплетение всех обстоятельств. Заговор — это и есть история. Стоит сказать, что во всем, что случилось в 18-ом году виноват Ленин, и мы оскорбим Вильгельма, Ллойд Джорджа, Клемансо и огромную армию вирусологов. Но уместный вопрос: какие именно факты выбрать? Их много! Вот, господа позитивисты, случай проявить умение: попробуйте узнать, что именно внутри летающего по орбите чайника — чай или кофе? Искатели истины, придерживающиеся теории летающего чайника и волшебной бритвы! Умеете ли вы, например, произвести эксперимент с фактической стороной вопроса — и отличить мужчину от женщины.

Хьюго Берримор остолбенел — вот как следует определить состояние позитивиста. Профессор застыл в неестественной позе, подобно жене Лота, обернувшейся на город Содом и превратившейся в соляной столб. Правда, в случае Берримора, он должен был бы остаться внутри города. Безмолвный, недвижный, он лишь беззвучно трепетал серыми губами.

— Не расстраивайтесь, Берримор, — сказал великодушный Холмс. — Не вы первый. Ваш учитель Уильям Оккам прожил в браке двадцать лет и не понял, что женат на мужчине. Такое сплошь и рядом бывает с позитивистами. И как разобраться, если на орбите не видишь чайника, а только пар от кипятка? Впрочем, — Холмс выдержал паузу, дав время Берримору, Розенталю и Маркони свыкнуться с чудовищным фактом, — впрочем, для чего же приводить в пример Оккама и его промахи. Все много проще. Ваша, Берримор, оскар-уайлдовская ориентация и не могла способствовать тому, чтобы вы заметили разницу. И, прошу вас, не надо отрицать очевидное. Мегре, — обратился Холмс к парижскому коллеге, — вы совершенно правы в том отношении, что мсье Вытоптов не бежал из Петербурга на философском пароходе и не воевал в Салониках. Он сутенер, завербованный советской разведкой. Но позвольте! Почему вы решили, что его подопечный «Аннетта» — женщина?

Холмс сделал паузу. В таких случаях полагается написать «все молчали»; это звучит банально, когда описываешь общее потрясение. Но молчали действительно все.

Холмс прошелся по комнате, не спеша раскурил трубку, раздумчиво выпустил колечко дыма, передал пачку табака Мегре. Продолжил.

— Что может быть проще. Советский шпион вербует в Париже бывшего соотечественника, сутенера в ресторане. Банально. Сутенера готовят для миссии в Оксфордском университете. С поддельной диссертацией по Пиппе Суринамской и с очаровательной спутницей Анной Малокарис — сутенер прибывает в колледж Святого Христофора. Обычное дело. Даму берет под свою опеку сэр Уильям Рассел, глава британских фашистов, германский агент. На даму также обращает внимание философ-позитивист Берримор. Чувства развиваются с тем большим ажиотажем, что Анна Малокарис — мужчина, что соответствует вкусам философов. Рассел и Берримор делают все, чтобы оставить Анну Малокарис в университете, Берримор сочиняет за очаровательного агента статьи, подделывает ее биографию; итак, дама остается. Все это происходит с общего согласия — но знаете ли вы, откуда берется такое согласие?

— Я, например, ничего не знала об этой особе, — брезгливо сказала дама Камилла. — Мужчина? Немец? Какие могут быть договоренности?

— Терпение, — сказал Холмс, — терпение. Сперва я полагал, что мы имеем дело с преступлением наподобие тайны Восточного экспресса, которую раскрыл наш общий с комиссаром друг, мсье Пуаро. Помните, Мегре, то дело? Элегантное решение: каждый подозреваемый наносит по удару, в итоге — двенадцать ран. Ищут одного убийцу, а вместо одного убийцы — двенадцать присяжных. И вы, Жюль, — Холмс редко называл Мегре по имени, — и я, мы оба были уверены, что имеем дело с историей наподобие Восточного экспресса. Один — плеснул кипятком в фашиста, другой — полоснул бритвой начальника, третий засунул в камин конкурента, а ревнивый муж подсыпал яду.

— И что же? — со снисходительной улыбкой поинтересовалась дама Камилла.

— А то, что неожиданно я понял, что случай противоположный, тоже построенный на заговоре, но на заговоре другого рода. Там, в деле Восточного экспресса, фигурировали двенадцать абсолютно разных людей, которые на самом деле движимы одним чувством и принадлежат одной семье. Здесь же, напротив — мы встретили несколько абсолютно идентичных профессионалов, принадлежащих к одной семье, объединенных общим интересом. При этом каждый из членов семьи колледжа — совсем не интересуется общим делом. Здесь заговор состоит в том, что все имитируют общий интерес. Нет ничего, что вас объединяет. Кроме одного: желания хранить status quo.

Поэтому решительно никто не хотел смерти фашиста, развратника, карьериста и сноба сэра Уильяма Рассела, поэтому его смерть так взбудоражила колледж. Ничего не должно меняться. И если детектив явился с гипотезой, ему следует напомнить про чайник и бритву. Нет-нет, господа ученые. Здесь не Восточный экспресс, а Западный.

— Браво, Холмс, — это сказал Мегре. — Вы догадались по стихам? У меня мелькнула эта мысль, но поленился идти в библиотеку.

— Лавры делю с вами, Мегре. Первая мысль — ваша! Все происходит одновременно: именно так.

— Одновременно и равномерно фальшиво? — спросил Бенджамен Розенталь.

— Мистер Розенталь, я вернусь к еврейскому вопросу, все же выкурил шесть трубок в библиотеке, наедине с Иосифом Флавием и Талмудом. Действительно, если философ не философ, а фашист не вполне фашист, то и еврей может оказаться не евреем. Все зыбко. Но сперва о поэзии. За последние дни я выслушал несколько лекций по истории гуманизма, послушал специалиста по Данте, прислушивался к стихотворениям, которые читал русский профессор. Наш эмигрант, мсье Вытоптов… Вас не обидит, мсье, если в качестве основной профессии будем отныне указывать «сутенер»? Так вот, наш знакомый сутенер зачитывал строки из различных стихотворений. Заглянув в библиотеку, я понял, что некоторые принадлежат противникам Советской власти, а другие, напротив, сторонникам власти. Между поэмой пролетарского автора «Девушка и смерть» и стихотворениями опальной поэтессы, скажем волнующими строками: «руки сжала под темной вуалью» — разницы практически не существует. Не странно ли? Я продолжал искать и в провансальской поэзии набрел на идентичные строки. Это меня насторожило. Сперва я подумал: если советское и антисоветское — похоже до неразличимости, то по каким признакам сами авторы различают свои гражданские позиции? Но в дальнейшем я должен был спросить так: если факты (а стихи есть факты, не правда ли?) столь схожи, то как определить их различие?

О, прошу вас, мистер Маркони, не говорите мне, что я невежественен и не беру в расчет время. Я беру время в расчет постоянно — и скоро предъявлю вам убедительные примеры. Это будет касаться ваших передвижений по колледжу в роковую ночь. А пока лишь говорю, что ровно так же, как Петрарка заимствовал образы из поэзии Данте, советские авторы заимствовали образы из его поэзии. Конечно, кто-то скажет, что здесь важно то, что авторы добавляли от своего собственного опыта. Но, во-первых, практически ничего не добавляли, а во вторых, сейчас важно не это — а то, что факт легко переносится из одного времени в другое, из одного помещения в другое. Ну, с чем бы это сравнить? Хотя бы с этим злосчастным елизаветинским креслом, которое наш честный работяга Том Трумп носит из комнаты в комнату, и в каждой комнате это кресло неумолимо рассыпается на части.

Том Трумп горестно кивнул и развел руками.

— Без клея кресло не клеится… Только, понимаешь, сел… а оно на части… —

Холмс потрепал рабочего по плечу.

— Голосуете за лейбористов? Сочувствую. Советов не даю: лучшей участи обещать не буду. Голосуйте за кого желаете, это как на бегах — первой все равно придет та лошадь, на какую поставил синдикат. Оппозиция отличается от партии власти только цветом носков. Впрочем, просвещение нищих не входит в мои планы. Надо выполнить работу. Вам свою, мне свою.

Холмс жестом заставил честного Трумпа молчать и ждать, а сам продолжил:

— Когда я сказал, что в вашем колледже заговор, я имел в виду простую вещь. Это не заговор, а своего рода договор. Соглашение. Как в политике. Одни согласны видеть в бездельниках — оппозицию, а другие, в обмен на эту услугу, готовы видеть в прохвостах — государственников. Партии существуют лишь на сцене. Но попробуйте доказать, что партий нет! Ведь существуют партийные программы. Как доказать, что вы — не ученые, если вы договорились друг друга считать учеными? Эту гипотезу вы опровергнете сухими как изюм фактами. — Холмс поклонился даме Камилле, — вы ведь любите изюм, не так ли? Как и ваш отец, сэр Уильям Рассел, он был пьяница и закусывал изюмом. Никакой дочери у Анны Малокарис не было, хотя бы по той простой причине, что она — это он. И дочь, которой отписали наследство, это вы, дама Камилла. Конспирология не сложна — стоило лишь подумать, чем сотрудница МИ-6 руководствуется, опекая старого фашиста. Но это лишь один из многих фактов, совсем не главный. И поддается интерпретации, как прочие. Например, как стихи.

Стихотворение пролетарского поэта точно такое же по содержанию, как стихотворение декадентской поэтессы или стихотворение Петрарки, или стихотворение Гельдерлина, или стансы к Августе Байрона. Это факты, которые можно оспорить. Я детектив, компонующий детали в цельную картину. Собрав картину, могу на основании целого судить о деталях — большое должно соответствовать малому. Так вот, прочитанные мне стихотворения есть однообразные факты, картину из них можно составить любую. Можно сказать, что эти стихи о христианской любви. Христианская любовь утверждает, что надо любить дальнего, как самого себя. Убеждение недоказуемо как летающий чайник, хотя за это убеждение шли на казнь. Другая концепция гласит, что любовь — это такое чувство, которое вызывает толстый, одуревший от алкоголя фашист-аристократ. Вот, три дамы борются за внимание умирающего от маразма германского шпиона. Он не философ, не сердцеед, даже уже не фашист. Одна из этих дам — его дочь, вторая — коммунистический агент, третья — мужчина. Какая же из теорий любви истинна, а какая фальшива?

Если бы я был окружен подлинными философами, они бы убеждали меня в первой теории. Но все меня убеждали, что верна именно вторая теория — и я сделал вывод касательно своего окружения.

— Нет, — крикнул Сильвио Маркони, — нет, вы не смеете так говорить о поэзии! Что вы о себе возомнили! Воображаете, если раскрыли подноготную несчастного Вытоптова и унизили бедную Анну, очернили Камиллу — вот уж не ожидал такой мелочности! — воображаете, что так же легко сможете судить о Возрождении?

— Милый мистер Маркони, я лишь сужу о концепции монархии Данте, которая в общих чертах соответствует концепции Муссолини, и задаю себе вопрос, случайно ли вами выбрана тема. Если корреспонденция в газету «Унита», которую посылает ваша супруга, пребывающая в сложных отношениях с председателем фашистского союза, уходит из вашего дома, то какую роль во всем этом играете именно вы? И доходит ли до газеты именно та информация, которую посылают? Не надо, не отвечайте мне сейчас, поверьте, скоро все разъяснится. Вы правы, я не историк литературы. История для вас есть цепочка фактов, которые порождают другие факты. Возникает долгая цепь фактов, которая ценится как воплощение бесконечности — ведь никто никуда не собирается добраться. Такого рода объективность ведет куда угодно. И может быть использована кем угодно. Вот сейчас вы разделились таким образом, а как будет дальше — покажет время.

Между тем слушатели разместились в комнате следующим образом: Анна Малокарис, Хьюго Берримор, Сильвио Маркони и дама Камилла образовали единую группу — обменивались взглядами и перешептывались. Майор Кингстон, Бенджамен Розенталь, Лаура Маркони создали свою группу, сдвинув стулья и прижавшись плечами.

— Видите ли, — сказал Холмс, — «истина» для философов и историков представляет ровно такую же ценность, как «народ» для политиков. То есть, вообще никакой ценности не представляет. Вы полагаете, что нашим оппозиционерам интересно благосостояние народа? Этой инертной толпе пьяниц? Если бы хоть в малейшей степени было так, наши оппозиционеры не выступали бы перед богатыми прохвостами в расчете на их голоса, а ездили бы по деревням и помогали нищим. Вы знаете историка, который интересовался бы не фактом, а правдой жизни, которая его окружает, и не имеет ничего общего с конкретным фактом в книге? Вы знакомы с философом, который интересуется истиной? Говорят, Сократ был такой, но среди вас нет Сократа.

Кто же вы такие? Вам интересно, Розенталь? И вы хотите знать, майор Кингстон?

Сейчас вам все, наконец, объяснит инспектор Лестрейд, я вижу, что инспектор уже понял.

— Совсем недавно понял, Холмс, — сказал Лестрейд. — Спасибо вам и комиссару.

Лестрейд вышел на середину комнаты и надул щеки. Он любил подводить итоги.

— Подождите, — взволнованно крикнул Берримор, — прежде чем вы начнете! Я понимаю, сейчас что-нибудь страшное случится! Но прежде, чем вы все нам скажите! Хоть на один вопрос ответьте, мистер Холмс! Правда ли, что Оккам жил двадцать лет с женой и так и не понял, что это мужчина?! Я должен знать!

Холмс с сожалением поглядел на позитивиста, затянулся, пустил кольцо дыма.

— А черт его знает.

Продолжение — через неделю.