Признаюсь. Я влюблен.
Мне вроде отвечают взаимностью, а вроде и нет. Иногда мне кажется, что я для нее просто не существую. Ее вообще сложно понять.
Она — как Анна Адамовна из «Покровских ворот». Вся такая внезапная.
Такая противоречивая вся.
Речь о Москве. Любовь ведь бывает не только к человеку. Предметы, мысли, произведения искусства достойны ее не меньше, чем люди. А родной город и подавно.
Любовь к городу может быть огромной. Она съедает все прочие любови и впитывает их в себя: город же существует не только в настоящем, но и в прошлом; город — это воспоминание об ушедшей любви, о детской елке, прогулках с родителями на площадке. Город — это все школы, которые ты сменил, каждая станция метро, на которой побывал, все кофейни, бары и рестораны, в которых ты, может быть, даже никогда не появлялся, но краем уха слышал их названия или мельком разглядел витрину. Но эта любовь эфемерна. Особенно, если речь идет о такой глыбе, как Москва. Как о ней рассказать?
Во-первых, такой разговор всегда трудно начать. Одно дело, когда пишешь «я родился и вырос в балтийских болотах» — в этом есть какая-то низинная (а, следовательно, глубокая) красота, или когда поешь, что рожден в Советском Союзе. Это настолько широкий мазок, что даже уточнять не хочется, вполне хватает той информации, что «рожден» и «сделан». А о Москве будто бы уже все сказано.
Что говорить?
Что я родился на Таганке? Про Таганку пел Высоцкий, только его она сгубила, а еще он был ее вечный арестант — а я мало того, что живой, так еще и переехал.
Что первая моя школа была шестьсот седьмая — та, что у Евтушенко «родная»? Или что я вырос на семи холмах? Так это просто глупо. Ну и что, что родная? Это больше говорит про Евтушенко и холмы, чем про Москву и москвичей.
Во-вторых, ситуация усугубляется тем, что московского мифа не существует. Москва, в отличие от Петербурга, — город метафизический, конкретность ей не к лицу. Радищев ведь не доехал не до города федерального значения, а до символа, так же, как и чеховские сестры. Немногие удачные примеры потому и удачные, что имеют слабое отношение к действительности. Что булгаковские Патриаршие, что окуджавовский Арбат — это прежде всего «там, где Аннушка масло разлила» и «там, где прозрачен асфальт, как в реке вода». То есть не местность и не улица, а опять-таки символы, которые при желании можно перенести на любое другое место, даже не обязательно в Москве.
Фото: Виктория Одиссонова / «Новая газета»
Да и на Арбате уже давно не асфальт, а брусчатка.
Но почему четкость зрения так не идет Москве? Дело в ней, в ее специфическом облике, или все-таки в нас с вами?
Как-то, в первые постпандемийные месяцы, гуляя неподалеку от метро, я вдруг понял, что нигде не читал про эту улицу (это была станция метро «Марьина Роща», особенно такие вещи видны, если станция пограничная: одновременно и центр, и не центр). Не слышал ни в одной песне. Ни людей таких, ни магазинов не видел, даже трамваи, так и те уже перекрасили. Именно эти трамваи, эти дома — где они? В какой книжке описаны?
Да ни в какой.
Москва — это город момента, она не существует вне сегодняшнего дня.
И тогда я стал думать: а какая же Москва сегодня? Прямо сейчас.
Вместо изящных акварельных открыток мне на ум пришла запруженная автомобилями Новослободская, электрическое освещение, светофоры. То есть выходило, что моя Москва — не то что не красивая, она про другое.
К ней вообще не применимы эстетические критерии. Она гигантская и грандиозная; в ней нет плавности движения, она давит массой.
Особенно остро я это ощутил, когда всех закрыли на карантин. Пару месяцев Москва глядела на меня через окно. И, всматриваясь в это прямоугольное пространство, я заметил, что небо бывает только двух цветов — серого и черного. Причем серый цвет плотный, как клубок пыли, а черный — легкий, словно кока-кола.
Это меня поразило. Неужели моя Москва — мой грандиозный город — не способен на что-то лучшее? В Стамбуле в предзакатный час Босфор становится пурпурным, будто тога древнеримского патриция. В Париже зажигаются все огоньки — и город кажется игрушечным, заводным. А Москва?
Фото: Влад Докшин / «Новая газета»
Я стал ждать солнца. И выяснилось, что пастельный желтый так же не идет моей Москве, как серый цвет Мадагаскару.
Но разве так уж плохо, что Москва — это не город компромиссов?
В конце концов, любовь к прямолинейной Элизе Дулитл ничем не хуже чувства к элегантной Беатриче.
Моя Москва — не в оттенках и полутонах. Не в переулках и тупиках — всем тесном и маленьком. Это вотчина Петербурга. Моя Москва про другое: она там, где длится и длится Тверская улица, где тебя обнимает площадь Сахарова; она там, где Гоголевский бульвар разрешается храмом Христа Спасителя. Расстояния в моей Москве удобнее считать километрами. Любовь — эгоистичная штука, и хотя я-то как раз люблю хорошую погоду и задрипанные околотки, но Москва — не на отшибе, и мне приходится с этим считаться.
Моя Москва не хочет, чтобы ее любили. Все самое в ней главное — от высоток до Кремля — такое громадное, что влюбиться в нее непросто.
Но зато по ночам она пахнет кока-колой.
