«И не кричите вы так о своей невиновности, это нарушает то, в общем неплохое, впечатление, которое вы производите».

Франц Кафка «Процесс»

«Мы далеко не всегда так виновны, как нам кажется, и далеко не так невинны, как хотели бы».

Алиса Миллер

3 сентября — 78-я годовщина окончания Второй мировой войны, но до сих пор не утихают споры о том, кто ответственен за эту ужасную мировую катастрофу. Такие дебаты идут как в политической плоскости — какой вклад в эти события внесли политические лидеры и отдельные страны, — так и в социально-психологической и философской: есть ли доля ответственности не только политических руководителей, но и рядовых граждан, уместно ли говорить о коллективной ответственности и вине.

Тема не теряет актуальности, ведь до сих пор существуют автократические режимы в Азии, Африке и на Ближнем Востоке, склонные решать внутренние и внешние конфликты репрессивными и милитаристскими методами. Политические убийства, пытки, геноцид и другие преступления против человечности в относительно краткосрочной исторической перспективе ХХ века имели место во многих странах: во время военных диктатур в Чили и Аргентине, в Кампучии 70-х гг., Руанде, постсоветской Югославии… И для многих народов этот вопрос не закрыт.

Тем не менее в наиболее концентрированном виде «проклятые вопросы» впитались в исторический контекст периода Второй мировой. Опыт этой войны и попытки преодоления ее последствий являются наиболее отрефлексированными. И что касается проблемы персональной вины и ответственности, о которой пойдет речь, то при ее обсуждении до сих пор в первую очередь ссылаются на работы современников тех событий Карла Ясперса и Ханну Арендт.

Обсуждение этой темы дело достаточно непростое. Первая причина — эмоциональная.

Ясперс стал объектом нападок как со стороны бывших нацистов, так и со стороны тех, кто считал себя коммунистом. В результате профессор Ясперс, разочаровавшись, уехал в Швейцарию и отказался от германского гражданства.

Вторая трудность связана с многозначностью слов «вина» и «ответственность», что неизбежно приводит к путанице в дискуссиях.

В этом тексте, прежде всего, попробуем разобраться в том, что могут подразумевать под собой эти определения.

В повседневном словоупотреблении слова «вина», «виновность» используются в двух основных значениях — проступок, принесший вред другим людям, либо констатация того, что человек является прямой или косвенной причиной некоего события. Второе значение этого слова необязательно предполагает негативную оценку и даже не всегда сознательный умысел. Например, молодоженов или именинника называют виновниками торжества, и это вовсе не означает морального осуждения.

На примерах обыденной речи, можно заметить, что в зависимости от контекста слово «виновность» может обозначать либо сам поступок, либо намерение, либо эмоциональное переживание по поводу произошедшего.

Исходя из этого, имеет смысл говорить об объективной и субъективной стороне того, что именуется этим словом. Первой и второй преимущественно занимаются юристы — объективная сторона преступления (определенное действие или бездействие) и субъективная, то есть умысел либо неосторожность (безразличие к последствиям своего деяния).

Преимущественно субъективную сторону вины изучает психология.

Далеко не все действия, способные нанести ущерб другим людям, зафиксированы в правовых актах, но существует понятие моральной вины. В этом случае предполагается, что виновник должен подвергнуться общественному порицанию и, чтобы ее загладить, как минимум почувствовать раскаяние и принести извинения.

Чем важны эти различения?

Прежде всего тем, что объективная виновность (т.е. реальное нанесение вреда) и внутреннее переживание вины — это отнюдь не одно и то же, они далеко не всегда идут рука об руку.

Для психологов это очевидный факт.

• Есть люди, которые чувствуют себя виноватыми, объективно не сделав ничего плохого.
• Есть люди, которые изводят себя за незначительные оплошности, совершенно не замечая ситуации, где они действительно совершили серьезные ошибки. В этом случае говорится о невротической вине, но в этой статье мы не будем ее обсуждать.
• Есть социопаты, которые, совершив реальные преступления, не испытывают никакого чувства вины (из реального рассказа осужденного, убившего своего товарища во время совместного распития спиртных напитков: «Ох, Жека, Жека, что ж ты натворил… И сам умер, и я из-за тебя теперь сяду…»).

Психологи также установили, что люди могут испытывать сильные чувства вины и стыда, оказавшись лишь косвенно причастными к негативному событию. В 70-е гг. из опыта работы с ветеранами войны во Вьетнаме появился термин «моральная травма». Этот род вины испытывает главный герой фильма Гая Ричи «Переводчик»: сержант Джон Кинли осознает, что афганец Ахмет, спасший ему жизнь, сам сейчас находится в смертельной опасности. Он чувствует себя «на невидимом крюке», и нет извинений, если он не сможет помочь другу.

Впоследствии выяснилось, что чувство вины, связанное с моральной травмой, может возникать не только у военных, но и у гражданских лиц. Например, у врача, который не смог спасти жизнь пациента, у людей, ставших свидетелями преступлений, которые нарушили их моральные убеждения. Так интенсивное чувство вины переживали люди, которые невольно стали свидетелями полицейского насилия во время протестов в Беларуси 2020 года, и никак не могли на это повлиять.

Убедить человека с моральной травмой в том, что он не виноват, даже если это действительно так, с точки зрения внешних обстоятельств чрезвычайно трудно, потому что на субъективном уровне все рациональные аргументы для него не являются правдой.

Видимо, феномен моральной травмы связан с тем, что Карл Ясперс называл метафизической виной, которая проистекает из базовой связанности людей друг с другом и, говоря его словами, нарушением межчеловеческой солидарности:

Для преодоления чувства вины цивилизация создала разные механизмы: претерпеть наказание, раскаяться, возместить ущерб и т.д. Но очевидно, что не всякую вину можно искупить.

Другими словами, бывают ситуации, в которых извинения не принимаются.

Также для психологов вопрос о том, может ли человек испытывать чувство вины за действия своих родителей, родственников или предков, которых он лично не знал, — не предмет чисто умозрительного рассуждения, а самоочевидный эмпирический факт. Человек может не только гордиться своими предками, но и стыдиться их, испытывать вину за них.

Как это возможно? Возьмем банальный пример семьи, где отец является членом организованной преступной группировки. Допустим, что он сам уже совершил много действий, которые должны наказываться конкретным уголовным наказанием. Его жена не участвует в преступлениях, но в общем-то знает, ну или догадывается, чем зарабатывает ее муж. Но тем не менее не разрывает с ним отношения и не отказывается от предоставляемых ей денег — либо по сугубо меркантильным причинам, либо в силу эмоциональной привязанности… Если ей это поставят в вину, то она скажет, что испытывала невероятное влечение к нему как к сильному и брутальному мужчине, или о том, что у простой женщины не было другого способа себя обеспечить, а тем более своих детей в такое сложное время.

В юридическом смысле она невиновна, но в моральном, конечно же, это не так. Ведь у нее была возможность уйти от него или по крайней мере попытаться отговорить своего супруга от такого рода деятельности. А будут ли эти супруги переживать какое-либо сожаление на субъективном уровне, это уже другой вопрос.

Более сложная проблема касается малолетнего сына этой пары, не способного понимать, чем занимаются его родители. В зависимости от социальной среды, в которой он растет, его семейный бэкграунд будет восприниматься как нечто само собой разумеющееся, либо он будет вызывать как будто бы ничем не обоснованное восхищение — сын «серьезного» человека. Однако может быть и так, что родители других детей будут говорить им нечто вроде: «Будь с ним осторожнее. Может быть, тебе лучше выбрать другого друга?»

Будет ли их сын испытывать чувство вины за родителей? В зависимости от того, какое мировоззрение у него сформируется, может быть два варианта. Первый, когда подросший ребенок полностью идентифицируется со своими родителями и своей семейной историей. И тогда он может даже гордиться тем, что его папа кошмарил «коммерсов» в 90-е и т.д., и хотеть быть на него похожим. Совсем другая ситуация, если в силу тех или иных причин он воспримет это как нечто нехорошее и постарается выйти за пределы социальной среды отца, семейная история станет теневой частью его личностной идентичности, вызывающей чувства вины и стыда. От нее хочется отделаться, но от одного этого желания она не исчезает.

Райнер Хёсс, внук коменданта Освенцима Рудольфа Хёсса, несмотря на свою неоднозначную общественную репутацию, известен тем, что занимался поддержкой выживших узников концлагерей и борьбой с отрицанием Холокоста:

Вероятно, если вышеупомянутый юноша захочет переместиться в другой социальный круг, он будет сталкиваться — как минимум некоторое время — со шлейфом недоверия и подозрительности. И ему придется приложить усилия, чтобы от него избавиться.

А теперь несколько слов о том, что может подразумевать слово «ответственность». Оно тоже многозначно.

Психологи обычно под ответственностью подразумевают способность осознавать последствия своих действий, готовность к ним — и в зависимости от этого способность совершать сознательный выбор.

Однако ответственность в языке может пониматься и как обязательство: взять за кого-то/за что-то ответственность. Или как обязательство возместить ущерб.

А может пониматься как вынужденность претерпеть неприятные последствия и вовсе не обязательно по своей воле: «понести ответственность за что-то». Так, в юриспруденции ответственность — это не добровольный акт, а меры принуждения со стороны государства. Кроме того, с точки зрения права, человек иногда может подвергаться ответственности за действия, которые не совершал сам лично — ответственность родителей за преступление, совершенное ребенком до 14 лет, коллективная ответственность работников и пр.

Такие призывы нередко встречаются и в популярной психологической литературе.

Однако, к сожалению, полностью взаимозаменить эти понятия, очевидно, не получится. Чувство вины — это эмоциональное переживание, возникающее из осознания того, что я причинил вред другому человеку. Мотивируясь этим чувством, я могу взять на себя ответственность извиниться, чем-то компенсировать ущерб или хотя бы принять решение не поступать таким образом в будущем. Если понимать ответственность просто как способность осознавать последствия своих действий, то в подобной ситуации такая ответственность превращается просто в рациональный расчет. Я могу постараться внести репарацию, если мне кажется, что это будет для меня полезно или позволит избежать неприятностей. А могу и не делать этого, если посчитаю, что на мне это никак не отразится.

Конечно, может быть и чувство ответственности без чувства вины, если, например, я обязался погасить долг за другого человека. Но вина возникнет, если я не выполню это обещание. А может быть и чувство вины, не сопровождающееся желанием что-либо исправить. И тогда оно действительно не имеет конструктивного смысла.

Таким образом, спектр значений слов «вина» и «ответственность» весьма широкий, и соответственно, стоит уточнять, что именно имеется в виду в каждом конкретном случае.

Ну и, конечно же, надо обратиться к вопросу, который становится камнем преткновения в дискуссиях на эти темы: существует ли коллективная вина?

Противники понятия коллективной вины, как правило, апеллируют к аргументам Ханны Арендт. Ее позицию можно понимать как то, что степень вины не следует распределять между членами определенного сообщества равномерно. И она действительно рациональна и гуманистична. Однако, к сожалению, ее идея в современных дебатах зачастую трактуется весьма специфично — как некое априорное алиби.

Если коллективной вины не существует, то значит никто не виноват, кроме, говоря словами Карла Густава Юнга, «нескольких людей из Гестапо». Судя по ее текстам, Арендт имела в виду нечто совершенно другое, а именно то, что не стоит уравнивать степень виновности разных людей:

Кроме того, Арендт говорила о том, что общество тоталитарного государства устроено таким образом, что в нем практически невозможно занять безупречную моральную позицию. Все возможные позиции варьируются от большей или меньшей степени сотрудничества с преступным государством до полного социального эскапизма, что опять-таки тождественно полной социальной безответственности.

Если исходить из тезиса Ханны Арендт о том, что вина может быть только индивидуальной, то означает ли он, что во всех преступлениях нацистской Германии виновны только Гитлер и его ближайшее окружение, а все остальные оказались невинными жертвами? Многие работали в государственных органах нацистской Германии. Многие работали на предприятиях военной промышленности. Были рабочие, которые собирали «газенвагены» — автомобили, в которых умерщвляли людей угарным газом, и инженеры, которые их конструировали. Были респектабельные врачи, участвовавшие в программе принудительной эвтаназии душевнобольных.

Были также люди, которые занимались как бы сугубо гуманитарной деятельностью. Например, психотерапевты берлинского Института психологических исследований и психотерапии оказывали психологическую помощь офицерам СС и проводили тренинги с пилотами Люфтваффе. А члены организации «Национал-социалистическая народная благотворительность» помогали бедным, курировали беременных женщин и молодых матерей, открывали детские сады, в которых, конечно, проводилось и соответствующее государственной идеологии воспитание.

Вроде бы вполне мирная и гуманистически ориентированная работа. Но, несмотря на этот внешний облик, мы прекрасно понимаем, что в реальности они вносили прямой или как минимум косвенный вклад в укрепление национал-социалистического режима и его военной машины.

Были также люди, которые занимались лишь своим маленьким частным бизнесом — продавали цветы, колбасу, пиво — и своей личной жизнью.

Также возникают вопросы, были ли только жертвами обстоятельств простые немецкие солдаты, которых отправляли на фронт, или у них был выбор туда не идти, хотя и непростой ценой? И были ли только жертвами их матери, жены и другие близкие, их благословлявшие, ожидавшие скорейшего возвращения и желавшие поражения другим народам?

Конечно, кто-то может возразить: «А была ли у этих простых людей возможность вести себя по-другому? Во всем виноваты политики!» Со второй частью этого утверждения трудно поспорить. Можно вспомнить Олимпиаду 1936 года и Мюнхенский («судетский») сговор в 1938 году, создававшие условия для развязывания Второй мировой войны.

С первой согласиться трудно. Несмотря на то, что решение о начале Второй мировой было принято высшим руководством Германии, непосредственно выполняли приказы рядовые граждане. Конечно, после войны они скажут, что просто выполняли приказы или ничего не знали о том, что происходит.

Была ли у этих людей возможность реагировать и вести себя как-нибудь по-другому? Очевидно, что была.

И если вновь возвращаться к вопросу о том, существует коллективная вина либо вина может быть только индивидуальной, то, думаю, что эти две точки зрения кардинальным образом не противоречат друг другу. Если коллективную вину понимать как то, что члены сообщества, например, семьи — так или иначе, вольно или не совсем — оказываются причастными к тому, что делают их близкие. Но ни как то, что все они в равной степени виновны и должны нести одинаковую ответственность. К счастью для современного цивилизованного мира, принцип талиона, традиция кровной мести, практика групповых наказаний остались в прошлом.

Надеюсь, что вышесказанное проясняет то, почему в случае социальных катаклизмов и связанных с ними преступлений испытывают вину и просят прощения, как правило, люди причастные в наименьшей степени или практически не причастные, а отнюдь не главные преступники и подлецы. Прощение за Холокост просил Вилли Брандт, сам активно участвовавший в борьбе с нацизмом, а не люди, служившие в СС, и не их родственники. Извинения за военные преступления Японии приносил премьер-министр Юкио Хатояма, который еще не родился, когда происходили Нанкинская резня и Батаанский марш смерти. И показательно, что 48% западных немцев не одобрили жест Вилли Брандта.

Ну и, наконец, некоторые выводы.

У современного общества пока нет отработанных и эффективных инструментов, как обращаться с последствиями военных преступлений и преступлений против человечности. Это и не удивительно, ведь тысячелетиями такие вещи воспринимались как нечто само собой разумеющееся, так же, как и домашнее насилие. Поэтому на сегодняшний день большинство акторов таких действий не несут никакой ответственности или лишь символическое наказание. И тем более это касается тех, кто был к ним причастен косвенно. Обычно большинство граждан государств, которые их совершили, признаются невинными жертвами правящих режимов без разбирательства о конкретном вкладе каждого отдельного человека.

Эталонным примером преодоления темного исторического прошлого и восстановления справедливости до сих пор считается программа денацификации в Германии. Конечно, она была далека от совершенства, но надо учитывать, что она была первой такого рода программой, а те, которые предпринимались позже в других странах (в Чили и Аргентине, ЮАР, Руанде), были еще более ограниченными. Ее часто критиковали из-за того, что многие преступники ушли от ответственности, люстрация не была достаточно строгой, и за то, что она не дала быстрых результатов с точки зрения изменения общественных умонастроений в послевоенной Германии.

Глядя ретроспективно, какие уроки мы можем извлечь из программы денацификации и подобных программ в других странах, нацеленных на преодоление темного прошлого?

• Во-первых, то, что люди, совершившие преступления, должны понести реальные наказания независимо от срока давности. Иначе призывы к ответственности превращается просто в благие увещевания, необязательные к выполнению. Главная цель этого — не отомстить преступнику, а в том, чтобы другие понимали: подобные действия рано или поздно закончатся заслуженным воздаянием. Если не наступает ощутимых последствий, то это укрепляет убеждение, что за преступления, совершенные по приказу сверху, ничего не будет, или, по крайней мере, надо просто вовремя «переобуться». К сожалению, призывы к совести, морали и состраданию без знания о том, что человек обязательно столкнется с ответственностью, работают далеко не всегда.

То, что еще продемонстрировал опыт денацификации в Германии, это то, что общество, существовавшее под властью тоталитарных режимов, было втянуто в преступные или неблаговидные действий настолько масштабно, что проблематично привлечь всех акторов к адекватной ответственности. Этим, в частности, объясняется непоследовательность в плане исполнения уголовных наказаний и люстрации. Люди, отстраненные от своих должностей, зачастую через некоторое время вновь принимались на работу в систему образования или в правоохранительные органы. Как сказал первый канцлер ФРГ Конрад Аденауэр: «Других немцев у меня нет».

По настоящее время проходят суды не только над нацистскими преступниками. Недавно были осуждены чилийские экс-военные, виновные в убийстве Виктора Хары. В Швейцарии проходит суд над экс-бойцом белорусского СОБРа, совершавшим политические убийства в 90-е гг.

• Во-вторых, подчеркнем: только наличие неотвратимого наказания отнюдь не приводит к тому, что меняется мировоззрение людей. Это лишь предварительное условие. Поэтому в американской зоне оккупации гражданам принудительно показывали фильмы о преступлениях нацистов и возили в концлагеря. Но оказалось, даже такая «шоковая терапия» не дает мгновенного эффекта.
• В-третьих, такие программы должны поддерживаться влиятельной политической силой на уровне государства. Если такая инициатива исходит только от общественных организаций или частных лиц, даже авторитетных, скорее всего она повлияет лишь на очень ограниченный круг людей. Собственно, это демонстрирует история профессора Ясперса.
• В-четвертых, подобного рода катаклизмы приводят к длительной социально-психологической напряженности в обществе. Попытками ее разрешения являлись комиссии по установлению истины и примирению, создававшиеся в ЮАР и других странах. По инициативе израильских психологов организовывались встречи между потомками узников концлагерей и потомками нацистов.
• В-пятых, сейчас мы знаем, что многие люди, пережившие такого рода социальные события, страдают от ПТСР и/или от моральной травмы. Последняя может касаться как людей, которые сами совершали злодеяния, но потом раскаялись, так и тех, кто хотел их предотвратить, но не смог, а также тех, кто был «ни при чем» и «ничего не знал», но в какой-то момент вышел из защитного отрицания. Известны случаи самоубийств после посещения нацистских концлагерей в период денацификации.

Все эти люди нуждаются в психологической помощи. С точки зрения специалистов, работающих с моральной травмой, для них важно не столько освобождение от чувства вины — это может быть невозможно, — сколько объединение с теми, с кем можно разделить груз непростительного, и участие в деятельности, полезной тем, кому они могут помочь.

Хотя в ХХ веке человечество много сделало для понимания, как относиться к преступлениям, совершенным от имени государства, и их последствиями, но вопросов здесь пока намного больше, чем готовых ответов.