Я наполовину еврей. Но евреем себя никогда не чувствовал.

Еще, например, я грек. По дедушке. Он был из урзуфских греков (Урзуф — это село между Бердянском и Мариуполем), переселенных Екатериной II в Приазовье. Но и греком я себя никогда не считал.

Русской крови во мне нет, хотя что это вообще такое — русская кровь?

Я москвич — и думал о себе всегда как о москвиче. Думать по-другому раньше не было повода.

Сейчас такой повод появился.

Двадцать девятого октября, во время отвратительных антисемитских беспорядков в Махачкале, я гулял вместе с семьей по Бресту. В первый же день, любуясь знаменитыми брестскими фонарями (каждый зажигается настоящим фонарщиком — с лестницей и в фуражке) и удивительной природой — осенью Беларусь невероятно, по-английски красива: желто-оранжевая, омываемая одновременно реками, деревьями и разреженным туманом, —

Но в 2023 году об этом, кроме облупившейся надписи, свидетельствует только один небольшой памятник.

Еврейская община в Бресте — вернее, то, что от нее осталось — древнейшая в Беларуси. Здесь находилась одна из самых больших в Российской империи синагог — в 1862 году Николай I по просьбе общины выделил деньги на ее строительство. В советское время ее безуспешно пытались взорвать — якобы не хватило динамита. Правда это или нет, но сегодня в здании бывшей синагоги располагается кинотеатр «Беларусь».

Брест, как известно, оккупировали в первый день войны — а освободили уже летом сорок четвертого. Оккупация длилась больше трех лет. По переписи населения, проведенной нацистами, из 51 000 жителей Бреста больше трети — 18 000 человек — были евреями.

Через год, в октябре 1942-го, в живых из них останется меньше двадцати.

К ноябрю 1941 года тысячи евреев Бреста уже были убиты. Весь еврейский детский дом вырезали. Евреев сжигали заживо, расстреливали посреди бела дня, у всех на виду.

В только что созданное гетто сослали, кроме самих брестцев, еще многих евреев с окрестных деревень. От двадцати до тридцати тысяч человек оказались изолированы. Колючая проволока, патрули, юденрат (еврейское самоуправление, исполнявшее приказы нацистов) — все, что видели эти люди многие месяцы. Жителей гетто заставляли носить на одежде мишени — желтые нашивки спереди и на спине. За принудительную работу им, разумеется, почти не платили, продуктов и медикаментов не хватало.

Так продолжалось около года. В октябре 1942-го в Брест приехали гестаповцы и проинструктировали местные органы правопорядка о ликвидации гетто.

За три дня, с 15 по 18 октября 1942 года, гетто было уничтожено. Тех, кого не убили на месте, вывезли на Бронную гору и расстреляли там.

Расстреляли двадцать тысяч человек.

Сейчас на месте гетто очень уютный район. В самом его центре мы с семьей и жили. Модные рестораны, барбершопы и магазины, мощеные дороги и дети с собаками — и только коротенькая надпись на идише, маленький памятник. Есть еще частный музей «Евреи Бреста» — впрочем, и он так спрятан, что нам даже не удалось его найти.

В Бресте проживает более трехсот тысяч человек. Практически никто не помнит, что их дедушки, бабушки и просто соседи были заморены голодом, замучены, растерзаны нацистами.

По пути обратно мы заехали в Хатынь. История белорусской деревни, одной из многих сожженных немцами дотла, легла в основу фильма «Иди и смотри». Мемориал представляет из себя двадцать шесть бетонных столбов на месте каждого сожженного дома.

Пока я читал имена погибших (а среди них было очень много детей, в том числе совсем маленьких), мои мысли занимал простой вопрос: а можно ли вообще сочувствовать? Всем существом, полноценно. Способен ли на это человек? Может ли он хоть на секунду отвлечься от самореферентных мыслей, отсылающих к самому себе — к ситуации, когда, даже находясь в Хатыни, ты — я! — думал не о погибших детях, не о разрушенных жизнях, а о том, как мне, Ивану Чекалову, следует сейчас себя вести, должен ли я заплакать или нет, написать об этом колонку в «Новой газете»; что я вообще должен чувствовать?

Ответ, пожалуй, кроется в самом вопросе.

Сочувствие — это и есть мысль о другом через себя. Когда я стоял там, под одновременный звон двадцати шести колоколов, я, конечно, думал о себе — но сам уже был другим.

На минуту я превратился в жителя этой деревни.

Когда я жил в Бресте и пытался разглядеть надпись на идише — я был евреем, мир которого на этой надписи закончился.

Сейчас страна празднует день народного единства. Мы не знаем, что это такое — что значит этот день, зачем он нужен, где, в конце концов, это пресловутое единство. Так пусть этот праздник будет о сострадании. Человек не может мыслить иначе, как через себя; давайте хотя бы на один день попробуем пропустить через себя все это горе.

Вместе. Как один народ.

Любая наша мысль, самое отвлеченное занятие, в конце концов возвращаются к бойне, резне, убийствам, крови.

Русские — это травмированная нация. Справиться с травмой, закрывая на нее глаза, не выйдет. Давайте попробуем — один раз — открыть глаза на страшное преступление, совершенное в Бресте, и хоть ненадолго стать евреями. Только так мы сможем преодолеть варварский погром в Махачкале, пошлый бытовой антисемитизм и действительно ощутить себя единым народом. Как писал Евтушенко:

И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я —
каждый здесь расстрелянный старик.
Я —
каждый здесь расстрелянный ребенок.

Но начав с воспоминания о Бресте, мы не можем им ограничиться. Одно преступление влечет за собой другое, и, уйдя с пути абстрагирования, мы не имеем права игнорировать чудовищную резню, устроенную террористами в Израиле.

Мне возразят: «Это не наше дело». Наше.

Потому что мы не только русские. Мы еще и люди.

И именно поэтому обязаны, думая о Холокосте, сами становиться евреями.

Всеми убитыми в Хатыни, Бресте, Керчи, Аджи-Мушкае…

Изуродованными в Буче, Бердянске, Донецке, Мариуполе и Киеве.

Искалеченными в Беэри, Реиме, секторе Газа.

Всеми этими бедными людьми на нашей общей бедной земле.