В прошедшем году радовало немногое. 2024-й начался не лучше — гибель Льва Рубинштейна, отлучение отца Уминского от сана. Это раньше можно было произнести фразу «…в наступающих заморозках…» и не согрешить против истины — теперь очевидно, что заморозки давно прошли, а время покрывается толстым слоем льда и с каждым годом ледяной покров становится все толще. Тем удивительнее наблюдать жизнь, рожденную вечной мерзлотой, — императорских пингвинов в глубине Антарктиды. Парадоксальное возрождение литературы, случившееся в самое неподходящее для нее время, новые молодые имена (мы и слово такое забыли — «молодые»), совсем еще никем не слыханный язык — и есть причудливая жизнь, свет и соломинка для людей, застрявших в сгущающемся мраке.
Двадцать лет русская литература была в кризисе. Со всех сторон ее прижимали более популярные формы искусства: кино, видеоигры, театральные практики; сама же она оставалась традиционной, наследуя романтическим ценностям 250-летней давности.
Популярнейшие авторы либо уходили в жанр, как Борис Акунин*, Сергей Лукьяненко, Дмитрий Глуховский*, либо все дальше забредали в политику, как Захар Прилепин и Дмитрий Быков*. Виктор Пелевин сначала принес нам новое слово, а потом сам же и отобрал, затерев его, как лотерейный билет, до полной неразличимости.
Хотя лучшие писатели, модернисты разных возрастов — от корифея Сорокина и ускользающей от любого описания Линор Горалик до чудесной Евгении Некрасовой — продолжали писать, хотя случались время от времени эксперименты Водолазкина, Сальникова, Романа Михайлова, но никогда они не становились магистральной линией развития литературы, всегда — практически всегда! — смелые пробы пера звучали робко на фоне грохочущего лязга массового искусства.
Этому процессу способствовала ситуация в книжной индустрии. Фактически одна федеральная сеть книжных магазинов, один крупнейший сервис электронных и аудиокниг — и все принадлежит одному гигантскому издательству. Толстые журналы, существующие по привычке, принимающие форму аккуратных разноцветных полок в книжном магазине «Фаланстер». Премии, награждающие членов своего жюри, ярмарки, скукоживающиеся до праздника книгопродавцев.
Но в 2023 году что-то изменилось.
Чем страшнее писателям сочинять, тем выше становится ценность слова, и, кажется, наконец (стучу по дереву, чтобы не сглазить) русская литература выбирается из трясины ценностей даже не дедушек, а самых корней своего генеалогического древа.
Продолжающий набирать популярность автофикшен (терапевтическая литература о самом себе) в лице не только Оксаны Васякиной и выпускников ее «Школы литературных практик», но и Ильи Мамаева-Найлза, Анны Лукияновой свидетельствует о наступающей эпохе — эпохе одновременно человеческой и природной, насыщенной бережным вниманием к человеку и окружающему миру. Юный жанр у нас на глазах трансформируется из лекарственного средства, больше относящегося к миру психотерапии, чем высокого искусства, в разветвленное литературное направление.
Сейчас — время преодоления романтических ценностей. Эпоха героя, романтизации детства и природы уходит в прошлое. На смену ей приходит эпоха коллективности, в рамках которой романтические тезисы не отрицаются окончательно, но встают вровень с тезисами множества других дискурсов.
Это эпоха ухода от антропоцентричности —
человек более не понимается как вершина эволюции; теперь мы все только ингредиенты вселенной, однопорядковые мху, ветру, анемонам и диким собакам динго.
Наступление этой эпохи первыми объявили философы. Грэм Харман и Квентин Мейясу вслед за своими учителями Бруно Латуром и Мануэлем Деландой отказались от традиционной для европейской философии Нового времени дихотомии человеческого сознания и мира. В конце концов, как отделить стол, за которым я сижу, работая над колонкой, от моего представления об этом столе? И нужно ли проводить границу? Плоская онтология (или, по Харману, объектно ориентированная онтология) предполагает рассмотрение всего мира как вселенной синтезов; объектов, зависимых друг от друга и тем не менее сохраняющих в этом синтезе индивидуальность составных частей. Так формализм кантовского сознания сплетается со снятием иерархичности в паре «человеческое сознание — мир», где человек всегда стоит выше. Теперь homo sapiens, его мысли и чувства не возвышаются над природным миром, но сливаются с ним.
В такой философской парадигме искусство превращается из низшей формы познания, как повелось со времен Александра Готлиба Баумгартена, в высшую. Научное познание ограничено человеческим взглядом и не может проникнуть в суть вещей, оно способно лишь описать, из чего предмет сделан и что он может делать с другими предметами, а искусство позволяет почувствовать вечно отсутствующую сущность предмета, ту пресловутую «вещь в себе», которая вечно уклоняется от взгляда и присутствует скорее в мерцающей догадке о вещи, чем, собственно, в том, что мы способны увидеть.
Человек больше не понимается как вершина эволюции. Фото: Майя Жинкина / Коммерсантъ
Весь XX век прошел под знаменем преодоления романтизма. Каждый последующий «изм» считал, что перешагивает через романтические ценности, но символизм, модернизм, сюрреализм, дадаизм, постмодернизм всякий раз лишь повторяли те же самые романтические тезисы на новом историческом витке. Впрочем, отдельные исключения все же случались. Можно вспомнить случайные отходы модернистов от антропоцентричной философии — например, рассказ Вирджинии Вулф Kew Gardens, в котором цветы, растения и люди описаны совершенно одинаково, или психологическое, будто про человека сказанное, слово о Венеции Пруста.
Мой любимый пример, впрочем, другой. У знаменитого английского искусствоведа XIX века Джона Рёскина есть крохотная книжка под заглавием «Этика пыли». Она представляет из себя 10 лекций Рёскина, прочитанных в женской школе на тему минералов. Оформленные как платоновские диалоги, эти лекции превращают рассуждение о кристаллизации минералов в метафору взросления. Но принципиально важно, что метафора работает и в обратную сторону.
Прочитав «Этику пыли», невозможно с точностью утверждать, что же для Рёскина важнее — люди или камни.
В нашем веке кризис романтизма стал совершенно очевиден. Изменилось — и продолжает меняться — значение понятий «любовь», «человек», «художник». Терпимость по отношению к чужому «я» все чаще противостоит идее гения личности. И, кажется, на этот раз изменения действительно критические. В удивительной книге «Жизнь в пограничном слое. Естественная и культурная история мхов» американский биолог Уолл Киммерер Робин исследует мхи так, будто говорит о родном человеке. Книга «Как мыслят леса: к антропологии по ту сторону человека» посвящена попытке осмыслить жизнь природы вне преследующей науку связки с человеком.
Думаю, если новая литература хочет зваться новой не только de jure, но и de facto, она должна развивать именно эти темы.
И заняться этим должна именно литература. В других формах искусства — кино, видеоигры — возможно, за счет их популярности или по каким-то другим причинам происходит лишь углубление романтического конфликта
через его связь с мифом в массовом кино, передачу управления реципиенту в видеоиграх, etc., etc. Литература, в свою очередь, может встать в авангард нового мировоззрения. Именно она всегда предсказывала культурные парадигмы будущего. Античную классику предсказал Гомер, искусство эпохи Возрождения — Данте. Да и самого романтизма не было бы без Шиллера и Гете, первых романтиков йенской школы.
Очертания эпохи коллективности пока лишь только проступают сквозь артефакты романтического сознания. Первостепенная задача литературы как формы искусства — предсказывать культурные сломы будущего. Сейчас писателям как никогда важно сквозь полупрозрачную ледяную корку страшного времени разглядеть контуры новой эпохи и описать их, а для этого отказаться от поэтики романтизма и его эпигонов в пользу нового, объектно ориентированного языка.
* Признаны властями РФ иноагентами.
