Армен ДЖИГАРХАНЯН

В

опрос весь в том, как ты себя настроил, насколько выстроил свой мир. Если с ним все в порядке, тогда уже можно о чем-то говорить. Но как только я обозначу свой мир, он перестанет быть моим. Мне не хочется разгерметизироваться. У меня публичная профессия: я должен использовать какие-то костюмы, позы, выражение лица. Это утомительно. А мне нужно выходить на сцену, а в зале сидят восемьсот человек и смотрят. Это не только неописуемый восторг, но и преодоление физических недостатков. Сомерсет Моэм говорил, что начал писать только потому, что был заикой. У меня короткая шея, невысокий рост. Я не хочу, чтобы мои недостатки видели. Но, грубо говоря, я должен наплевать на это. Это расшатывает психику, знаю, ведь в жизни мы стараемся не выносить всего себя на публику. Даже близкие люди, давно живущие с нами, не всегда о нас все знают. А здесь я открыт, уже 45 лет на сцене, и комфортнее всего в жизни я чувствую себя именно там, это моя психофизика. Этому чувству нужна подпитка. Будет очень смешно, если я скажу, что моя подпитка — это прийти домой, взять кота на руки и гладить его. Скажут, совсем он, что ли, ведь взрослый человек. Но это так.

А вам даже выгодно — не знать мою жизнь. Как только вы меня расчлените, я стану вам скучен, и вылезет множество тараканов. Наши отношения — там, в театре, они очень славные, они очень на сливочном масле, потому что мы между собой договорились, что верим в этот обман. Не надо пытаться узнать, что я пью после того, как страдаю, — чай или кофе? Я не как та актриса, которая просто поднимает глаза на верхний фонарь и у нее наворачиваются слезы. Конечно, вы все равно будете меня расчленять, хотеть увидеть меня голым, но я буду этому сопротивляться. Я вас призываю к другим отношениям: к родству сердец, душ, без анализа. Мы должны просто вместе выплакать — каждый что-то свое.

Я скажу больше: это даже не мое дело. У меня есть такой аппарат, называется «память». Он пока налажен. Этот аппарат мне выдает информацию. Я начинаю верить в предлагаемые обстоятельства, загружаюсь в ситуацию и выдаю эмоцию. Мейерхольд сказал: что такое хороший артист? Который в нужную минуту может вызвать нужную эмоцию. Да, я защищаю тайну, таинство. Этому у церкви надо учиться.

Есть у меня любимая молитва, жить по ней очень трудно, но мудро. «Господи, дай мне душевный покой принимать то, что я не могу изменить, дай мне мужества изменять то, что я могу, и дай мне мудрости не путать одно с другим». Я прочитал ее впервые у Курта Воннегута в «Бойне № 5», там она обозначена как еврейская молитва. Самый труднодостижимый — третий постулат. А мне 65 лет — и я уже не могу себя обманывать.

Я руковожу муниципальным театром, и у меня часто спрашивают: какая идея? какая концепция? Считаю это пустым разговором. Какая концепция у жизни? Все зависит от того, зарабатываю я в данный момент деньги или это — мое. Очень важная вещь в нашей жизни — случай, «вдруг», важна среда обитания.

Я играл в свое время в спектакле «Да здравствует королева!» по пьесе Роберта Болта в театре Маяковского. Там была хорошая фраза: «Мы копаем землю в поисках золота не потому, что нам нравится копать, а потому, что нам нравится золото». Я боюсь, что мы часто останавливаемся на любви к копанию и все остается на уровне разрушения, увы, не созидания. Не берусь так глобально судить, но у меня ощущение, что беда нашей страны в том, что мы разрушители. Мы вожделенно разрушаем. А созидать трудно.

Я не отделяю себя от этого, может быть, в этом-то моя, извините за выражение, драма. Я тоже хочу выгнать из театра, если мне что-то такое сказали. А надо сделать пятнадцатисекундную паузу, выслушать человека. Знаете, как в юриспруденции говорят? Следователь должен начинать дело с желанием оправдать человека, а не осудить. Если он преступник — факты придут, встанут, но начинать надо со смайла. Не всегда это покупается, могут послать, все равно улыбайся, и твой душевный покой останется с тобой.