ИЗ ВРЕМЕНИ МОЖНО ДЕЛАТЬ ДЕНЬГИ ИЛИ ВЕЧНОСТЬ

«Наутилус» захлопнул гранитную дверь. Что на ней высечено?

В

ячеслав Бутусов, занимающийся сейчас сольным творчеством, навсегда и у всех будет ассоциироваться именно с «Наутилус Помпилиус». Тут уж ничего не попишешь — слишком значительным было это явление восьмидесятых—девяностых годов.

Кто-то до сих пор остается верным не самому известному альбому «Невидимка». Для кого-то самым главным кажется их период «Разлуки» с «Круговой порукой» и «Шаром цвета хаки», которые произвели настоящий взрыв в перестроечные годы. Кого-то привлекает их дальнейшая эволюция в сторону эзотерики «Чужой земли» или «Титаника». Фактически «Нау» был один из китов, на котором вообще держалось старое пространство «русского рока». С 1997 года на месте «Наутилуса» в нашей музыке пустота. В этой пустоте находится и сам Бутусов

— Вячеслав, говорят, что в свое время в 1997 году перед прекращением существования группы вы реально похоронили «Наутилус Помпилиус», установив где-то соответствующий могильный камень.

— Никакого могильного камня не было. Все выглядело более эстетски и менее тривиально. Я просто нарисовал красивую картинку и показал ее Илье Кормильцеву. Картинку, посвященную тому, что в этот момент в этом измерении группа «Наутилус Помпилиус» как идея исчерпала свое существование. Это был неизбежный момент.

— Что такое было «Нау» в качестве идеи?

— Идея простая. Когда мы были студентами, нам хотелось уйти от повседневной обыденности, а потом — от семейной рутины. Это доставляло удовольствие, практически как глоток свежего воздуха после газовой камеры, мы удовлетворяли какую-то свою физиологическую потребность.

— А не требует ли такое средство удовлетворения подобных потребностей, как рок-н-ролл, определенных жертв от того, кто его практикует?

— Ну, если воспринимать это как культовое и обрядное явление, то, наверное, такая необходимость появится. Но я всегда видел проблему более оптимистически. Я получал удовольствие от работы и удовлетворение от ее результатов. Вот и все.

— Дало ли вам исчезновение «Наутилуса» из реального мира больше возможностей по удовлетворению этой потребности?

— «Наутилус» не ушел из реальной жизни. Он остался в ней в той форме, которую невозможно будет испортить. Дальше испортить. Он, как и любой продукт, был рассчитан на определенный срок хранения. Как овощ — вырос, созрел, его употребили.

— Это принесло вам какое-то освобождение?

— В каком-то смысле да. Освобождение от разных административных заморочек и функционерских обязанностей, которые, конечно, обременяли.

— Интересно, а с какого времени объем этих заморочек стал для вас критическим?

— А здесь действует одна и та же схема. Как только группа становится частью какой-то более крупной системы, например, системы Росконцерта, под нее, хочешь не хочешь, приходится подлаживаться. Это произошло, когда мы стали номенклатурной группой, то есть в году 88-м. И тогда перспектива стала уже ясна. Можно было даже перестать заниматься сочинительством, поскольку системе по сути ее это не нужно. Спекулянт занимается своим делом, сочинитель своим. И их сознательные линии практически не пересекаются. Могли меняться административные корпуса, музыкальный состав.

— Может быть, этим было вызвано ваше погружение в мистицизм «Чужой земли»?

— У каждого, наверное, наступают периоды, когда хочется покопаться или в том, или в другом. Потом вы или останавливаетесь, или идете дальше. Здесь не было ничего, кроме любопытства и человеческой пытливости. Так у меня всегда было и всегда будет происходить.

— А почему отошли от этого направления в дальнейшем?

— Понял, что баловство — вещь бессмысленная. Надо или заниматься мистикой серьезно, или прекратить демагогию на данную тему. За все надо отвечать. Если ты чувствуешь, что не готов окончательно сойти с ума — пока, по крайней мере, — то лучше этого не делать.

— А все к этому шло?

— В принципе мы все к этому стремимся. То, что называется сумасшествием, на самом деле просто запретные ворота, каморка папы Карло.

— И если заниматься серьезным творчеством, туда надо заглядывать?

— Безусловно. Сначала просто подсматривать в дырочку, чтобы освоиться. Потому что страшно. Чтобы просто взять туда и войти, это должно стать потомственным свойством. Вообще человечество сейчас определенным образом запломбировано — пользуется только тем, что разрешено. Как дети, которых воспитывают. В своем развитии оно все еще находится в инфантильном воспитательном периоде.

— «Наутилус» уже распускался в 88-м году. Отличались ли мотивы того роспуска от того, что вы сделали в 1997-м?

— Это совершенно разные события. В 88-м году это было сделано с целью приобретения коллективом новой формы. А в 97-м появилось желание расширить собственные возможности, не оставаясь в рамках какого-то штатного коллектива, получить возможность заниматься разными вещами в зависимости от собственного настроения и состояния души.

— Не появилось у вас желания вести, как прежде, серьезную концертную жизнь?

— По-моему, «серьезная жизнь» и «концертная жизнь» — понятия взаимоисключающие. К концертам можно относиться серьезно, но тогда это должны быть события эпизодического характера. Вот сейчас мы пытаемся сделать одно представление на основе альбома «Овалы», которое будет называться «Бибигония». Это для меня интересно, потому что здесь будет довольно непривычная форма.

— В Москву с этим поедете?

— Предполагается. Поскольку программа трудоемкая и в ней участвует много людей, то выступления будут только в крупных городах — в Питере, Москве, Киеве.

— …и, наверное, Екатеринбурге?

— В Екатеринбурге пока чешут затылок. Там, похоже, психология людей, по крайней мере, тех, с которыми мы общаемся, настроена на конвейерный вариант работы. То есть коммерческий подход — поменьше потратить времени и средств и побольше заработать. Это характеристика времени, и в таком смысле все эти конторы действуют совершенно правильно.

— А можно ли сейчас вообще существовать в музыкальном мире, не учитывая это обстоятельство?

— Можно, но это будет некоммерческий вид деятельности. А коммерческий вид деятельности предполагает следующее. Сначала почаще не слезать с голубых экранов в расчете на провинцию. Поскольку заваривается все в Москве, а деньги стригутся по всей нашей необъятной стране. А поскольку страна большая, то, добившись определенного успеха, можно потом лет десять колесить сначала в один конец, потом — в другой. Если, конечно, больше ничем не хочется заниматься.

— То есть можно десять лет существовать на одном материале?

— Конечно. Вполне. Я недавно выезжал на концерты — до сих пор требуют «Гуд бай, Америку», и ничего больше не надо. Народ у нас непытливый. У него нет потребности обновлять эмоции, а если есть, то для этого имеются новые музыкальные формы, более соответствующие тому, что сейчас происходит.

— Вы сейчас вне этих форм?

— Я вообще стараюсь всегда держаться «вне». А еще лучше в нейтральном состоянии. Завтра появятся новые технологии, новая музыка, другой темп. Можно, конечно, использовать какие-то элементы, но делать из этого голгофу нет никакого желания.

— Когда-то вы были вовсе не «вне». Имеется в виду вторая половина восьмидесятых. Ведь вашим песням того периода традиционно отводится немалая роль в изменении общественного сознания?

— Это был специфический период. Эпоха перехода, и общественное сознание тогда, наверное, было готово к тому, чтобы измениться.

— Но все-таки, с вашей точки зрения, ваша роль в этом процессе была активной или пассивной?

— Я вообще-то всегда был противником плакатности и выбрасывания альтернативных жупелов.

— При этом вы создали «Шар цвета хаки», который был более чем альтернативным, при этом написанным именно крупными плакатными мазками.

— Это было выражением той системы ощущений, которые я испытывал, когда закончился безответственный период студенчества и я вышел на производство. Плюс, конечно, мое патологическое неприятие милитаризма. А вообще я всегда старался излагать свои мысли витиевато и завуалированно. Все равно ведь не объяснишь, какие провода перепутались в моей голове. Если совпало с массовым пониманием, значит, это можно считать случайным стечением обстоятельств, удачей.

— Не считаете ли вы, что, несмотря на всю вашу протестность того периода, вы все-таки были частью ТОЙ системы, то есть того общества с его вкусами, уровнем начитанности, особенностями культуры? И именно из-за этого в конечном итоге «Наутилус» пришлось хоронить?

— Да, согласен. «Наутилус» существовал для определенной прослойки молодежи, которая строила свои приоритеты на литературе и музыке. В меньшей степени на кинематографе, в большей степени на театре. Все это жило, развивалось. К тому же в силу дефицитности этого всего имело маниакальный интерес. Сейчас все наоборот, в дефиците потребность.

— А не являлась ли акция с последними концертами «Наутилуса» попыткой пробудить эту потребность созданием ситуации дефицита — мол, концерт последний, больше не будет?

— Никакого последнего концерта не должно было быть. Это опять же наш предпринимательский агрегат, смирившись с тем, что мы уходим, решил дать по наковальне последний раз, только из меркантильных соображений. А как культурное явление это напоминало выдохшееся химическое вещество и было совершенно ужасно.

— Вы считаете, что нужно было просто тихо уйти?

— Коллектив у нас был достаточно крупный, и у всех были свои идеи, как это должно происходить. Например, произвести захоронение на Красной площади и прочие идиотские мысли. Мне всегда казалось, что это надо было сделать тихо и спокойно. Как Пеле. Уйти вовремя. Либо надо было все делать очень красиво. Но, начиная с марта 1997 года, на нас начался дикий прессинг, что нужно дать последний «гастроль», и мы не устояли. То, что это было бессмысленно, окончательно стало ясно на самом-самом последнем концерте. Там все поняли, что нас уже пора закапывать, потому что просто запахло! Отвратительно там было во всех смыслах, начиная от организации и кончая атмосферой!

— Даже атмосферой? Но ведь публика, наверное, искренне пришла попрощаться?

— Конечно! А мы их очень мощно подставили. Знаете, как люди бегают по улицам и заманивают на тайм-шеры. Мы чувствовали себя точно такими же аферистами, а неудобно было и нам, и публике.

— Ладно, так или иначе «Наутилус» ушел. А в каком отношении с ним находится ваше теперешнее творчество? Это естественное развитие прежнего или какой-то слом?

— Обычно я занимаюсь тем, что приносит мне моральное удовлетворение. Поэтому если я участвую в каких-то музыкальных проектах, то это должно быть что-то интересное, не повторяющее прежнее событие, а новое.

— А как в этой связи объяснить ваше участие в знаменитых «Митьковских песнях»? Причем в обеих частях.

— Это было малодушие и миндальничанье с моей стороны. Я изначально не обнаруживал в нем никакого смысла. Тем более что видел, как это по-халявски делается. Я просто отдал дань уважения. К тому же от Шагина просто так не избавишься, и лучше принять участие в его проекте и, таким образом, облегчить свою жизнь, чем пытаться в течение длительного времени отпираться.

— Так отличается ли все-таки ваше теперешнее творчество (с точки зрения внутреннего самоощущения) от творчества в рамках «Наутилуса»?

— В одном. Сейчас я абсолютно свободен от разных обязательств. В том числе от необходимости выполнять социальный заказ.

— Часто приходилось?

— Конечно. Когда комсомольские организации предварительно просматривали тексты, они совершенно ясно втирали, что с точки зрения текущего момента неплохо бы затронуть такую-то тему.

— И что делалось в ответ?

— Делали вид, что идем на компромисс. Премия Ленинского комсомола в 89-м была дана ведь не просто так. Значит, мы соответствовали политике, проводимой Комитетом молодежи. Такой политический способ убийства.

— Все-таки интересно, на каких песнях того времени остался след цензуры?

— Все было достаточно примитивно. Просто смотрелся текст и говорилось: «Вот это нельзя, а это не надо». Например, в «Круговой поруке» у Кормильцева сначала была строчка «За красным восходом коричневый закат». Намек понятный. Это потребовали убрать, потому что фактически тогда за это могли привлечь. Пришлось заменить на «розовый закат». Мне это даже больше понравилось, а в конечном итоге оказалось более верным. Потом, когда мы стали писать глумливые песни про любовь, от нас стали требовать больше гражданского пафоса. То есть побольше таких песен, как «Шар цвета хаки». С точки зрения комсомольских деятелей молодежь надо было призывать на борьбу, чтобы показать, какими плохими были те дядьки, чьи места они хотели занять.

— Кажется, определенные политические задания вы выполняли и в постсоветский период. Например, участие в акции «Голосуй, или проиграешь!»

— Да, это было. Совершенно бессознательное участие. В этих акциях никакого интереса, кроме меркантильного, ни у кого не было. То есть я знаю, что есть люди, которые по природе своего артистизма всегда рады выйти на сцену и получают от этого удовольствие. А с моей стороны в этом потребности не было. Я отпихивался, сколько мог. Но система была построена так, что иного выхода, кроме как принять в этом участие, просто не было. Хотя должен сказать, что из всех концертных событий, в которых мне пришлось участвовать, это было самое веселое. Огромная толпа, никаких политических разговоров. Мне это напоминало пародию на Ноев ковчег.

— Вспоминается проект «Все это рок-н-ролл». Если бы сейчас все наши старые (а может быть, и новые) рокеры собрались снова вместе, вы спели бы новую программную песню?

— Зачем? Каждый раз все должно быть другое. Вообще меня сейчас интересуют вещи более абстрактные. Без примет времени и места. Меня с некоторых пор начало раздражать, что в наших песнях присутствуют всякие там утюги, по которым можно определить, где и когда это написано,— это само по себе сужает рамки.