Тамань. Чечня. Война. Россия
ЧЕРЕЗ степь Тамань овосточилась. Хотя морем, да, издревле была связана с Элладой.
Вот и Лермонтов Тамань воспринимал скорее как Кавказ, чем как собственно Россию. В конце 1837 года пишет С. С. Раевскому: "С тех пор, как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании — то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль от Кизляра до Тамани..."
"Как выехал из России..." Петербург и Москва, по его словам, "милый север". А Тамань, стало быть, юг. (Что-то в этом есть очень правильное! Если страна — это север и юг, то и люди делятся не по этносу, а на северян и южан... И какие тогда, Господи, лица кавказской национальности, если и грузины, и армяне, и азербайджанцы, и чеченцы, и я, родившаяся на Тамани, мы все — просто южане?)
Однако вернемся к Лермонтову. Кавказ он с детства любил. Ребенком был слаб здоровьем, и бабушка трижды возила его к минеральным водам. Часто рисовал кавказские виды и черкесов, скакавших по горам. В 16 лет написал: "Горы Кавказа для меня священны".
А как вам такое стихотворное признание: "Быть может, небеса Востока /Меня с учением Пророка/ невольно сблизили..."?! Напиши сегодня русский поэт эти строки, его обвинили бы в прочеченской (читай: протеррористической) ориентации...
Славных войн не бывает. Все войны жестоки. И лермонтовская кавказская — не исключение. Исключительно отношение Лермонтова к "чеченам".
Они — не враги. Просто другие. И не по формуле "Другой — это Ад". А другие люди. ("Люблю я цвет их желтых лиц, /Подобный цвету ноговиц, /Их шапки, рукава худые, /Их томный и лукавый взор /И их гортанный разговор").
Интересно, что Лермонтов учил татарский язык и считал: татарский на Кавказе и вообще в Азии необходим, как французский в Европе. А редактору "Отечественных записок" А. А. Краевскому однажды сказал: "Я многому научился у азиатов. И мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов, и для нас еще мало понятны. Но, поверь мне, там, на Востоке, тайник богатых откровений".
В КРАСНОЙ канаусовой рубашке и вечно расстегнутом сюртуке без эполет, на белом, как снег, коне, возглавляя отряд и зажигая всех отвагой, Лермонтов отчаянно рвался в бой... По слухам был головорез. И чеченцы имели полное право его ненавидеть.
Но вот что расскажет мой друг, чеченец, с которым я училась на факультете журналистики МГУ: "Чеченцы уважали Лермонтова за смелость. И... жалели его. Это так странно! Они не знали его стихов, не читали "Героя нашего времени". Но был средь них негласный приказ: этого офицера в красной рубашке не убивать. И вообще — не стрелять в него. Ты будешь смеяться, но по сей день для нас предмет отдельной гордости: не мы убили Лермонтова".
Разговор этот произойдет зимой девяносто седьмого. Мы тогда не могли знать: только что закончившуюся войну назовут первой чеченской, потому что скоро начнется вторая чеченская, более страшная, чем первая.
Но мы этого еще не знаем, и посреди тихой и снежной Москвы долго и радостно говорим о Лермонтове, и нам кажется, что военное помрачение себя исчерпало, жизнь теперь начнет сочетать впечатления и обязательно выправится, выпрямится; политики, конечно, Боги нестоящие, из глины; но главное, чтобы люди общались друг с другом, как люди, а не как государства...
А до второй чеченской войны остается всего два с половиной года.
У КОГО-ТО я прочитала: "Поскольку цивилизации конечны, в жизни каждой из них наступает момент, когда центр больше не держит. В такие времена не войско, а язык спасает их от распада..."
Центр всегда развязывает войны, когда чувствует свою кончину. Но спасает действительно не войско, а язык.
Вслушайтесь в этот отрывок из лермонтовской поэмы "Валерик": "А сколько их дралось примерно /Сегодня?" — "Тысяч до семи". — /"А много горцы потеряли?" — /"Как знать? зачем вы не считали?" /"Да будет, — кто-то тут сказал, — /Им в память этот день кровавый". /Чеченец посмотрел лукаво /И головою покачал..."
Всего несколько строчек. Но в них — наше прошлое, настоящее и будущее: тысячи, сошедших в кровавой драке; кто их считал, этих погибших горцев (сегодня, правда, погибших боевиков считают — как-никак трофеи! а погибших мирных людей — по-прежнему нет); и то, что такие победы всегда чреваты поражением...
Совсем другой поэт и совсем по другому поводу сказал, но будто — о Лермонтове: "А некоторых Бог простит за то, что хорошо писали".
Лермонтова простит. А нас — нет. Потому что плохо читаем.
ТЕМА "Лермонтов на Кавказе" далеко, однако, увела меня от Тамани. Впрочем, может, и не так далеко... Почти два века минуло, а всё опять в одном клубке: Тамань, Чечня, война, Россия.
"Ой, сердце кровью обливается, як вижу у телевизоре картинки: один за другим взрываются дома, причём у всих подряд и у ни в чем не повинных... Це шо ж такэ? Люди, небось, як мы, изо всех сил тянулись, дома те воздвигали... Ну шо вы, Москва, там себе думаете? Хто квартиру на дурничку получает, не знает, каких это трудов стоит — дом построить..."
В какой-то момент я начинаю подозревать, что дома на чеченской войне таманцы жалеют больше, чем людей.
"От бисова дивчина! Та шо ты такэ кажешь? Ни-и, у том-то и дело, что людей жальче всего... Но жизнь есть дом. Без дома человек не уполне человек. Особенно у нас, на юге..."
ВОЙНА с Чечней Тамань, конечно, тревожит. Но тут — своя война. Необъявленная. С Украиной.
"Це така дуристика... Разделили нас по живому. И начались усяческие злокозни... От Тамани до Керчи, знаешь, ближе, чем от Тамани до Темрюка, нашего райцентра. Но до Керчи — дорога морем. И прежде по семь рейсов в день делав теплоход, та еще катера, баржи и сухогрузы туды-сюды мотались. Мы у Керчь свежие помидоры, огурцы, рыбу везли на продажу, а из Керчи к нам — колбасу, сало... А тепереча, веришь, ни одного рейса! Усё, полный обрыв... Даже при Гитлере у нас была связь морем. А сегодня — таможня, посты пограничные, и таки мы уси из себя чужестранцы, шо и близко не подходи... У Керчи и мы, и наши дети учились у техникуме, у Керчи много таманцев переженилось, у Керчи могилы родичей остались... И вообще: яка ж та Керчь — Украина? У них там чисто русска мова, а мы тут балакаем. Мы — казаки, а воны — незнамо хто. Ну не в этом, конечно, дело! Нельзя так с народом поступать. Растянули силой у разные стороны, и чтоб никаких точек соприкосновения... А Тамань — ни там, и ни здесь. Россия не хочет о Тамани заботиться. У нас даже телевидение российское не показывает. С Новым годом у телевизоре тольки от Кучмы булы поздравления".
И — совсем хмуро и гневно: "До чёго дошло! Слово "люблю" из телевизора не услышишь. Всё только "кохану" да "кохану"!"
Тут уже мне изменяет выдержка. По маме я украинка. И эта половинка моей крови бунтует: "Ну и что такого плохого в слове "кохану"? Само слово ни в чем не виновато!"
Насупились казаки. Читаю замешательство на их лицах. Но собираются быстро силами и выдают против "кохану" совершенно убийственный аргумент: "Ты — чё? Не знаешь, шо хохлы у нас косу украли? Ну да, косу Тузлу!"
КОСА Тузла — самая юго-западная часть России. И — самая западная оконечность Таманского полуострова и Кубани.
"Ты шо не понимаешь: тот, хто владеет косой, — владеет проливом. Англичане, кажуть, по сей день контролируют Гибралтар, вход и выход из Средиземного моря в Атлантику".
На косу Тузла ступила нога первого запорожца, направляющегося на житие в дарованные Екатериной II земли. Здесь началась история заселения Кубани и история Кубанского казачьего войска.
"Ты керческу селедку ела?" — пытают меня каленым железом таманцы. "Ну, ела". — "Понравилось?" — продолжается допрос с пристрастием. Я — как на духу: "Очень, очень! Моя бабушка говорила: и царь такого не ел..." Собеседники выдерживают риторическую паузу и торжествующе объявляют: "А тепереча больше николи эту селедку не попробуешь. Тольки твои хохлы и будут есть! Потому что именно коса Тузла — место нереста керченской селедки и хамсы, поняла?"
Да, знаю, коса и пролив — это не только селедка и хамса, но и прочая хорошая рыба, тех же осетровых ловят все, кому не лень, а разводит только Россия. А еще коса и пролив — это порты, нефть, газ...
И все-таки пытаюсь вразумить земляков и говорю строго: "Ну что ж теперь — воевать с Украиной из-за косы Тузла?" Они возмущаются: "Почему — воевать? Договариваться надо. Ну шоб нихто не був в убытку... Украина сама признает, шо у нее никаких документов в отношении косы Тузла нэма. Но из-за того, шо мы долго мовчали по этому поводу, ихние газеты стали выходить с заголовками: "Считавшийся потерянным для Украины остров в Керченском проливе способен приносить стране миллионы долларов". А нам шо — эти миллионы долларов не нужны, да? Украина требует, шоб уси иностранные суда, и российские у том числе, платили за проход по Керченскому проливу, и шоб вообще 70% Азовского моря було ихним. "Всеукраинские ведомости" прямо так и пишут: "Российские рыбаки должны покупать в Украине лицензии на вылов рыбы". И наших рыбаков теперь объявляют шпионами..."
"А КОНТРАБАНДИСТЫ у вас есть?" — спрашиваю таманцев, чтобы как-то отвлечь их от косы Тузла. "А як же!" Но по выражению лица не поймешь — это они серьезно или шутят...
"От слухай сюда... Поймали недавно пограничники браконьеров. И обнаружили у них аж семь тонн рыбы и триста килограммов черной икры. Штоб ты представляла масштаб содеянного, знай, шо наши огромные рыбколхозы у прошлом годе рыбы где-то всего по десять тонн сдали государству и ни одного килограмма черной икры! Хотя в прежние времена — прикинь! — рыбколхозы по две-три тонны черной икры сдавали и по сто пятьдесят тонн рыбы. Так вот: браконьеры те мощно работали — на катерах, на тралерах. Це тоби ни контрабандист Янко, один на один у бушующем море. Ну, такэ громкое дело завели по тем браконьерам... Затем усё на нет сошло. А намедни радио передает: поймали еще одного злоумышленника. И с чем — ты думаешь? С семью лещами и двумя чухоньками. И так важно и гневно радио сообщает: заведено уголовное дело. По двум чухонькам-то... А про дело с семью тоннами рыбы и тремя стами килограммами черной икры — молчок... Ну шо? Усё тоби понятно про современных Янко?"
КАК И ЛЮБАЯ окраина, Тамань сегодня не витает над будничным миром, а пребывает в трудной повседневности. ("Прибедняться, сама знаешь, не любим, но должны признаться: жируют у нас единицы, а остальные бедствуют".)
Случаются, конечно, радости. Например, в прошлом году газ на Тамань пришел. Но газ — удовольствие дорогое. Подключиться к трубе стоит 20 тысяч рублей. Поэтому из трех с половиной тысяч станичных домов газ есть пока только в ста пятидесяти. Уголь и дрова, впрочем, тоже дорогие. На зиму семье надо запастись пятью кубами дров и пятью тоннами угля: куб дров стоит 300 рублей, тонна угля — 800. А пенсия — 200-300 рублей, а средняя зарплата — 100-200 рублей. Цены же в магазинах и на рынках — московские и выше.
Директор Таманского историко-археологического музея Александра Ивановна Афанасьева: "Мои сотрудники получают 110 руб. И денег этих не хватает даже на питание... Хорошо, за счет огорода живем... Господи, если б вы, в Москве, знали, в какое унижение сельская интеллигенция брошена... Свет каждый день по три раза отключают: утром, в обед и вечером. Ни почитать, ни телевизор посмотреть... Студенткой я могла на стипендию и томик Окуджавы купить, и стихи Есенина. А сейчас хорошая книга рублей триста стоит. И где я на эту книгу деньги возьму? А мне надо читать, по работе надо..." И — после паузы: "Без музея жизнь моя была бы совсем ничтожной и жалкой. Музей только и держит. Мы в музее историей живем, а о материальном уже давно забыли".
ЛЕРМОНТОВ долго не мог найти в Тамани место для ночлега. "К которой избе не подъедем — занята. Было холодно, я три ночи не спал, измучился и начал сердиться. "Веди меня куда-нибудь, разбойник! Хоть к черту, только к месту!" — закричал я. "Есть еще одна фатера, — отвечал десятник, почесывая затылок, — только вашему благородию не понравится; там нечисто!"
Чисто-нечисто, а очень романтично. Находись этот домик где-то в глубине Тамани, ну был бы одним из многих, друг к другу впритык притуленных. А так он — на самом берегу моря. Там, где обрыв спускается к морю. Между ним и морем, между ним и небом — ничего и никого...
Как-то раз, еще в советские времена, я попала в Тамань на лермонтовские дни.
Посреди станичной площади стояла кумачовая трибуна. Первый секретарь райкома партии читал по бумажке доклад. Что тот часовой, черноморский казак из "Тамани", он дико кричал в микрофон: "Великий русский поэт Лермонтов написал о нас: "Тамань — самый скверный городишка из приморских городов России..."
Речь партейца была долгой и утомительной, но слово "скверный" он произносил с явным удовольствием, как если бы это было, к примеру, слово "замечательный", и я даже заподозрила, что первый секретарь не знает, что на самом деле слово "скверный" означает.
Несколькими годами позже в краснодарском станционном буфете расскажут мне странную историю.
"Однажды мы, писателя-кубанцы, в Тамани на лермонтовском празднике так наотмечались, что попадали замертво прямо в его домике, под лавками. Ночью я проснулся и не могу больше заснуть. Лежу с открытыми глазами. Вдруг тень промелькнула за окном. И кто-то тихо-тихо входит в хату. Нет, представляешь, ураган, буря, штормище, ну как всегда в эти дни на Тамани, а я посреди этого страшного шума отчетливо слышу чьи-то очень тихие шаги. И вижу: стоит в проеме, облокотившись о дверь. Бледно-желтое лицо. А глаза — уголь. И очень тяжелый взгляд. Ну как у Печорина. Я оробел, засуетился. Говорю: "Заходьте, Михаил Юрьевич, собака привязана". Он молчит. Что выражает это молчание — скромность или безразличие — не знаю. Хочу встать с полу и не могу. Голова с перепою трещит, язык не ворочается. Однако пытаюсь вести светскую беседу: разрешите представиться, я — такой-то, такой-то, член Союза писателей Кубани, написал сто двадцать пять книг, они называются... Он молчит. Я — уже чуть не плача: "Заходьте, Михаил Юрьевич, побалакаем..." А он так досадливо поморщился и рукой махнул: "Да что с вами разговаривать! Вы даже хату не там поставили!" И ушел".
Хату действительно поставили не там. Однако не из злого умысла. Просто тот высокий мыс, на котором находилось подворье, где останавливался Лермонтов, обрушился в море. Для "хатки Лермонтова" нашли новое место, чуть восточнее прежнего.
Лермонтовский музей в Тамани открылся 24 октября 1976 года. Хотя разговор о его создании начался еще в XIX веке. Но мы были бы не мы, если бы у нас века не уходили на разговоры...
Создавала лермонтовский музей Майя Ивановна Лют.
"Конечно, мне одной было бы не под силу... Этот музей всей станицей поднимали. Никогда не забуду: стучимся в калитку, выходит женщина в грязной юбке, извиняется за вид, говорит, что коровяком хату мазала; мы объясняем, в чем дело; она всплескивает руками, ой шо вы кажите, неужто це правда, шо у нас будэ лермонтовский музей?! заходьте, усё шо есть ценного и старинного, шо от бабок и прабабок мене досталось, усё у музей отдам, та шо нам для Лермонтова жалко чи шо?!. И так нас — не поверите — в каждом дворе встречали. И действительно, что могли — отдавали. Поэтому в лермонтовском музее всё таманское, подлинное, из тех — лермонтовских — времен".
СТРАННАЯ вещь. Эти люди окраин, очень гордые и заносчивые люди, вовсе не обижаются, что он загородил их собою. ("Тамань? Где это? Ах, да, Лермонтов...")
Он не жест прошлости, а "рубец тоски на сердце". Такая смешная "туманная родственность" получается.
Приятель моего папы Иван Михайлович Нетёсов, когда мы уже совсем о другом толкуем, вдруг как запечалится: "А всё — через пьянки... Эта дуэль его..." Но, повздыхав и поохав, хорохорится: "Ну, если бы в наши молодые годы были бы разрешены дуэли, мы бы тоже друг друга перестреляли!"
Правда, Лермонтова здесь часто путают с Печориным. И если вы захотите узнать, реакцию таманских женщин на Лермонтова-Печорина, то разновозрастные ундины все разом вдруг как заблестят глазами, как затараторят: "Ой, вин, кажуть, дюже хорош собою був. Ну такий видный мужчинка...".
Однако то, что Лермонтов-Печорин — знатный гость, столичная штучка, из самого Петербурга или Москвы, так это здесь всем по барабану. Статусы Тамань не волнуют.
"А — шо Москва? шо — Москва? — говорила моя темрюкская бабушка Катя. — Так, на один фонарь больше!"
