13-го, в 24.00... «Для тех, кто не спит»? Не взять ли да не добавить: духовно?.. В общем по РТР наконец прошел «Ужин в четыре руки», телеспектакль Михаила Козакова по известной пьесе Пауля Барца о «невозможной встрече» Баха и Генделя.
Глядя спектакль раньше, на видео, я, помнится, сам удивился своему неуютному ощущению — как в пиджаке не по размеру. Как, мол, хотите, а не уровень это нашего с вами ТВ!.. Стоп. Значит, впору обрадоваться? Вот этак уровень и начнет подрастать помаленьку, пиджак обомнется — чего же я ерзаю? Но как в воду глядел. Эрнстовское ТВ гордо сослалось на заранее (!) просчитанный рейтинг, якобы низкий, — хотя, и правда, не тягаться же с Петросяном и джентльменами из Одессы. Вроде бы отказали и другие каналы. Лишь Швыдкой, спасибо, дозволил, пустил, уходя, — хоть на задворки. Пережив месяцы унижения, Козаков может и успокоиться. Если сумеет.
У меня — не получается. Потому что «Ужин» нравится мне, я бы сказал, принципиально. Как раз своей слабой совместимостью с привычной продукцией.
Хороша актерская троица: сам режиссер, Евгений Стеблов, Анатолий Грачев, и последнего даже отмечаю особо в особом смысле: так нашел нечто в роли, которая по тексту — ничто! Но главное, повышение рольки в чине — общий симптом. Пьеса ведь в целом тоже, как принято говорить, не Шекспир (правда, зато уж до такой степени не Коляда!).
Кстати, о Шекспире.
Артистка Татьяна Васильева дает интервью: «Режиссер хочет поставить «Гамлета» — а на кой сейчас «Гамлет»?.. (То есть — что у него за рейтинг? — Ст. Р.). Ему пришло в голову! Они не учитывают, что публика может на это не пойти».
Что ж. Назвать это пошлостью мешает, во-первых, то, что — дама, а во-вторых, тут по-своему даже трогательная самозащита актрисы, предпочитающей играть по антрепризам собачью чушь. (Ее воля, ее резоны: «В антрепризе прежде всего учитывается, будет ли касса, — это нормальный разговор».) Потому, напустив на физиономию почтительность, настроимся на дискуссию.
Шекспир, поминаемый всуе, будь то его восприятие как члена Политбюро (недавнее прошлое) или как некассовой скукотищи (наша пора неразборчивых антреприз и «Аншлага»), — признак болезни театра, как и ТВ, и кино. Той или иной, но болезни. Отчасти и несварения желудка, объевшегося — говорю о театре — Брехтом, верней, легионами брехтов. Брехтизацией: ужасное слово, однако не более чем ужасна сама повальная мода на (уж поистине) «отчуждение» — от неглицериновых слез и сострадания, переворачивающего душу.
Спохвачусь: тут нет поношения самого Брехта (как, впрочем, нет и горячей любви). Тот же, к слову, Михаил Козаков поразил меня, сыграв шекспировского еврея Шейлока в театре имени Моссовета (спектакль Андрея Житинкина), — даром что память о театре Брехта здесь даже навязчива. Вплоть до спецназовского камуфляжа, в каком Шейлок приходит на суд, дабы оттягать фунт христианского мяса у неисправного должника — в отместку за антисемитизм. Вплоть до того, что одна ненависть, рождающая другую, здесь злободневно-конкретна, как Артуро Уи, перевоплотившийся из Ричарда III. Сам этот «фунт» — чем не аналог нынешнего «заказа» за неуплаченный долг? Чем не наш «рынок», где платят не только валютой, но и кровью?
Однако это не пародия на страсть, не «эффект отчуждения», а эффект приближения! Не мы с холодком превосходства используем буйного елизаветинца, а он будоражит нашу хладнокровную притерпелость к свинству...
Итак, на кой сейчас «Гамлет»? Кому — на кой? Ясно: зрителю. Но полагает это Т. Васильева — человек театра и, как можно понять, образованный. Что в особенности печально — не образованность, а представления о «нормальном», извращенные, стало быть, и в стане относительно высоколобых.
Вообще — отчего б и не быть любовно снисходительными? Актеры, как говорится, дети, уж там сукины (как сказано чуть ли не Немировичем-Данченко) или Божьи. И не только смешно, а по-своему обаятельно, когда прекрасный артист перебегает из родного театра в другой, где ему посулили заглавную роль в «Юлии Цезаре», — и с негодованием возвращается обратно, обнаружив, что роль хоть заглавная, но далеко, далеко не главная. Тем, однако, дороже, что помянутый Козаков не только читал «Венецианского купца», но мечтал о Шейлоке двадцать лет. Как, играя Генделя в пьесе Барца, ненароком доказывает, что читал еще и пушкинского «Моцарта и Сальери», где исследована драма скорее второго, чем первого. Драма того, кто нес в себе моцартианство, но изжил его, вытеснил сальеризмом. То есть Козаков словно бы дополняет, варьирует тему Баха — Стеблова, тему «чистого гения»; мы ощущаем не совсем изжитое баховское начало в «рыночнике» Генделе. Соблазн бескорыстия. Приоритет духа.
Именно это — и подобное — решаюсь назвать шекспиризацией: термин опять неуклюж, зато как драгоценно понятие. Ее, шекспиризации, понятой широко как «просто» культура и культура переживания, не хватает театру — тем острей, что, уверен, сама по себе действительность заждалась своего полноценного осмысления. Мы заждались — мы, даже если бессмысленно жаждем одной «развлекухи». Или — недотягиваем до Шекспира, рылом не вышли? Но вот это самоуничижительное сознание и доказывает от противного: да, заждались. Не оттопыренная губа скептика, не готовность ржать черт те над чем достойных людей, что обмануты и издерганы; нет, как ни странно, сами обманутость и издерганность достойны высокой драматизации...
Да и где ж тут странность? Так всегда и было — когда было искусство. А те, кто окружал «мастера Вильяма», были, ей-богу, не краше нас.
