Сплошная электрификация: всем все до лампочки
На концерте Владимира Крайнева в Большом зале Московской консерватории многие люди сидели и стояли в пальто. В помещении не перестали топить, просто пришло вдвое больше народу, чем зал, как и гардероб, могли вместить…
Владимир Крайнев — «лицедей» высшего пилотажа в музыке. Он трогателен и наивен, чист и правдив в своих помыслах. Он один из немногих популярных в мире русских музыкантов, кто буквально разрывается на две части: выполняет свои обязательства по контракту в Ганновере и одновременно присутствует в России, где проводит конкурс юных пианистов, фестивали, куда приглашает своих друзей, где базируется его благотворительный фонд и т.д.
В БЗК Владимир Крайнев только что сыграл два знаменитых концерта для фортепьяно с оркестром — Пятый Бетховена и Первый Чайковского.
Оба концерта — высшие точки пианизма и «бестселлеры» фортепьянной и симфонической литературы. Поставить их рядом — большое испытание не только для исполнителя, но и для публики.
После концерта столкнулась с Николаем Караченцовым, обменялись репликами: «Почему на Вову все бегут сломя голову безо всякой рекламы?» «У него лучшая на свете реклама — он прекрасный человек. Еще раз убедился, что если большой талант десятилетиями не увядает, значит, его обладатель не может быть плохим человеком. Звоню ему, спрашиваю, что он делает. Отвечает: «Довожу мастерство до абсурда...»
«Русские идут»… в Большой зал консерватории
По всему миру рассеялись наши музыканты-виртуозы — кто в Англии и во Франции, кто в Америке и Японии. Когда их слушаешь на Западе, в контексте тамошней афиши ведущих инструменталистов они воспринимаются прежде всего как русские, обладающие признаками именно русской школы. Со времен Антона Рубинштейна, подтвержденная и развитая Сергеем Рахманиновым — это принципиально новая манера звукоизвлечения. У русских пианистов звук поет и тянется, дыхание широкое, музыкальная фраза как будто и не заканчивается, а просто плавно перетекает из одной в другую.
Поскольку на Западе русским музыкантам прежде всего заказывают русские блюда, делом чести для них становится завоевание права формировать репертуар по своему выбору. В стремлении русских исполнителей играть все — от Бетховена и Брамса до Шопена и Равеля — часто меняется арсенал средств. Русские инструменталисты, стараясь угодить западным вкусам, становятся «большими монархистами, чем сам король Людовик XIV»: Моцарт у них сверхпрозрачен. Что до Чайковского и Рахманинова — их по инерции тоже пытаются «переосмыслить» на тот или иной манер до неузнаваемости.
Большинство живущих за рубежом русских музыкантов приезжают в Москву в БЗК не за заработком, а как в своего рода «чистилище». Хотя публика изменилась, как и все остальное в России, — уже не столь неподкупна и просвещенна, но сам зал, его акустика, атмосфера, освещение заставляют посмотреть и услышать себя со стороны.
Очевидно, что наши музыканты за рубежом чаще всего функционируют в режиме «русские идут». И только одно место в мире может продемонстрировать метаморфозу, произошедшую с ними, — Большой зал Московской консерватории.
Вот Ростропович в первый же свой приезд так потряс аудиторию переменой творческого почерка, что она просто отказывается понять и принять «нового» Ростроповича, за что мэтр, в свою очередь, обиделся и играть в России теперь не желает.
Примеры можно продолжать. Самым выразительным, возможно, является «слом» Жени Кисина. Его пронзительный романтизм уступил место наступательно-агрессивной манере исполнения.
Владимир Крайнев представляет собой то исключение, с которым правило находится в полном согласии: он остался самим собой за те десять лет, что живет и работает в Германии, а играет по всему миру.
Гибкое перевоплощение Крайнева из музыкальных образов Бетховена в образы Чайковского — очень русский признак, апеллирующий к русскому театру, к гипотетическому воссоединению Станиславского и Мейерхольда. Уместно даже предположить появление некоего «Пианистического театра Владимира Крайнева».
Гастрольные «одиссеи»
— Еще не окончив Московскую консерваторию, ты стал лауреатом, но, наверное, главным, что определило твою судьбу концертирующего виртуоза, был конкурс Чайковского?
— Нет, первый же конкурс перевернул мою жизнь бедного студента Московской консерватории родом из Сибири. Получив премию в Англии на известном конкурсе в Лидсе, я сразу попал «в обойму» — меня пригласили в Америку на гастроли. Несмотря на то, что Америка кичится своим финансовым могуществом, там эталоном остается английская культура, особенно музыка: оркестры, исполнители, опера.
— До сих пор гастроли по бывшему Советскому Союзу требуют выносливости и даже доли героизма...
— Особенно от пианистов, которым приходилось играть на инструментах немыслимого качества, часто расстроенных, с недостающими струнами и неработающими педалями.
— Как ты адаптировался, продолжая после заграничных турне концертные поездки по родине?
— Помнишь, у нас всегда надо было «приурочить» культурное мероприятие к политическому? В 67-м году проводили серию фестивалей в связи с 50-летием Октября. Мы поехали по маленьким городам с баянистом Юрой Казаковым. Он уже был гастрольным «асом», располагающим арсеналом средств воздействия на администрацию: рассказы о дружбе с космонавтами, фото загрантурне. Он мог попасть в закрытый ресторан, поселиться в обкомовской гостинице, сесть на самолет без билета и места и тому подобное, чему я завидовал больше, чем музыкальным достижениям. От него я впервые услышал слово «антиреагин», который надо вырабатывать в себе для того, чтобы сохранить себя, разъезжая с гастролями по нашей необъятной стране. Когда я возвращался из-за границы и надо было бежать в магазин, стоять в очереди, «доставать продукты», терпеть хамство, я использовал совет Юры. Я хотел беречь свой темперамент, реактивность для сцены, а не на борьбу с таможенниками, Госконцертом, чиновниками. В начале 90-х годов я начал возить своих учеников. Прежде всего я их научил терпеть и не реагировать. На всякий случай я возил их в те города, где были друзья. Я брал с собой продукты для всех и просил друзей готовить, чтобы молодые хрупкие дарования не скончались от голода во время первой же гастрольной поездки.
— «Культура — в массы» — почему этот лозунг остался утопией? Плохо осуществляли, или искусство должно оставаться элитарным?
— Ты сама дала определение — утопия, она и не может быть осуществлена. Во все времена культура была элитарна. Другое дело, что периодически необходимы свежие силы — так было и у нас после революции, но только до тех пор, пока все не было перекрыто бюрократией, пока не пошли галочки для отчетов. Тогда был осуществлен лозунг «сплошной электрификации», то есть — всем все «до лампочки».
— Музыкальное искусство формируется столетиями. Стоит вопрос о разрушении нашей исполнительской школы, которая до сих пор питала весь мир...
— Питает и будет питать. Другое дело, что приоритеты мы потеряли, а школа наша замечательная. Первая эмиграция 1905 года, а затем 17-го дала Америке русских музыкантов, они сформировали лучшие оркестры, которыми Штаты гордились до начала 70-х. Они держались на старой прочной русской скрипичной и виолончельной школе. Тогда возник кризис — необходимо было свежее вливание, которое мы тут же и обеспечили Америке. Мы им замечательно помогли своими эмигрантами. И сейчас продолжаем «помогать».
— В чем феномен нашей школы, почему, несмотря на трудные условия, именно в России появляются Гилельсы и Коганы, Крайневы и Спиваковы?
— Лучшим подарком для советского патриота был... выезд за границу. В России испокон века основной массой музыкантов были евреи. Такое понятие, как «черта оседлости», развивало до параметров страсти и фанатизма стремление вырваться не просто за эту черту, но в другой мир. Еврейские мамы говорили: «Учись! Занимайся, Буся, если хочешь жить по-человечески!» Это становилось законом. Еврейские музыкально одаренные детки вкалывали на скрипочках, виолончельках и рояльчиках, как в забое. Предложения приятелей пойти погулять или поиграть в футбол воспринимали как провокации — плакали (поиграть-то хотелось), но инструмент из рук не выпускали — получались Менухины, Хейфицы и Горовицы...
— В советское время никакой «черты оседлости» не было...
— Но весь советский народ жил за «чертой оседлости» по отношению ко всему миру. Ты знаешь, что я не только специалист по фортепьяно, но волей судьбы, еще и хоккея, и фигурного катания. Если взять последние 20 — 30 лет, то взлет всех перечисленных родов искусства и спорта состоялся потому, что для людей, пришедших туда, это была возможность прорыва, катапультирования из советской действительности, отстраненной от других измерений, в свободный мир, в свободный полет...
Отношение к игре на инструменте у детей с пяти лет было профессиональное. Закладывался мощный фундамент. На Западе этого не существовало до тех пор, пока не приехали наши педагоги и не научили. Хотя наша исполнительская школа осталась самой лучшей. В Италии ее, например, просто нет. Но Италия дала Микельанжели и Поллини — для маленькой страны более чем достаточно. Россия в основном выпускает прекрасно экипированных мастеровых, непревзойденный средний уровень. Личностей не хватает...
— Китай, Южная Корея и Япония полностью переняли методы нашей исполнительской школы. Как у них с личностями?
— Шарик наш очень маленький. К нам приезжают и нас изучают. Азиатские дети уже с двух лет относятся к музыке как к профессии, но яркие индивидуальности крайне редки. Воспитать яркую личность может только яркая личность — простым копированием ничего не сделаешь.
— Слушала в Лондоне и Париже Женю Кисина. В том, что такое дарование потускнело и выдает совершенно ординарную музыкальную продукцию, вина мясорубки, которую представляет собой западный шоу-бизнес?
— Причин несколько. Начали учить удивительно одаренного мальчика, а когда ему надо было дать новые общения и впечатления, его изолировали от всего. Его «эксклюзивный» педагог Анна Павловна Кантер начала эксплуатировать ситуацию. Теперь за счет дарования Кисина безбедно существуют вся семья и она сама, но Женя не представляет уже такого интереса. У него гениальное нутро, из которого он все черпает, ничего туда не запихивая. Он говорил, что эталон для него... Клиберн — этот талантливый... дилетант. Странный инфантилизм для Кисина, он уже не вундеркинд, а зрелый (ему скоро тридцать) артист. Боюсь, волчьи законы шоу-бизнеса доделают свое дело...
— Почему в закрытом советском государстве происходило такое невиданное накопление творческой энергии, а когда страна начала обмен с Западом, проявились черты острого кризиса музыкального искусства?
— Раньше все варились в одном соку: Лемешев, Голованов, Нежданова, Тарасова, Гольденвейзер, Ойстрах, Пастернак были близко знакомы, художественная элита Ленинграда, Киева, Еревана, Тбилиси тесно общалась — все друг у друга бывали. Дмитрий Журавлев был большим другом и поклонником Генриха Нейгауза, Фальк дружил с Нейгаузом и Рихтером...
Взаимоотношения между интеллектуалами России были питательной средой. Наши учителя любили «искусство в себе», а, начиная с нашего поколения, — «себя в искусстве». У них не было резона думать о деньгах или поездках. Страна открылась, и все засуетились — для творчества стало не хватать сил и времени. Мы боролись за каждую поездку за рубеж, за право... играть! И всю жизнь — борьба.
Что наша жизнь — игра!
— Как тебе живется в Германии?
— Я там не «живу», а «работаю». У меня 29 человек, все хотят играть на конкурсах. Приходится заниматься с каждым два-три раза в неделю.
— Тебя на Западе тоже предпочитают «под русским соусом»?
— Когда это концерты с оркестром — да, в сольных программах выбираю я сам.
— Сегодня в БЗК случилось невероятное — потрясенная публика... не аплодировала между частями...
— Не все, стало быть, приехали на джипах и «Мерседесах» — были и просто музыкальные люди на «Жигулях».
— Насыщенность твоих интересов в России говорит о том, что эмиграция Крайнева в Германию скорей «виртуальная»?
— Какая это эмиграция — все здесь. Хотя здесь, как всегда, творятся фантастические безобразия: в конце прошлого сезона мне просто плюнули в лицо. Я пригласил нескольких крупнейших западных солистов и оркестр Московской консерватории с дирижером Леонидом Николаевым. Все было оговорено — условия, количество репетиций, репертуар. Потом, сижу в жюри конкурса Прокофьева в Петербурге, и мне сообщают, что Николаев с оркестром снимают себя с фестиваля ровно за две недели до начала! Безалаберность, бескультурье, нежелание отвечать за свои слова, выполнять договоренности, словом, обычное русское хамство, от которого меня оторопь берет!
— Как это сочетается с нашей «необъятной, щедрой русской натурой»?
— В том-то и дело, что эта гремучая смесь и есть та самая — «загадочная русская душа».
