Объяснить, почему восходит солнце, смогли до Бруно. Он объяснил — зачем
К
огда бы Джордано Бруно не шагнул в костер инквизиции, отстаивая свои убеждения, помнил бы его кто в наши дни? Армянский астроном Ананий Шаракаци говорил о шарообразности Земли еще в седьмом веке. Но мир-то запомнил другие имена.
Вообще в случае с автором философии рассвета немало спорного — об этом речь впереди. Но мужество поступка не вызывает сомнений. Во все времена бок о бок жили люди пылкого воображения, романтики с высокой духовностью и — осмотрительные, практичные, с оглядкой. Странно, однако же в одной личности нередко уживаются (не скажу, что по-доброму) Дон Кихот и Санчо Панса. Если длинный и тощий идальго в любую минуту готов был взойти на костер, то его верный спутник предпочитал, как примерно выразился бы Пантагрюэль, «греться не снаружи, а изнутри».
Почему так?
Чаще заверяют, что Джордано выбрал путь преодоления, но не приспособления. Конечно, после четырехсотлетнего ореола великомученичества непросто сие опровергнуть. Однако же по делу видно, что Бруно делал безуспешные попытки уйти от удара судьбы. И, в конце концов смирившись с ней, он произнес замечательные слова: «Лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф».
А если б напрочь отказался от утверждения, что Земля вертится? Жил бы себе долго-долго, но, конечно, не 400 лет. За минуту на огне инквизиции по курсу средневековой истории давали сто лет бессмертия. Теперь не то. Курс менялся со скоростью гаруна, бегущего быстрее лани. Теперь даже самосожжению грош цена в базарный день.
И Галилей, и Бруно с разницей в несколько лет утверждали одну и ту же истину о вращении Земли. Того более, судил их один и тот же представитель католической церкви — Роберто Беллармино. Джордано сгорел в пламени церковного гнева, а Галилео творил долго в почете и уважении. Ему пришлось-таки внятно и громко прочесть текст отречения: «Я с чистым сердцем и непритворной верой отрекаюсь, хулю и проклинаю вышеназванные заблуждения и грехи... если же узнаю какого-нибудь еретика... то донесу на него...» А все-таки она вертится. Стучит и вертится, вертится и стучит!
Бруно мог бы написать теорию безумства храбрых.
Лучше Галилея никто не сочинил бы методическое пособие по подбору экипировки в соответствии с морально-политическим климатом общества.
Один звездочет шел по Аппиевой дороге протеста, тропою Спартака. Другой, обойдя гору, чудесным образом взошел на самый пик.
Путь конфронтации покрывается пеплом; плодотворен консенсус (и ни слова о соглашательстве или конформизме).
Не говори, что знаешь, а знай, что говоришь
Неистового Джордано допрашивали лет восемь. Он попал в руки клерикалов в сорокачетырехлетнем возрасте. Галилей держал ответ перед церковью в семидесятилетнем возрасте. Разница. В чем? — спросите. А в том, отвечу, что старики умеют молчать. Галилей долго и мастерски держал паузу в общении с высшим духовенством, а вот молодому Бруно это оказалось не по натуре.
Бруно говорил, что знает.
Галилей знал, что говорить.
Но оба при этом были знатоками своего дела. А что, разве кто-то иначе думает? Еду за правдой в Гарнийский космический центр, к академику Григору Арамовичу Гурзадяну.
Оглянись в юбилейном восторге
В 73-м году на корабле «Союз-13» в космос запустили внеатмосферную обсерваторию «Орион-2». Ее собирали в Гарни под руководством Григора Гурзадяна. Он живет вселенной, космосом, галактиками, живописью... Он живет звездами, Григор Арамович, и любит сочинять эссе об армянской поэзии, зодчестве. Старик и небо — он скажет правду.
— Я не осуждаю Галилея по очень простой причине: он не считал нужным согласиться с кем бы то ни было и тратить усилия, чтобы убедить или переубедить. То же можно сказать и о Джордано Бруно. По характеру своей натуры, — продолжает академик, — они не склонны считать, что окружающие обязаны понять их, тем более соглашаться с ними.
Бруно — бунтарь, мятежный дух. В жизни — тоже. К слову, жизненное и научное поведение зачастую не совпадает. Ибо поведение еще не мировоззрение; поведение — для мира внешнего, как бы на экспорт, а мировоззрение — для внутреннего мира. Следует, на мой взгляд, говорить о мудрости и мужественности Галилея, но — о героизме Бруно. Последнего как ученого я невысоко ставлю: он никакого открытия не сделал.
— А поэма «О безмерном и неисчислимых», утверждение бесконечности миров...
— До него это говорили древние греки.
— А защита Коперника?
— Он не доказывал, он поверил ему на слово. Между прочим, и до Коперника жил Аристарх, впервые подавший идею гелиоцентрической системы. Отчего-то Коперник умалчивает о нем, лишь в черновиках обнаружили ссылку на Аристарха.
— Ревизия небесных светил предполагает ревизию светил науки?
— Ну нет, разумеется, — смеется мой собеседник. — Вот о Галилее скажу, что за девять своих открытий он заслуживает десять Нобелевских премий.
— Почему на одну больше?
— Я бы ему присудил сразу две премии за телескоп, открытый им в 1609 году. С тех пор идея — подчеркиваю: идея — телескопа не изменилась. Вот вам гений!
— Что ж, пусть по-вашему. Готовясь к встрече с вами, я выписал слова Бруно, брошенные им в лицо инквизиторам: «Если вы думаете, что, умерщвляя людей, вы заставляете их не порицать вас за то, что вы живете неправильно, то вы заблуждаетесь. Такой способ самозащиты и ненадежен, и нехорош, а вот вам способ самый хороший и легкий: не затыкать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше».
— Замечательно. Слова эти могут быть воздвигнуты на постамент как нравственный урок потомкам. Вне всякого сомнения, оба фаната науки сыграли огромную роль в совершенствовании нравственного облика человечества своими поступками. Они не антиподы, нет. Они взаимно дополняют непростой портрет ученого в интерьере жуткого средневековья.
Григор Арамович молча смотрел на меня. А я в этот момент, признаться, думал не о знаменитых итальянцах.
Нельзя дважды войти в один и тот же огонь
Это невозможно — входить дважды в один и тот же огонь, и дело даже не в диалектичности пламени. Сегодня поступок средневекового астронома вызвал бы шок и недоумение. Куда там броситься в огонь во имя научной идеи! Даже поступок, который раньше описывался в рубрике «Так поступает советский человек», вызывает у многих, мягко говоря, непонимание.
Несколько дней назад некая богатая ереванка зашла на ярмарку и от души отоварилась. Нагрузившись пакетами, она то ли на радостях от удачной покупки, то ли второпях забыла на прилавке толстенный бумажник, плотно набитый стодолларовыми купюрами. Пока две продавщицы плотоядным взглядом фиксировали факт нечаянно свалившейся на голову удачи, третья их компаньонка цапнула этот самый бумажник и давай бежать за ротозейкой. Нашла хозяйку, вручила деньги, вернулась на свое место... Ну вы представляете, что творилось с теми двумя женщинами. Третья (назовем ее условно благородной), почуяв неладное, пригласила обиженных к себе, поставила на стол бутылку водки, как бы желая смыть с себя позор честности, утопить в спиртном страдание от собственной порядочности.
Выпили бабоньки, закусили, выпили еще, и вся злость вышла наружу: одна из компаньонок запустила в благородную тяжелой цветочной вазой:
— Сучий хвост! Разыгрываешь из себя мать Терезу?
Якобы мать Тереза упала без чувств, а у агрессивной продолжала кипеть в душе «ярость благородная», и она, облив жертву керосином, подожгла ее...
Тот же костер, между прочим, но кара не за знание, а за бессознательный порыв души.
Запылало-задымило, и нападавшие, вызвав пожарных, бросились спасать свою незадачливую подружку из огня. Вызволили-таки.
На суде агрессивная сторона молча выслушала приговор, покачала головой и только после этого обратилась к жертве: «Будешь носить мне передачи в тюрьму?»
Та быстро-быстро закивала, похоже, чувствуя свою вину за то, что поддалась первому движению чувств и вернула бумажник и по этой вот несусветной глупости получила по физиономии, обгорела да еще славных компаньонок засадила.
— Я обжалую приговор в Конституционном суде! — крикнула она вослед подружкам.
Ну почему в возвышенно-романтическую тему вклинился низменный сюжет наших дней? Когда блестящего армянского поэта современности Амо Сагияна укоряли, что он в свои поэтические сборники включал стихи о Ленине и Сталине, то он невозмутимо отвечал: «Квартира без туалета не бывает».
В прошлом году в иджеванском лесу повесился четырнадцатилетний парнишка Эдгар Антонян. В классе собирали по одному доллару на дровяную печь, а семья не могла выделить сыну даже этого мизера, так плохо ей жилось. Парнишка сильно переживал, потом взял и повесился. Потом его оплакивал весь Иджеван. Потом об этой трагедии писали армянские газеты. Потом класс купил печь, сунул в нее поленья, лесной сушняк, огонь заполыхал, всем стало тепло, кровь заструилась по конечностям, щечки порозовели — и все позабылось. А какой-нибудь ереванский миллионер-мерзавец смог бы миллион раз спасти мальчика от удавки. Два, три, четыре миллиона раз спасти, если у мерзавца четыре миллиона долларов.
Беда в том, что миллионами, во всяком случае постсоветскими миллионами, обладают, как правило, выражаясь языком «Джентльменов удачи», нехорошие люди. Еще вон когда Макиавелли предупреждал: «...Если вы вникните в поступки людей, вы увидите, что все, которые достигли больших богатств и большой власти, добились этого либо вероломством, либо насилием, и захваченное обманом или силою они, чтобы скрыть недостойные способы приобретения, лживо называют теперь заработанным. Те же, кто по малому разумению или по чрезмерной глупости избегает таких способов, все больше погружаются в порабощение и нищету. Потому что верные рабы — всегда рабы, а хорошие люди — всегда бедны».
Вот и все. О чем бы ни шла речь, как бы ни петляла тема, она в конечном итоге упрется в добродетель. Таков отсвет костра на римской площади Цветов, где четыреста лет назад сжигали бунтаря, — в тесной железной печурке богом забытой армянской школы или пламени факела, устроенного товарками своей несмышленой подруге.
Пришел бы к Арарату и не знал бы горя
Безумно интересно, прослеживая судьбу именитого незнакомца, наблюдать, как ветви этого великого древа тянутся к твоей родине. Бруно побывал в Армении. Мысленно. А если б наяву, то избежал бы гибели — никогда у нас даже дымом инквизиции не пахло.
А ересь между тем цвела пышным цветом. Одна из них называлась манихейской, с нею Джордано ознакомился в Парижском университете. Суть ее: манихейская ересь признавала двойственность истины — от разума и от веры. Итак, французская столица, конец шестнадцатого века. Сюда эта крамола пришла с Востока с опозданием на шесть-семь столетий. Кстати, именно в Армению устремился один из ярых противников манихейства Раймунд Луллий, философ и теолог XIII века. И именно Луллию посвятил трактат Джордано Бруно: разделяя с ним постулат о единстве истины, астроном при этом признавал главенство разума, а не веры. (Этот Луллий плохо кончил: после Армении он посетил Тунис с целью обращения мусульман в христианство; там его насмерть забили камнями.)
Еще одно виртуальное скрещение путей.
Биографы итальянского мятежника духа уверяют, что он в монастыре Св. Доминика написал сатирический диалог «Ноев ковчег», который не сохранился. Зато сохранилось свидетельство о содержании этого диалога: в диспуте, разгоревшемся на ковчеге, особенно активен осел, убеждающий зверье в том, что он заслужил место у руля.
Зло, ничего не скажешь. Однако еще злее Джордано, как утверждают эксперты, высказался в более позднем по времени диалоге «Киленский осел», где главный персонаж вопит от возмущения:
— Какую разницу вы находите между нами, ослами, и вами, людьми?.. Разве мало обучается в академии ослов?
За восемь лет заточения отцы церкви много раз давали ему время для раздумий. По сути для того, чтобы он образумился. Бунтарь шел на уступки, но в главном не уступал. И вот вердикт: «Брат Джордано Бруно заявил, что не должен и не желает отрекаться, не имеет, от чего отрекаться, не видит основания для отречения и не знает, от чего отрекаться».
Понять ли нам это упорство? Ведь требовалось-то всего-навсего отречься от убеждений, от идеи, от того, что эта проклятая многогрешная Земля вертится-крутится, не знает покоя... Вот если бы требовали отречься от власти, тогда совсем-совсем другое дело.
Трудно понять мир львов, они к нам даже во сне не приходят, как к тому хемингуэевскому старику...
