«Моцарт и Сальери». Постановка Анатолия Васильева, театр «Школа драматического искусства»

Зритель «Моцарта и Сальери», отроду не веривший в греховную природу театра, ближе к концу спектакля остро чувствует вдруг его, театра, греховность.

Но еще острей с каждой новой сценой ощущает его, театра, природу.

Легкая, выгнутая, прозрачная и твердая конструкция из оргстекла отделяет Моцарта и Сальери от публики. Матовые кубки и подсвечники, белые спермацетовые свечи, ясный бесплотный огонь спиртовки на стеклянном столе, два кровяных пятна — чаши последней трапезы в трактире Золотого Льва. На круглом столе — спирт в прозрачном аквариуме, хирургические ножницы, маленький бронзовый гонг. Гонг опущен в спирт. Удар высекает искру. Бронзовая пластина пылает, качаясь на цепях. Тонкое, твердое лицо Сальери, темные глаза, наблюдающие процесс горения, белый камзол, золотой отворот, гротескно-элегантный обшлаг, клубящиеся фалды довершают инсталляцию. Картина выверена. И очень красива.

Хлеба, то бишь текста, можно было б совсем не давать. Черный Моцарт и бело-золотой Сальери произносят его рубленно, переходят на крик, перемежают монологи дикими взрывами скинхэдского хохота. Речь их — не мхатовская: в ней сквозит подсвистывающий говор окраин, сомнительных офисов, уличных лотерей.

Но здесь, кажется, ставят не ту маленькую трагедию, что была написана историческим лицом по имени А. С. Пушкин.

Здесь ставят миф, втянувший в себя и «Requiem», и «Реквием» Владимира Мартынова, и фильм Формана, и, кажется, в большой мере — «моцартианские сцены» и Магический театр цветных теней из «Степного волка» Гессе, и песню Окуджавы, вдруг звучащую в трактире Золотого Льва.

Миф воплощен с эллинистической точностью камеи — в каждой мизансцене и с барочной, не то уж вовсе сюрреалистической избыточностью самих мизансцен, с внутренним ожиданием грядущего варварства, великого переселения народов, заката Европы, в конце концов...

Но если этот миф пережил свой мир — верно, бог-Моцарт и бог-Пушкин действительно бессмертны.

Новые племена будут править их культ по своему разумению.

Ставят и правят не текст, а пылание бронзового гонга. Явление слепого скрыпача в виде бродячего маленького оркестрика душ в восемь. Как они наряжены! Пожелтелая душегрея из вологодских кружев надета на детскую суконную матроску, воротник с крепкими латунными звездочками выложен поверх облезлого палантина из чернобурок, шляпа фетровая, цвет бордо — малиновый берет Татьяны Лариной образца 1950-х...

Там все такие: смесь китайских плащей, индийских рубах, твидовых пиджаков, летных шлемов, прабабушкиных резных нотных пюпитров, безнадежно фальшивых скрипок Энского завода музинструментов... Сюрреалистический групповой портрет точен. Мастерски сделан. Долго, вразброд, слепые музыканты играют Моцарта.

Появляется хор — в зеленой и золотой церковной парче. Прижатые к белым стенам театрика, они неподвижны, как золоченые резные херувимы католических храмов. Тонкие деревянные пальцы рассыпают по сцене золотую пыль. Ангел с благовещенской ветвью, епископ в митре, подвижники и мученицы сюрреалистически точны, как безумный оркестрик московских переходов. Деревянные херувимы движутся вниз по лестнице, и видно — у двух верхних правый рукав хламиды сшит из великолепной лиловой церковной парчи. Парча мерцает в свете софита. Это и ставят. О том и спектакль.

Выходит Белый рыцарь в никелированных латах, наплечниках, похожих на модели атома, черной фетровой шляпе. У Сальери под локтем возникает Черт, вынырнувший из «пропускного ада» русского вертепного действа, он освещен зеленым и красным. Черт поворачивается.

Его позвонки — как прорастающие гребни ящера или чумные бубоны. Пахнет серой.

...Как бы православные схимники выносят как бы храмовый напрестольный сосуд из реквизита спектакля трехлетней давности «Плач Иеремии». Потряхивают как бы кадилами. Плывут клубы как бы ладана. Сальери достает последний дар Изоры — не перстень, но полый черный крест. Льет из него темно-вишневый яд в хрустальную чашу.

Блистательное и умозрительное, магическое и наивно-зловещее, католическое и китайское, фламандское и древнерусское, сюрреалистическое и постсоветское смешиваются на сцене, как в зрачке режиссера, как в сознании того, кто вошел в зеркальный лабиринт Магического театра Гессе, чтоб услышать там хохот Моцарта и увидеть на стенах пылающие надписи «Игры отшельника» или, например: «Закат Европы. Цены снижены. Все еще вне конкуренции».

Деревянные херувимы в зелено-золотой парче держат занавес, как арапчата у Мейерхольда.

Зритель ощущает себя участником некоей пестрой мессы. Не то — карнавальных похорон. Слушателем реквиема, написанного «На закат Европы», реквиема по моцартианству и пушкинианству, по церковным процессиям и истовости слепых скрипачей, по гармонии, в которой были несовместны гений и злодейство.

Зритель выходит на паперть, в виртуальную красоту ночного Нового Арбата. Он видит отблески глюков в зрачках племени, младого и незнакомого, населяющего после заката эти места.

И слышит скинхэдский хохот Моцарта в переходе под Арбатской площадью.