Чтобы мы смеялись, клоуны должны грустить
В 80-х он впервые появился на эстраде в своем солнечно-желтом комбинезоне и красном шарфе. Смешной и трогательный, он не был похож на других клоунов. Потому что его Асисяй — не Арлекино и не Пьеро — не обходился одной краской, объединяя смешное и грустное. Мы не виделись семь лет, но узнаем его героя в первую же минуту. Он изменился — повзрослел, но не утратил прежней способности в нашем зыбком мире ощущать величины постоянные. Спектакль «Snow show/шоу снов» пока был показан в Москве только один раз, но так хочется надеяться на новую встречу. Потому что воздух «снежных снов» Вячеслава Полунина нам необходим — чтобы дышать…
— Вячеслав, первое представление в России через столько лет — как это происходило?
— Это просто восторг — из зала нахлынуло такое море любви, что можно было захлебнуться. Вообще я хочу всегда работать здесь. У нас живут чувствами, живут страстями. Нелогично было бы не стремиться туда, где тебя любят. Но если едешь в Россию, надо быть готовым к тому, что будет больше боли и проблем, чем радости и праздника. Надеюсь, что я скоро смогу приезжать сюда, не беспокоясь о том, что могут пропасть декорации, не будет организована площадка и о многом другом. Очень хочется иметь возможность чаще выступать в Москве.
— Сколько вам было лет, когда вы поняли, что вы — клоун?
— Когда я был в четвертом классе, в новогоднюю ночь показывали «Малыша» Чаплина. Я был так потрясен! На следующий год на новогоднюю елку сделал себе чаплинские башмаки, тросточку... Особенно трудно было добиться того, чтобы тросточка была закругленная, но мне это все-таки удалось. А еще через год в сочинении «Кем ты хочешь стать?» я написал о том, что хочу быть клоуном. Так что в принципе уже в школе все было решено. Правда, потом другое искусство — пантомима — прилетело в нашу страну с Марселем Марсо. И на время пантомима перехватила пальму первенства, но все же я вернулся к клоунаде.
— Кстати, как вы определяете свой жанр?
— Это пантомимическая клоунада и визуальный театр, потому что я выражаюсь не только персонажем, но и пространством, цветом, декорациями. До конца я сам не могу определить, что это такое... Просто я делаю то, что мне нравится.
— Кажется, по воздействию на зрителя ваши представления сродни фильмам Феллини…
— Феллини я обожаю! Для меня это потрясающий мир, в который я могу бесконечно погружаться. Самое сильное впечатление на меня произвела его новелла из фильма «Три шага в бреду». Это одно из самых сильных впечатлений от искусства в моей жизни вообще. До этого я занимался актерским театром, основанным на актерской энергии, а когда увидел этот фильм, начал заниматься театром визуальным, который всем своим миром, всем пространством погружает в сны, мечты.
Кроме того, я теперь применяю очень много непрямого воздействия на зрителя. Между нами образуется какая-то эмоциональная ниточка. Она держит. Для меня сейчас очень важный этап — метафизической клоунады — воздействия не определимым словами путем. Атмосферой, может быть.
— Перед спектаклем вам нужно самому как-то входить в это состояние?
— Нет, это во мне так сильно, что, наоборот, приходится из него выходить. Для этого я иногда слушаю какую-нибудь совсем простенькую песенку.
— В создании сценического пространства вам кто-то помогает или вы все придумываете самостоятельно?
— Я очень люблю живопись и вообще несловесные формы выражения... Поэзию пространства, движения. Многие вещи я придумываю сам. Но с какого-то момента я начал искать себе соратников. Мне очень понравились декорации и куклы художника Виктора Плотникова. Мне показалось, что их нежность и поэтичность близки моему миру, и я не ошибся. В декорациях в «Snow show/шоу снов» мы настолько совпали в наших идеях, что уже непонятно, где я, а где он. Я сейчас все активней ищу партнеров, тех, кто тоже любит карнавал, странное фантастическое пространство. В новых спектаклях я работаю с художниками Теодором Тежеком и Мишей Шемякиным.
— О чем эти новые спектакли?
— Одна программа — «Баден-баден» — по мотивам произведений Хармса. А другая — «Diabolo». Программа — эпическая, странная, в ней два персонажа: Дьявол и Шут. Их путешествие в пространстве и времени, из бесконечности в бесконечность. Поначалу я отталкивался от живописи Шемякина, а теперь меня затащило уже в такие глубины — куда-то между «Божественной комедией» Данте и «Фаустом»!
— Как вообще складываются ваши отношения со словесными формами творческого выражения — с литературой?
— Для меня очень важна «зрительная» литература, и когда я сталкиваюсь с ней — это большая радость. Это те авторы, которые обладают фантастическим или абсурдным мышлением, те, кто способен представить мир неожиданным для меня путем. Из русской литературы — это, конечно, Гоголь, Булгаков, Хармс.
— Как вы подбираете музыку к спектаклям?
— С музыкой ситуация развивается так же, как с декорациями. Раньше я делал все сам, а сейчас у меня все больше появляется друзей, которые в этом профессиональней меня и даже сами пишут музыку. И тем не менее очень многие мои любимые мелодии ждут, когда я найду возможность взять их в свой спектакль.
— Какую музыку в последнее время вы слушаете?
— Было время, когда у меня радио было настроено на волну рок-музыки, потом вдруг все изменилось, и много лет я слушал только джаз. А сейчас я все чаще ловлю себя на том, что настраиваю радио на волну классики.
— Вы строго следуете сценарию или больше импровизируете?
— Спектакль изменяется очень часто и очень быстро. Я работаю со спектаклем, пока его люблю. А люблю его за то, что в нем еще много можно найти, то есть он не до конца мною понят и познан. То, что в движении, в развитии, остается живым. Я полгода вел переговоры с бродвейскими продюсерами о постановке там спектакля, но так и не смог договориться. Они хотели, чтобы спектакль 2—3 года шел в том виде, в каком был вчера! Но я не могу заморозить и убить то, что сам создавал.
— У вас большой актерский коллектив?
— Моя труппа сейчас огромная. Раньше я ограничивался тем, что работал с теми, с кем находился вместе, а сейчас мотаюсь по всему свету и там, где бываю, у меня и появляется труппа. Когда у меня есть какой-то контракт, звоню друзьям и приглашаю тех, кто свободен. Бывает, что мы работаем вдвоем, а бывает и пятнадцать человек на сцене. Здесь, в Москве, у меня совершенно замечательная труппа. Актеры из Нальчика, Эстонии, Италии, Москвы. И конечно, со мной мои самые любимые клоуны — жена Лена и сын Ваня.
— Как вы работаете с новыми замыслами?
— Я накапливаю их в визуальных образах, у меня миллионы открыток, тучи вырезок из журналов. Иногда в двух-трех словах записываю в тетрадку идеи, которые ко мне приходят.
А когда начинается работа над спектаклем — у меня вся ванная сверху донизу бывает исписана разными сюжетами. Самое любимое занятие — я ложусь в ванну и начинаю вспоминать. Справа целый список — пространство, слева — персонажи, там — метафоры. Каждый кафельный квадратик имеет свою тему, и туда все вписывается фломастером. Перед премьерой все эти черные строки так давили своей энергетикой, что моя жена уже в эту ванную просто старалась не заходить!
— Пьер Ришар в своих интервью говорил, что ему для жизни необходимо, чтобы поблизости всегда была вода, а какая стихия необходима вам?
— В этом мы с ним близнецы-братья. Я тоже обожаю воду! Хотя большие пространства — океаны и моря — меня пугают. У меня по-японски тихое отношение к воде — чтобы гладь была и журчало. Однажды на гастролях в Канаде меня поселили не в городе, а в маленьком домике на берегу большого озера. Я целыми днями ловил рыбу и в город ездил только на спектакли. Я бы всегда так жил...
— Ваши сны похожи на ваше шоу снов?
— Самое смешное и грустное, что уже много лет я не вижу сны. До того извелся, что даже стал возить за собой подушку. Думал, может, это из-за подушки... Ведь там, на Западе, то валик какой-то, то «лапша», а нашу «кустодиевскую» подушку нигде не найдешь! Я взял ее здесь, у мамы, но все равно не помогло. А раньше я видел много снов, и очень многое из них реализовал в спектаклях. Но чаще всего в них сны из моего детства.
