В каждом районном центре, даже столь далеком от цивилизации и железной дороги, как город Мышкин Ярославской области, есть свой суд
М
ужики из колхоза «Верный путь» пришли в суд сами, без конвоя. Все трое в облезлых ушанках, небритые и с похмелья. Обычно деревенские мужики ждут, что их посадят, вот и пьют напоследок; наутро суд идет, а они встать не могут. Но эти, Киселев, Соколов и Каретников, укравшие с колхозной фермы три мешка комбикорма, встали и сняли ушанки. Уже судимый Киселев, который разбирал крышу амбара, при виде судьи Сорочиной и двух присяжных дедков достал из обвисших брюк расческу, разгреб на голове ком волос, передал товарищу. Несудимый Каретников причесался, протянул ее тщедушному Соколову. Соколов работал сторожем на той самой коровьей ферме колхоза «Верный путь», но из дружеских побуждений стоял на шухере, хоть и был в дым пьяный. Теперь за компанию причесался.
Зачинщик Киселев, комкая шапку, каялся, как втроем на ферме отмечали день рождения сестры, которая сидела дома с дитем. Потом водка кончилась. Взломали амбар, набили три мешка комбикорма, кликнули покупателя-фермера, тот вынес полтора литра самогона. Встрепенулся Василий Иваныч, присяжный поверенный, восседающий одесную от Сорочиной с орденом Победы на пыльном пиджаке: «Значит полтора литра выпили, так?» «Ну, так...» «А чем закусывали?»
Встает грузный председатель колхоза Михалыч, но к мести отнюдь не взывает. Во-первых, сторож Соколов до сих пор работает на коровьей ферме, потому что коровы сейчас телятся, а заместить его некем. К тому же у всех троих в колхозе родители. Кто их будет кормить, если сынки сядут? Поэтому председатель Михалыч просит для всех условное наказание.
Не найдя лишних 41 рэ 80 коп. на адвоката, мужики защищаются сами. Киселев поднимается со скамьи подсудимых и говорит: «Прошу не лишать меня... лишения свободы!»
Наконец, последнее слово. Соколов: «Я больше так не буду!» Каретников: «Я больше так не буду». Киселев: «Мать меня кодировать собирается. Я согласен».
Судья Сорочина объявляет, что решение суда будет объявлено через час. Ей говорят, что автобус в колхоз отходит через сорок минут и другого не будет. Тогда — смягчается судья — через полчаса.
У судьи Сорочиной все очень хорошо. Стаж — двадцать пять, в районе работает девять лет, оклад бешеный — пять тысяч. За коммунальные услуги, как и все до секретарши работники суда, платит лишь половину. Вдобавок Сорочина ездила в Польшу. В своем Мышкине она поважней, чем председатель Конституционного суда в Москве. Вы, например, знаете, кто этот председатель? В Мышкине Сорочину знают. На досуге судья читает детективы Марининой.
Мышкинский район тихий. За прошлый год три убийства. Майор утопил тещу в Волге, внук удавил бабку, да еще одно в селе Кривец. Там стоит интернат для престарелых уголовников. Один другого — ломиком. Чаще бывают драки, бессмысленные и беспощадные. «Симаков поднялся на ноги и вместе с Афанасьевым стал бить Спорышева. Царев прекратил бить Бондаря, подошел к ним и также начал бить Спорышева. К Царевой подошла Абдулаева Елена, схватила ее за волосы. Царева крикнула, чтоб вызвали милицию. Все сразу разошлись и разъехались».
Недавно засудили мужика Харитонова, укравшего моторы. И ладно бы на запчасти разобрал. Но мужик снял одиннадцать моторов с колхозной зерносушилки, кинул их в костер, чтоб обгорели, смотал проводку цветного металла и продал за двести рублей. Показал при допросе: «На эти деньги я купил валяные сапоги сыну, дочке купил куртку, больше ничего не купил, не хватило денег». А если б Харитонов толкнул ворованные моторы за полцены, получил бы двенадцать тысяч, козел.
Почему взрослые дяди воруют, это понятно. Дразнили их коммунизмом, вот и устраивают его из подручных материалов. И почему дети воруют, тоже понятно. Росли во время приватизации. Два пацана, пятнадцать и одиннадцать, кража со взломом: «Мы увидели в чулане два колеса от самолета. Я сказал, что возьмем и сделаем тачку».
Присяжные пенсионеры, с которыми Сорочина обязана советоваться, каждый раз требуют вора оправдать. Им кодекс под нос суешь, а они заладили: «В Москве миллиарды воруют, и ничего. А мы будем наших ребят за алюминиевый бидон сажать». Очень трудно спорить. В Америке судье выдают молоточек для поддержания тишины. Если дать его нашему районному судье, будет шумно. Когда подозреваемые пьяны и каются, присяжные деды сидят сычами, еле слышат, прокурор Попов твердит все то же, потому что все воруют одинаково, только фамилии меняй, а граждане потерпевшие требуют всех простить, тогда-то районному судье хочется взять какой-нибудь молоток, лучше отбойный, и бить, бить, бить... «Когда сматывал кабель, подъехали связисты на машине и сказали мне, что я отключил двадцать точек связи».
Прокурор района Попов получает чуть меньше Сорочиной. Большой человек. Сегодня он обвиняет пятнадцатилетнего Бутылкина. Мальчик украл у дачников два алюминиевых бака, продал за сто рублей и купил себе сигарет. Уже сознался и раскаялся. Дачница потерпевшая заявляет: «У меня самой два сына, прошу смягчить наказание». Но главное, мальчика защищает адвокат Акутина, та самая, от которой отказались воры комбикорма. А зря. 33 года, она районный э-э-э... символ. Зеки, чьи интересы она представляла, Акутину не забывают. Шлют с зоны письма, где признаются в любви до гроба, воли не видать, а также картины, рисованные шариковой ручкой, или целые стеклянные вазы из битых бутылок. Акутина вазы бережет, на письма отвечает, и вдобавок играет в мышкинском любительском театре, в основном девушек на выданье. И вообще Акутина училась в Ярославле и Москву считает большой деревней. И теперь обслуживает все местные колхозы на предмет гражданских исков. За дело районный адвокат получает тысячи полторы. При том, что зарплата у колхозников — двести.
Но юношу Бутылкина она защищает не за деньги, а по закону. То есть за сорок рублей — половина минимальной зарплаты. Акутина напоминает судьям, что у ребенка не было карманных денег. К тому же мальчик еще не сформировался как личность. Несформировавшийся Бутылкин встает со скамьи в полный метр девяносто рост и говорит последнее слово: «Больше не буду». Дают год условно.
Г
ражданские дела, когда разбираются не с законом, а промеж собой, — это какие-то гражданские войны.
В октябре стадо коров вытоптало урожай у мышкинских дачников. Участковый Воробьев расследование провалил и теперь пыхтел на трибунке для свидетелей. Коров он не видел, следов не проследил, пастухов не опросил. Но интуитивно считал, что стадо было колхозное. Председатель колхоза имени Ульянова, пробивной мужичок, кричал, что это детский лепет. (Все-таки суд уравнял нас в правах. Где еще менту такое скажешь.)
Преступных коров видел только муж дачницы, но он не смог прийти, чинил паром на Волге. Вместо себя прислал с истеричной женой бумагу, где написал: мол, я, такой-то, действительно видел и прогонял коров. Вдруг дачница решила: «Я сейчас за ним сбегаю!», сорвалась с места и помчалась через весь Мышкин по улице Ленина, которая обрывается в Волгу, где и чинит паром ее муж и важный свидетель.
Влетел Толя, мужик с парома, стащил шапку. Руки были все черные и пахли мазутом. Он жестикулировал и в лицах показал, как выгнал с личного участка стадо коров и пьяного пастуха. Запнулся. Жена с задней скамьи подбодрила: «Толя, твою мать!» Тот огрызался, мол, не тарахти. Как звали пьяного пастуха, Толя не знал. Говорил, что председатель колхоза, конечно, знает. Председатель молчал и коварно улыбался. «Значит, нечего разговаривать!» — психанул мужик, некультурно хлопнул дверью суда и пошел на свой паром.
Дачников теперь добивали. Пригласили свидетеля, нахальную доярку из колхоза, которая хоть на Конституции бы побожилась, что ее коровы чужую капусту и пальцем не тронут. У секретарши суда кончилась ручка. Судья объявил перерыв, пока та сходит в канцелярию, на второй этаж, за новой.
Адвокат Акутина делала уже контрольный выстрел, мол, свидетель — паромщик Толя — говорил, что видел коров, а в колхозе Ульянова в ту осень паслись одни телки. Судья приказал пригласить еще свидетелей. Участковый Воробьев заглянул за дверь и сообщил: «А больше нет никого».
Суд удалился на совещание. Ни адвокат Акутина, ни председатель, ни доярка, ни дачники решения ждать не стали.
