Через занавешенные окна, мозги и души прорывается смерть, которую надо почему-то объяснять

Сашу убил в стандартной тесной палатке лейтенант Евдокимов. Лейтенант всегда мечтал о военной службе, прорвался из деревни в Курское военное училище, хорошо служил, с техникой военной общался на ты. Ценили лейтенанта. Ему это несчастье в виде упавшего пистолета, который он неудачно поднял (с пальцем на курке) и направил прямо рядовому Шибанову в лоб, наверное, послано роком. Несчастный случай.

С гробом, сколоченным из гнилых досок, приехали сопровождающие — замполит и кто-то еще. Не захотели травмировать родственников бессмысленной смертью уже демобилизованного сына. Соврали: боевики обстреляли Генштаб, самое безопасное место на Северном Кавказе, раненых — ни одного, только Саше не повезло. Пуля в лоб, знаете, не оставляет никаких шансов на везение... Грехов у чеченцев много — одним больше, одним меньше; представим лейтенанта Ефимова к званию старшего лейтенанта (и представили), потому как Шибанов уже погиб.

Надежда Федоровна — женщина обыкновенная, пенсионного возраста, с мужем-пенсионером и дочерью, которую еще ставить на ноги. Сколько таких, которые должны верить и верят официальным телеграммам, заявлениям, сводкам новостей. Она не поверила. Она настояла на повторной, независимой экспертизе, которая так напугала военных, что они признались. Да, убил Сашу свой лейтенант, а не чеченский боевик. Но это был несчастный случай.

Странно, но я верю: это действительно был несчастный случай. Я видела этого убийцу Ефимова.

Странно, но мать не верит убийце. Наверняка было ЧТО-ТО, за что ее мальчика подло, в упор расстреляли... Случайная смерть — это очень больно, но ведь другая смерть, например, при штурме Грозного, так же больна и так же бессмысленна. Или нет?

Месть матери ЧЕМУ-ТО — смешна и неуклюжа, а бессмысленная, преступная война — опять побоку.

Я

расскажу вам о мести матери. Это лицо сына в гробу, отбеленное кремлевскими специалистами по бальзамированию тел, так как после двух экспертиз лицо становится нечеловечески синим. Это жалкие накопления на приданое дочери, снятые со сберкнижки, и деньги, занятые у всех знакомых, — на поездку в Моздок. Это поезд Москва — Минводы и интеллигентно шепчущиеся соседи по купе. Они почувствовали горе. И окна, к которым прижимаешься носом и подвываешь, потому что горе — очень одинокая вещь. Это нищие друзья в Минводах, которые встречают тебя пустым столом, но предлагают яичницу и борщ из продуктов, которые еще не куплены. Не на что. Это свои деньги на бензин до Моздока, потому что для друзей это неподъемные расходы.

Больше всего Надежда Федоровна боялась не боевиков, которые могли взять нас в заложники. Она боялась российских военных, которые, если она докопается до правды, могли нас убить. «Не надо, не надо!» — ругала меня Надежда Федоровна. Не надо было давать военному прокурору Имаеву телефон женщины, приютившей нас в Моздоке...

Горе поменяло ее ориентиры страха.

Нам все время показывают виртуальный Моздок на фоне корреспондента непонятно какого канала. Потому что нас Моздоком пугают. А там живут люди, которые закрывают свои маленькие домики обыкновенной скобой на воротах.

...Прокурор Имаев довез нас до продуктового киоска. Поймал «тачку», назвал нам принятую здесь таксу за проезд — 20 рублей. И уехал.

Шофера звали Ахмет, он оказался ментом — их нагнали в Моздок видимо-невидимо со всей России, как военных. Он «бомбил» по ночам, так как получал нищенские командировочные. Моздока, чрезвычайно запутанного города, он не знал, поэтому злился и нервничал, так как мы уже занимали машину непозволительно долгое время. Была ночь. Надежда Федоровна неправильно записала по телефону номер дома.

...Наталья Ивановна выглянула в зашторенное окно на наш стук. Там, в доме, была у нее внучка Юля и гавкающая собака Дружок, от зубов которой мы спрятали наши ботинки. Наталья Ивановна долго извинялась, что вода только холодная, интеллигентно ела привезенные нами пельмени и кормила внучку нашим шоколадным батончиком. Для них это — лакомство непозволительное. Они бедны.

Юля была похожа на деда — он вернулся утром с работы, не получив зарплаты. Не только мордашкой, но поистине богатырской выдержкой. Ударившись головой о стол, она только молчаливо потирала темечко и часто моргала. Я запомнила, как она — пятилетняя — подошла к окну и стала изо всех сил тянуть плотную штору. Окно выходило на улицу, по которой проходили танки и бэтээры еще в ту войну. С тех пор ЭТО ОКНО ВСЕГДА ЗАШТОРЕНО. Я не верю, что эта девочка боялась. Просто рефлекс.

Вы бы назвали Наталью Ивановну сумасшедшей. Типа Новодворской.

Рассказывает про концлагеря под Моздоком. Жалуется, что глава моздокской администрации от нее бегает: она принесла ему самопроизвольную повестку в суд, сделав ответчиком от государства, которое уже сколько лет не платит детские на Юлечку. Под мостом у нее «захоронены ядерные отходы», а в ночь убийства Саши Шибанова она слышала выстрелы, донесшиеся с аэродрома, который в нескольких километрах... Стоит ли говорить человеку, что он слышал то, чего не было?

У

тром старпома Гурджиева Надежда Федоровна обозвала кавказской сволочью с объяснимой, но — господи! — какой же ненавистью. У него тоже дети. Сын и дочь. Только не в Моздоке, а под Москвой. Гурджиев очень переживает за свою дочку, которая каждый день ездит на электричке в институт. Он не может защитить ее из Моздока. Гурджиев утверждает, что у его девочки было самое шикарное платье на школьном выпускном вечере. Потому что его шил сам Гурджиев. Его военная карьера началась с генеральских шинелей, которые он, классный портной, шил классно. А закончилась в горячих точках, которые похожи друг на друга. Водкой, грязью, малолетними солдатами, телефонными переговорами с семьей, на которые уходят все командировочные, и полной бессмысленностью.

Он МЕНЯ спросил, ради чего они здесь воюют. За родину — не получается...

И весенняя грязь. Господи, какая грязь! И какие жирные вороны!

Грязь специфическая, кирзу солдатских сапог разъедает мгновенно. Гурджиев, у которого из-под военной формы выглядывает свитер домашней вязки, выставляет резиновый сапог. У него внутри двое вязаных носков, но ведь не согревают... Солдаты ходят без свитеров и в кирзе без вязаных носков. Им холодно, бедным, в тесных палатках. Где в два этажа разболтанные тумбочки без ручек, и две буржуйки, и график дежурств, и — вот скотство, — в какой дыре они вынуждены по чьей-то воле существовать.

«Э

то в вас говорит материнский инстинкт», — чуть позже сказал мне военный прокурор, кажется, Юрий (он особо не представлялся). У него бородка и крест поверх теплого свитера. Был похож на священника, этот Юрий, который сказал, что «мальчишкам нравится играть в индейцев».

Слышите? Они там играют в индейцев. Зачем индейцам военный прокурор Юрий? Который сам и обмолвился о «море прокурорской работы», об уголовных делах, заводимых на бедных российских солдат, продающих оружие, чтобы напиться дешевой местной водки по 10 рублей бутылка. (В Моздоке есть винно-водочный завод, откуда и черпают веселое настроение все — от генерала и военного прокурора до старпома и солдатни... Тоскливые были глаза у прокурора Имаева, когда он попросил меня передать его брату бутылку местного коньяка за 15 рублей. По его приблизительным подсчетам очевидца и соучастника, контртеррористическая операция могла долго продлиться.)

М

ы ничего нового не выяснили о смерти Саши. Может быть, потому, что это несчастный случай, и выяснять было нечего. А может, все уже решили за нас...

В Москву нас отправили «бортом» до Чкаловского. Вместе с демобилизованными «чеченцами» (по аналогии с «афганцами»). Стоит ли говорить, что они в самолете тут же напились. И рассказали, как съели Хаттаба. Был у офицера Сережи индюк. Приходит с боя, а индюка нет. Сварили. Кличка была Хаттаб.

Я спросила у Сережи, у какого жителя он этого индюка отобрал. А Сережа ответил, что местные жители — все бандиты и их всех надо резать.

...Мы приземлились в Чкаловском, в кромешной темноте. Никто не встречал героев, убивших Хаттаба. Мы стучали в окна КПП, чтобы выяснить дорогу к электричкам, и вместе, одной группкой никому не нужных, брошенных людей, долго шли по грязи.