В МАРСЕЛЕ
Французы освистывают наших политиков, но хлопают нашим артистам
Картинка из жизни города Марсель (Франция). 26 марта. У российского консульства, где свершается таинство выборов нашего президента, — митинг против войны в Чечне. А в тот же час зал театра «Турски» счетом в шестьсот пятьдесят человек рукоплещет (долго! Стоя!) труппе московского театра «Модерн», в третий раз отыгравшей — в фестивальной программе русского театрального искусства — «Счастливое событие», спектакль по пьесе Мрожека.
Так что — разбираюсь в нюансах своего ликования, в общем-то несомненно патриотического. Чей патриот я на этот раз? Моей ли воюющей и выбирающей страны? Побеждающего искусства — в целом и вообще? Данного ли театра? Спектакля, который смотрю в пятый раз? (Мой личный рекорд.)
Вопрос не совсем риторический, особенно, если учесть, какую Россию я лицезрел неделю в гостиничном телевизоре: грязный снег да сгорбленные старухи. (Правда, поближе к выборам — еще и Путин в летном шлеме.) Страна, в которой не то что не хочется — нельзя жить...
Да и театр — не в ту ли дует дуду? «Спектакль нас расстроил», — скажет режиссеру Светлане Враговой критик-марселец (это, замечу, после того, как зал вволю нахохотался), получив галантный ответ: дескать, это не входило в мои планы. Хотя — входило, входило. Не зря красивое по-балетному, виртуозное по-цирковому зрелище и начинается трубными звуками — как бы — ангелов Апокалипсиса. Воплощающий прошлое генерал (мощная роль Спартака Мишулина), смешной, но и величественно-трагичный, ни дать ни взять Жуков из оды Бродского, побежденный не столько самим по себе будущим, сколько его хамским напором, — этот генерал уходит, показав на прощание фигу, с коей и остаемся. Революционер-анархист (Арсений Ковальский) в обличьи нежного клоуна, похожего разом на Пушкина и Чаплина, мечтает, чтобы мир взорвался, — но учиняет-то взрыв уже воплощенное будущее, младенец, беспечно оставленный папой и мамой в доме с неперекрытым газом. (Вот уникальная роль, вот театральное чудо — этот натуральный малыш, так сыгранный Сергеем Пинегиным, что я в свое время нашел лишь одну аналогию, Холстомера в исполнении Евгения Лебедева.) Наконец, сами родители, олицетворившие бессильную болтовню либерализма: красавец Олег Царев и прелестная Надя Меньшова, не жертвующие собственным обаянием ради сатиры, но преобразившие его в форму презрительного сочувствия. К своим ли героям, к нам ли, таким же дурням, — ибо это и вправду про нас, про расейскую эволюцию от смиренного рабства к свободе как легкомыслию и попустительству.
Про нас. Но и про всех — тоже. Так что и расстраиваться — то бишь задумываться — надобно всем, включая благополучных французов.
Вообще «Модерн» даже средь наших, считаю, сильных театров кое-чем выделяется. Многие — подчеркиваю, хорошие — театры обслуживают... Нет, не власть, не о том речь, но — первую реальность. Отражают — то перестроечную эйфорию, то повальное разочарование («чернуха»). Что понятно: публика предпочитает познанию узнавание, и от чего же зависит успех, как не от сиюминутных аплодисментов? Но «Модерн», с лихвой получающий свою долю успеха, словно бы равнодушен к этой сиюминутности, надеясь и веря, что искусство театра идет к эпохе романтизма.
Об этой вере-надежде я услыхал в том же Марселе от главного режиссера «Модерна», но, не знаю, французский ли воздух причиной тому, только чуть раньше и мне взбрела на ум, как показалось, формула эстетики этого театра. Запись в «Дневнике» Жюля Ренара: «Быть точным. До романтизма».
Но романтизм — это, глядишь, ужо. А сейчас, выходит, черед искусства модерна? (С постмодернизмом — не путать.)
Для меня загадка: получил бы «Модерн» свое имя, не возьми Светлана Врагова время назад руины Хлебной биржи (1911), от которых испуганно отказалось несколько режиссеров? Знаю лишь, что талант плюс упорство ставят себе на службу даже случайность, и вот озаренно предполагаю: да ведь русский модерн, давший Серова и Сомова, Леонида Андреева и Чехова (да, и его!), есть предоктябрьская, последняя попытка искусства остаться самим собой. Неся в себе катастрофу, но еще выражая тоску по гармонии, природнейшую черту русской культуры.
Врагова говорит: в модерне красота прощально помахала нам ручкой. Да, только ручку к тому же раз — и отгрызли. То, что у них, там (впрочем, имея в виду Марсель, здесь?) звалось «Ар Нуво», хоть и прерванное мировою войной, оставило корни, а у нас было разом прихлопнуто. Возрождается ли? Не знаю. Но, возможно, ничто, как искусство, по наитию или расчету подхваченное театром «Модерн», не воплощает трагизм и надежду именно нашей с вами эпохи. Трагизм ежедневно попираемой красоты — и ее надежду выжить сегодня, чтоб расцвести наконец в вожделенное время нового романтизма.
Смешно звучит среди скепсиса и цинизма? Но и спектакль, о котором толкую, не потому ли имеет резон быть смешным, что таков сам современный мир? Тот, что идет к своей гибели, хохоча и не видя, куда идет. Не видя — будь то француз, не желающий расстраиваться, или мы, привыкшие к своему будничному кошмару...
А Марсель... Что ж Марсель? Известно — замечательный город. Знаменитая гавань. Не менее знаменитый рыбный рынок, где твой взгляд упирается в чудище-рыбину с мордой, как греческая маска трагедии. Крепости крестоносцев, предсказавшие кубистические полотна. Вечнозеленость — и еще голые платаны, пластично изломанные, будто скульптуры Цадкина...
Или сами эстетические ассоциации навеяны тем, что я видел триумф искусства любимого мною театра? Московского, русского — вот уж такой патриотической гордостью мы, слава Богу, не обделены.
