СюжетыОбщество

ЕГО ЗВАЛИ ТОНИК, А ОН БЫЛ ДЖИННОМ

Этот материал вышел в номере № 27 от 17 Апреля 2000 г.
Читать
18 апреля историку Натану Эйдельману исполнилось бы 70 лет Завтра, 18-го, Натану Эйдельману стукнуло бы семьдесят, что вполне представимо. Толстый, седой, он не казался моложе своего возраста (в наше время инфантилизма, в эпоху стареньких...

18 апреля историку Натану Эйдельману исполнилось бы 70 лет

Завтра, 18-го, Натану Эйдельману стукнуло бы семьдесят, что вполне представимо. Толстый, седой, он не казался моложе своего возраста (в наше время инфантилизма, в эпоху стареньких мальчиков — нешуточный комплимент). Непредставимо другое. Остро помню ноябрь 1990 года, звонок нашего общего друга Юлия Крелина: «Стасик, Тоник умер...» И: «Ты что? С ума сошел?» — грубо заорал я на ни в чем не повинного Юлика.

«Натан был завораживающе реален», — написал мне в те дни еще один наш друг, старый питерский прозаик Меттер, добавив, что, мол, у меня в отличие от него самого — как-никак я моложе — «еще есть возможность привыкнуть к его отсутствию». Привык ли? Кажется, нет: по сей день ловлю себя на том, что разговариваю с ним вслух. И все же пора отстраниться от фамильярного «Тоник», «Натан», попробовав кое-как сформулировать, чем был историк Эйдельман. Что вообще такое — дар историка? Дар — почему-то круглое набоковское слово к Эйдельману подходит больше прочих эпитетов, больше «таланта».

Когда-то я упрекнул его (у кого половина Москвы ходила в друзьях, по крайней мере считала своим другом его): ты не отличаешь настоящих друзей от «сыров», выражаясь по-театральному. Он обиделся, на следующий день позвонил, сказав: долго думал над моими словами и решил, что я неправ. Отличает, и даже очень. Но так ли? Полагаю, все-таки — нет, не совсем, но вот что меня осенило аккурат в день его похорон, на поминках. Все мы в той или иной степени одарены способностью к дружбе; он был гением дружбы, а любому гению иллюзии свойственны в большей степени, чем обыкновенному смертному, чья жалкая добродетель — необманывающаяся трезвость. И гений в своих иллюзиях более прав, чем мы. Уж на что доверчивы были Пушкин, Пастернак, Мандельштам, однако вот последний из них говорит: «Поэзия есть сознание своей правоты», и сами его иллюзии возведены в ранг провидчества. Про — то есть видения не только впрямую, но сквозь, над, под...

Смешно вспомнить, но как-то я (в хмельную минутку, иначе бы постеснялся) рассказал Эйдельману о сне, много ночей подряд мучившем меня в юности, в середине 50-х. Снилось: с гиком несется какая-то лава, отчетливо краснозвездная, даже вроде бы увенчанная буденовками (сегодня пришла бы на ум цитата о комиссарах в пыльных шлемах). «А-а-а!..» А потом возникает некий колосс (идол? кумир?), который в эмбриональной позе переворачивается через голову, причем я до отчаяния сознаю: это никак невозможно! И всякий раз в ужасе просыпаюсь...

Занятно, что мой бесконечный кошмар, который Фрейд объяснил бы по-своему, разом прекратился, едва на ХХ съезде Хрущев занес руку на Сталина.

Выглядит вправду до смешного социологично, но ка€к меня поразила серьезность, с какой воспринял рассказ Натан! Он принялся убеждать меня написать об этом, ибо такой документ подсознания, зафиксировавший предчувствие общественного переворота, быть может, важней, чем иные настоящие документы. (Вот пишу, а какой в этом смысл без него?)

Книги книгами, но именно в тот момент, когда каприз моей частной подкорки был объявлен орудием постижения Истории, я ощутил: вот он, дар историка. Дар свыше. Божий.

Каким самозванством выглядит то, как рядовой выпускник истфака говорит, даже не понимая, на что посягает: «Мы, историки... Я как историк...» Нелепость амбиций сравнима лишь с заявлением: «Я — философ» — и много смешней, чем: «Я — поэт» в устах сочинителя хромоногих стишков. Много ль историков было за всю нашу историю? Эйдельман — был, потому что для него историей было все. Когда в перестройку он кинулся в то, что, казалось бы, отвлекало от исторических штудий (будь то расследование катынского дела или волнения Прибалтики), то был не просто выплеск общественного темперамента. А доказательство корневой, кровной причастности к продолжающейся истории, чей миг, случайно застигнутый нами, имеет прошлое и обязан иметь будущее.

«Однажды Гегель ненароком и, вероятно, наугад назвал историка пророком, предсказывающим назад» (Пастернак, первая редакция «Высокой болезни»). Но предсказание «назад» есть и предсказание «вперед», не меньшее, чем у кудесника в «Песне о вещем Олеге», и наша задача — всего лишь понять смысл предсказания. Задача, увы, традиционно неисполняемая, как не выполнил ее и князь из «Песни»: поверил предсказанию, но не учел его вариантности. Так, может, и автора «Лунина», «Грани веков», «Большого Жанно» толкало в «политику» чувство досады, что и его читают не так, вычитывают не то? Может, сама «политика» была авторским комментарием к книгам, читавшимся жадно, однако поверхностно?

...Очень люблю рассказ Александра Городницкого — как они с Эйдельманом в разгар помянутой перестройки, попивая коньяк, толковали: естественно, о будущем России. Вот увидишь, все будет хорошо, уверял историк Натан. То есть, конечно, возможен возврат коммунистов, но не больше, чем на несколько лет... «Погоди, — прервал его Городницкий. — Но ведь за эти несколько лет нас с тобой могут просто убить!..»

Эйдельман так рассвирепел, что поставил рюмку: «Не хочу с тобой пить. Вот уж не знал, Саня, что ты такой шкурник!»

Да. Он-то сегодня вполне представим, хотя до сих пор с каждой новой бедой обрывается сердце: как бы Натан ее пережил? Но представимы ли мы рядом с ним, чей оптимизм есть тест на профпригодность российского историка?

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow