ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ

Дать человеку имя легко. Вернуть его — гораздо сложнее. 124-й лаборатории это под силу

Умирал солдат известным, умер неизвестным. Роберт РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

«Мальчик мой пропал еще в январе 95-го, когда бился в Грозном, а танк его сгорел. Вы запишите фамилию — Алешкин Костя, девятнадцатый годок пошел. Оренбургская область, станция Донгузская. Мне только весной сообщили — пропал без вести. Я поехала в Чечню, нашла его командиров, они были хорошие, не выгнали, накормили и велели ехать назад: нет Алеши ни среди убитых, ни среди раненых. Я тогда к чеченским военным пошла, тоже не обидели, поклялись своим Аллахом, что среди пленных моего Алеши нет. Тут мне говорят: надо ехать в Ростов, там всех неизвестных держат в морозильных вагонах. Приехала только сейчас, до этого все недосуг мне было, да и надежды уже никакой. Встретил меня доктор молоденький — Боря его зовут, повел меня в этот вагон, а там все мертвые, кто без головы, а кто без рук, без ног. Я каждого обошла — нет там моего Костеньки. Пошла ночевать, заснула только — сразу увидела Костика. И он мне говорит: «Мама, что же это вы мимо меня прошли? Вы завтра опять пойдите, я лежу в первом ярусе, как в вагон войдете — третий с краю. Только лица у меня нет — сгорело, зато под мышкой родинка осталась, вы ее помните». Я пошла в вагон и сразу нашла Костика — на том месте, где он говорил». (Из рассказов матерей у входа в 124-ю лабораторию на улице Лермонтовской в Ростове-на-Дону)

Таких историй я наслушался множество. Невзрачный дом в лабиринте ростовских переулков — место последних надежд матерей, чьих детей потеряла армия в первой чеченской войне и теперь все еще теряет во второй. Как ни трагичны и подчас невероятны все эти рассказы, я должен обойтись без них. Слишком серьезный разговор мне придется вести, ответить на вопросы, которые еще никто не задавал. Главный из них — что надо делать, чтобы после первого же боя российские мальчишки не становились вдруг без вести пропавшими, а живые не укладывали их мертвые тела штабелями в братских безымянных могилах?
Недавно, в апреле, я рассказывал в «Новой газете» (№ 16), как на Северном кладбище Ростова-на-Дону с трогательной торжественностью хоронили останки 101 мирного жителя Грозного. В течение десяти дней — по десять тел. 45 неизвестных женщин и 66 неизвестных мужчин. Тела их, изуродованные авиабомбами, снарядами, шквальным огнем федералов, четыре года лежали в вагонах-рефрижераторах 124-й лаборатории. Ни одно имя так и не удалось установить. Я убежден: в нашей новейшей истории подобные похороны — событие. Я верю, что после похорон в Ростове сгинет наконец дикий российский обычай — упихивать неизвестных погибших в общей могиле. Никогда не понимал, как можно именовать ее братской… Несчастные, упокоившиеся на Северном кладбище, были бережно уложены в отдельные гробы, в отдельные могилы. И над каждой — табличка с номером и одной и той же надписью: «Неизвестный».
Вот и будем сейчас думать, каким образом бедолаги эти канули в безвестие. Самое время найти ответ: скоро так же будут хоронить военных, уже сложивших головы и в первой, и во второй чеченской бойне, которая все никак не кончается и уложит в опустевшие рефрижераторы еще не одну сотню пока еще живых ребят. Они что, тоже на забвение обречены?
Этот вопрос я буду два дня задавать начальнику лаборатории полковнику Щербакову — он отвечает, а я любопытствую снова. Но прежде чем передавать наш с ним разговор, представлю моего собеседника, он этого стоит. Да простят меня его соратники, но 124-я Центральная лаборатория медико-криминалистических исследований — это прежде всего Щербаков Владимир Владимирович, год назад удостоенный Фондом Сороса премии «За подвижничество». И ведь как угадали — Щербаков и впрямь подвижник. Я редко видел у военных людей глаза, взгляд которых меняется постоянно: он то строг, то просто мил и обаятелен, то печален и горек. Все, что он говорит или думает, пережито и выстрадано. Он всегда доволен своими коллегами и никогда — собой. Всю свою офицерскую жизнь Щербаков служил флотским экспертом-криминалистом, потом недолго проходил начальником медчасти на военных кораблях Тихоокеанского флота, бывал в Мозамбике, Эфиопии, Вьетнаме, Йемене, пока не осел на берегу, в Ростове — аккурат в 92-м году. И создал за эти годы лабораторию, ставшую в России почти легендарной.
За девять с лишним месяцев второй чеченской войны лаборатория Щербакова установила имена почти всех федералов, тела которых привезли неопознанными, — 91,8% погибших развезли по России их родные. А вот в первой войне результаты чуть хуже — идентифицирован 71 процент, не было тогда ни сегодняшнего оборудования, ни мастерства сегодняшних экспертов.
Впрочем, в цифрах это понятнее: с 1995 года и по сегодняшний день Щербаков и его ребята установили имена 655 офицеров, сержантов и рядовых. У американских экспертов результаты куда скромнее: во Вьетнаме армия США потеряла 2865 пропавших без вести, опознать удалось 718.
В 124-й лаборатории я видел останки военных, которым вернули имена, но подробно описать жуткое это зрелище не отважусь. Чаще всего это были лишь части тел, крохи костей и черепов, упакованные в целлофановые пакетики величиной с ладонь. И все же так и остались неизвестными 254 человека. Их-то и придется теперь хоронить.
— Владимир Владимирович, — говорю я Щербакову, — все понимаю, а смириться душа не велит. Закопаем ребят — и точка?
— В могилы положим только их тела, вернее, то, что от них осталось. Черепа останутся в наших хранилищах. Поймите, на всех без исключения погибших у нас уже есть довольно полные данные, многим даже удалось вернуть прижизненный облик. Что нужно, чтобы назвать каждого поименно? Сравнительный массив, как мы выражаемся. Проще — хоть бы за кем-нибудь родственник приехал, несколько анализов — и можно делать вывод, что есть у нас близкий ему человек. Этих приездов можно ждать год, три, пять — какой смысл держать тела в холодильниках? Короче, и после похорон экспертизы будут продолжаться. Особенно с новым оборудованием.
— Вот я выудил из Интернета: 124-я лаборатория в начале года получила новые приборы для опознания погибших.
— Чушь! Эта техника была нам обещана года два назад, а получили мы ее неделю назад. Включили прибор — все гудит, лампочки-индикаторы мигают, а толку? У нас нет специалистов, их надо готовить. А без них это просто железо, правда, жутко дорогое — миллион долларов министерство выложило. Давайте я вам напишу, как эта штука называется: чем черт не шутит, вдруг мастера найдем? Вот: ABT Prizm-377. Лазерный секвенатор.
— Владимир Владимирович, а на кой черт все эти сложности? И вообще как это получается — солдат или офицер идут в бой известными хотя бы своим однополчанам, а после гибели их не назовет никто?
— Да я уже говорить, кричать об этом устал: не знаю в Европе ни одной армии, где нет службы регистрации и идентификации. Где нет банка всесторонних данных на живых. Вот вы носили погоны, и, не дай Бог, вас убило. Удостоверение личности офицера сгорело, жетон потерян, лицо обезображено до ужаса. Да приведи я хоть всех ваших родственников — опознать вас невозможно. А вот идентифицировать вашу личность — сколько угодно. Вот минимум, который нам для этого нужен: фотография, антропологические данные, зубная формула, простейшие анализы. Да ни в одном роду войск этого нет и в помине. А отпечатки пальцев рук и ног — это почему не делается? Я помню офицера, сгоревшего в танке, — сплошные угли и пепел. И вдруг вижу — ноги огонь не тронул. Мне бы у него хоть капельку крови взять, отпечатки пальцев ног, да на кой все это? Нет ведь у нас базы данных на этого парня, нет!
— Владимир Владимирович, а зачем мы тогда лезли из конфликта в конфликт, из войны в войну, если наверняка знали, что будут у нас и без вести пропавшие, и безымянные могилы?
— Это вопрос не ко мне — к политикам. Правда, кое— какое прозрение у них наблюдается. Государственная дума где-то осенью прошлого года в первом чтении приняла закон о создании службы регистрации каждого военнослужащего. Когда он будет действовать? Ох, боюсь, не скоро.
— Владимир Владимирович, я перед беседой с вами кое-что почитал. Ну, например: очень хвалят митохондриальную экспертизу — она, как утверждают, и наиболее дорогая, и наиболее точная. Вы ее применяете?
— Удовольствие это действительно очень дорогое, но вот самое ли точное — сомневаюсь. Но смысл в этой штуке есть. Она безальтернативна в 50 процентах случаев, когда материал для сравнения — образцы крови хотя бы — представлен родственниками по материнской линии. А у нас что ни солдатик, то сплошь безотцовщина, у него только мама или тетя и есть. Вот тут подобная экспертиза весьма полезна.
— И у вас ее нет? Нужна специальная аппаратура?
— Комплекс. Специализированная подготовка экспертов. Где это все при нашей-то бедности взять? При нашей отсталости?
— Вот опять из Интернета: знаменитый английский доктор Гилл из патологоанатомической службы Министерства внутренних дел Великобритании заявляет о готовности оказать вам всемерную помощь.
— Доктор Гилл — умница, эксперт с мировым именем. Это ведь именно он помогал идентифицировать останки царской семьи. Я рад его предложению, но не пойму: почему он не обратится ко мне? Или к моему руководству? Поймите, дело не в самолюбии — я прагматик. И мне трудно понять, почему мой уважаемый коллега делает заявления для прессы и потом надолго умолкает. А может быть, никаких заявлений не было и это фантазии журналистов?
— А вот это — я цитирую «Известия»: «Полковник Щербаков сообщил, что уже собирается переслать в Лондон материалы анализов 23 тел, чтобы британские специалисты могли оценить выводы российских коллег». Отослали?
— Слушайте, что за бред вы мне читаете? Столь дурацкого заявления я никогда не делал и не мог сделать. Еще раз повторяю: Питер Гилл более чем уважаемый мой коллега, я уверен, что для него самого было бы бестактным оценивать работу русских экспертов. Но помощь английских друзей действительно была бы для нас неоценимой. Прежде всего я считал бы честью для себя, если бы Питер со своими сотрудниками приехал к нам на какое-то время. Если наша с вами беседа попадет в английскую прессу, пусть доктор Гилл считает, что я официально приглашаю его в Ростов. Он мог бы обучить моих коллег генетическим методам экспертизы (увы, я не генетик), передать свой огромный опыт. Уверен, англичане сумеют тоже немало полезного для себя почерпнуть, какое-то время поработав в нашей лаборатории.
— Интересно, на Западе есть лаборатории, похожие на вашу? Какие-то контакты вы с ними поддерживаете?
— Давайте ваш блокнот, я напишу вам названия крупнейших, авторитетнейших экспертных центров. Первый — в США: AFIP (Armed Forces Institute of Patology). В Англии — FSS (Forensic Science Service). И, наконец, служба Интерпола DVI (Disaster Victim Identification).
— Вы ни в одном из них не были?
— Не травите душу… Впрочем, я был приглашен на международный конгресс экспертов-криминалистов в Лондоне, он открывался 26 октября прошлого года. Сначала, как это у нас водится, не было денег на поездку, а потом уже полным ходом пошли военные действия в Чечне. Я счел бестактным уезжать из России, когда к нам каждый день привозили мертвых солдат.
— Разве к вам попадают все погибшие?
— Абсолютно все. Ведь коли нет банка данных на живых, каждый убитый на войне априори переводится экспертами (в Ханкале и Моздоке есть мои сотрудники) в разряд без вести пропавших. Если на трупе я вижу бирку «Иванов» или «Петров», это для меня ничего не значит. В экстремальных ситуациях люди имеют право на ошибку, а вот мы — нет. Да вот данные на сегодня: 64 случая несоответствия бирки личности погибшего. А если убитые вывезены из зоны действия боевиков, нельзя верить ни документам, ни жетонам. Это же просто садизм — бандиты намеренно перевешивают жетоны с одного трупа на другой: пусть, мол, русские матери получают чужих сыновей. Вы много писали о погибших ребятах-десантниках из Пскова, о пермских омоновцах. Мы приглашали в Ростов их матерей, обустраивали их за счет округа и сутками не выходили из лаборатории — опознали, идентифицировали каждого. Причем матерям тела чаще всего не показывали — зачем им знать, как зверски пытали их раненых мальчиков, как глумились над мертвыми. Вот о чем мы мало пишем и мало знаем…
— Владимир Владимирович, если нет тяжелых боев или нападений на колонны, генерал Манилов обычно говорит, что за минувшую неделю погибли 20–30 военнослужащих. Эти цифры соответствуют тому, что вы каждый день видите своими глазами?
— Простите, но это вопрос некорректный. Вы хотите, чтобы полковник поправил генерал-полковника? Хотя уж, если на то пошло, могу свидетельствовать: за последнее время сообщения о потерях, которые мы слышим от того же генерала Манилова, стали гораздо точнее.
— Что это за вагоны с трупами, найденные в Грозном в начале года? Кто виноват в том, что их как бы потеряли?
— В четырех рефрижераторах были преимущественно мирные граждане — 154 трупа. 13 тел — военнослужащих. Идентифицировать их обязались чеченцы. Мы же со своей стороны обслуживали вагоны, до начала войны там постоянно находились два наших техника. Летом прошлого года их похитили, и тогда мы сказали: ответственность теперь лежит только на вас.
— Недавно муфтий Кадыров заявил, что эти рефрижераторы были направлены к вам в Ростов, а вы, дескать, распорядились вернуть их в Грозный.
— Это грязная, бессовестная ложь. Странно слушать такие фантазии от духовного лица. А вообще-то жутко: вагоны с погибшими долгое время были обесточены, потом почти полностью обгорели при бомбежках и обстрелах. Что делать с останками — ума не приложу. Это уже забота командования федеральной группировки.
— Владимир Владимирович, давайте откровенно. Что вам нужно: чтобы не было неизвестных солдат и безымянных могил? Деньги?
— Это не главное. Вот что я предлагаю: англичане или американцы какое-то время работают у нас, учат моих экспертов своим премудростям, а потом двое или трое моих коллег едут практиковаться к ним. И просьба к вам: не стать ли «Новой газете» посредником в налаживании сотрудничества с центрами, о которых я вам говорил? Если бы вы могли съездить в тот же Лондон, к тому же доктору Питеру Гиллу, и передать ему мое предложение… А разве экспертам-криминалистам России не будет интересно узнать, как работает FSS в Англии?
А пока знайте — и я, и мои коллеги говорим вместе с вами: не должно быть ни обреченных на забвение воинов, ни безымянных могил. И действовать надо сейчас. Представьте, что по крайней мере 254 матери из всех уголков России испытывают не только душевные муки, думая о своих пропавших без вести сыновьях. Они еще и бедствуют, не получая даже тех грошей, которые государство платит за погибших: факт смерти их детей будет установлен только через три года после их исчезновения в чеченской бойне.
Так что давайте спешить!