У
видев ранним утром пьяного в тюль гражданина, я печенью понимаю: наш человек. Ведь на рассвете догнать закатный уровень могут лишь достойные.
Либо мразь.
Ибо, как говаривал мой любимый герой: пьют и трезвенники, и язвенники.
Иначе говоря, алкоголь, как слава и любовь, приходит, не разбирая качества личности. Есть люди, недостойные водки и любви. Но...
Бутылка — как любимая женщина. (Поэтому ей прощается отсутствие талии, да и полнота ее, бутылку, украшает.) И не странно вовсе, что мы ревнуем всех, кто к ней прикасается.
Особенно другое поколение.
Если кольт — великий уравнитель, то вино — великий адаптер. Или переводчик. Который переводит нас в другое состояние. О, это целое состояние...
Пьянство, как и любовь, бывает по расчету, по глупости или по барабану — вариантов много. Мне ближе те, кто по любви.
Должен вам сказать, что любовь — лучший адвокат. Только она может оправдать основной инстинкт (если он, конечно, не единственный). И когда я вспоминаю наши застолья, то совершенно точно могу сказать: мы были романтиками. Процесс нам был милее самой бутылки.
Нет, нет, неточные слова. Вот скажем так: в любви милее плоть, но высший свет — от чувства.
В ту пору фармакология была чужда нуждам трудящихся. А то бы водку мы называли не «Невеста в белой» или «Бескозырка. Белая», а «Виагра души».
Водка — строительный материал души (особенно когда на стройку не завозят цемент). Мы возводили храмы дружбы, не особенно церемонясь с техникой безопасности. Мы сдвигали стаканы «за тех, кто последним падает и первым встает» (опоздание после застолья на работу считалось грехом почище подлости и жмотства).
Потом, безусловно, свершилось неизбежное: что было вторичным, стало сначала первичным, а потом — единственным.
Мы хоронили надежды и друзей. А те, кто выжил, не могут без сомнения смотреть на тех, кто нас сменил в пивных, на кухнях и в подъездах.
Мы говорили: то, что отцы недопили, мы допьем. Видно, что-то недопили и мы, коль эти так старательно усердны.
Конечно, возмущают «Абсолют», «Текила», «Джон Уокер». Они пришли, когда любовь угасла. А эти — сразу в дамки. Что ж, ревность как свидетельство того, что наше чувство где-то тлеет.
Но — думаю об этом со злорадством — они же напрочь лишены счастья встречи с пивом. Когда весь город пройден с банкой и сухостью во всем, когда надежда умерла, но мысль — бессмертна. Они не знают, что такое таблички «Пива нет» или «Ушла на базу». (Няня, няня, где же кружка?..)
Они не знают сторожей винных магазинов! Не умеют таскать уголь и разгружать вагоны, чтобы залить закат портвейном (входит солнце в янтарь заката, словно косточка — в абрикос...)
А ревность не затмила разум. Ни злобы, ни злорадства. Мы пили лучше? Вздор. Мы пили больше? Безусловно. Но это к гордости значения не имеет.
Пусть будет лучше тост:
— Возьми стакан. Взгляни, на дне — любовь, друзья, мечты и годы жизни. Достигни дна. И вновь вина налей. И помни: дно — пристанище мгновенья.
А жизнь — та наверху. Намного выше дна. К которому вам плыть еще семь тысяч бутылок.
А мы уж наверху.
До встречи там.