«Эрендира и ее бабка» (по мотивам Габриэля Гарсиа Маркеса). Театр «Эрмитаж». Постановка Михаила Левитина, сценография Давида Боровского

– К

ак ты нашел нас? С тех пор мы сменили уже третью пустыню...

Черные, криво сколоченные оглодки лестниц возносят над горячей, коричневой, удушливой и соленой землей алый, в черных и пурпурных заплатах холщовый куб балагана. Седой и хрупкий Фотограф (Борис Романов) колдует у церемонной старинной треноги, чтоб снять в небесах пустыни портрет Бога анфас.

Бабушка (Дарья Белоусова) в черном панцыре ветхих кружев, в наколке, достойной инспектрисы Института благородных барханов, кактусовых зарослей, черных трещин в почве и черных теней на закате, хохочет, лжет, жалуется, хвастает, говорит о высоком, вспоминает лучшие дни, трещит сухими пальцами и пластинками черепахового веера, гремит холщовым мешком. Он перекинут за спину, как у деревенской ведьмы. В мешке — кости мужчин ее рода: им нет и не будет покоя, они слишком хороши, чтоб быть зарытыми в этой земле.

Златовласый ангел в коротком пурпурном хитоне плещет молочно-белыми локтями и запястьями в красно-коричневой тьме, в запахе запекшейся земли и крови. Эрендира (Ольга Левитина), блаженная девочка из пустыни, очарованная Бабушкой, завороженная громом отеческих костей, вся — нежность и послушание, вся — чувственная сладость безоглядной жертвы...

В пустыне — своя физика, своя оптика. И мораль преданности и самопожертвования, верности крови и малой родине еще не тронута суетностью большого мира.

Оттого эти трое и кочуют из пустыни в пустыню: на миру, где жить много и проще, никто из троих не вытерпел бы и дня. Они приспособлены к этим пространствам, законам и перепадам.

Жестокой античной архаикой дышит декорация. А сюжет? Дикий, но четкий аналог: у Эврипида честолюбивый и высокопарный Агамемнон, лживый, как Артуро Уи на митинге, кладет на алтарь, под жертвенный нож дочь-девочку, Ифигению. Пока не прольется ее кровь — не начнется Троянская война (и не вступят в силу властные полномочия Агамемнона — предводителя ахейского войска).

«Ты гибнешь за Элладу», — уверяет ее отец. Одурманенная словами «долг», «честь», «Эллада», как серными парами и конопляным дымом архаического святилища, четырнадцатилетняя микенская царевна в прекрасной слепоте юности сама ложится под нож. И хор плакальщиц, недоумевая, в тяжелом молчании уходит со сцены.

Эрендира, девочка из тропической пустыни, Ифигения магического реализма Маркеса. Алый холщовый куб бродячего борделя станет ее жертвенным камнем. По недосмотру Эрендиры от копеечной свечи сгорел родовой дом. Во имя чести и выживания рода златоволосая девочка должна отдать Бабушке долг, торгуя собой: у детей пустыни нет иных ремесел и иных навыков выживания... Тысячи погонщиков, шоферов, пиратов, контрабандистов должны пройти через ложе, к которому прикована цепью Последняя в Роду. (Цена ее определена Бабушкой в 50 песо.)

В ужасе бежит Фотограф, прозорливый и бессильный, как все летописцы пустыни. На сцене нет ни души. И пляшет, ухает, ходит вприсядку чудовищная красная печь — куб балагана, заплатанный пурпурным и черным. Он весь — как рубаха скомороха, как эскиз супрематиста для плана монументальной пропаганды.

В такт ему глухо гремят в мешке неупокоенные кости предков Эрендиры.

...Актеры «Эрмитажа» иногда кажутся прилежному зрителю труппой особой, левитинской комедиа дель арте. Они существуют как бы почти вне московского театрального мейнстрима. Возделывают свой сад. У каждого из них свой образ; но в коммуналках, где сходят с ума герои «Нищего» Юрия Олеши, в ледяных «чердаках-каютах» цветаевской Москвы 1919 г. («Сонечка и Казанова»), в кулисах предвоенной провинциальной оперетты, где драпируются в мешковину, репетируя венский канкан («Мотивчик»), в буффонадах Хармса, в опиумных парах «Зойкиной квартиры», в нищей пестроте вокзалов «Ким-танго» — этот театр вечно варьирует один и тот же сюжет отъединенного мира-ловушки и его жертв, раскладывает один сложнейший и чуть вычурный, эксцентричный черно-красный пасьянс.

Оттого и словами «Эрендиру и ее бабку» никак не перескажешь.

Мысль и опыт стали сценическим веществом, пластикой двух замечательных актрис, сухим нервическим хохотом Бабушки — Дарьи Белоусовой, точно наследующей на современной сцене амплуа Екатерины Васильевой, бессмысленной и жалобной песенкой, запрокинутым лицом Эрендиры — Ольги Левитиной. Дрожью и уханьем красного балагана. Слепыми софитами во мгле кулис — огнями пустыни.

И даже то, какой отсвет бросает на сцену, на темно-алую исполинскую времянку балагана-борделя-жертвенника-алтаря-монумента падшим ангелам, пристрастие театра «Эрмитаж» к ярким и мрачным краскам России 1920—1930-х годов, зачарованного мира прежних спектаклей Михаила Левитина...