О тех, кто в гробу видал все споры
Э
ту тему подобает выносить на газетную полосу ногами вперед. Впрочем, каким бы местом ее не выпячивали — всегда жутковато. Один гроб, даже пустой, еще не освоенный, в сознании моментально персонифицируется: живое воображение быстро переводит в разряд неживых тех, кто по параметрам подходит прислоненному к стене гробу, как бы прилаживая к нему.
И в нежилом гробе — мертвый дух.
Знаменитый Доде признавался, что, въезжая в новую квартиру, он невольно ищет место, где будет стоять его гроб. Смерть долго преследовала классика, но когда настигла, то он, по словам его великого собрата по перу, на смертном ложе «обрел свою буколическую красоту божественного пастушка».
Вот, поди же — красота не меркнет даже будучи забранной тремя досками и в ожидании заключительной четвертой.
Деревянная пижама, дубовый тулуп, последнее пристанище человека, последнее прикрытие женщины... Гробы в армянской столице делают на улице Нар-Доса. Но никто эту улицу не называет улицей Нар-Доса, не потому, что Нар-Дос был писателем весьма посредственным, а потому, что специфика улицы своей потусторонностью вытеснит любое название — Толстого ли, Достоевского ли. Даже Кафку. И я иду вдоль гробовой улицы, лузгая семечки, — не заказчик, не посредник, не потенциальный покупатель, а так себе, праздношатающийся, решивший заглянуть в замочную скважину чужого траурного дома.
Это не рассвет. А просто взошла печаль
На вывеске крупно и, разумеется, черным по белому выведено одно короткое, как последний выдох, слово: «Гроб». Внизу поменьше — «Мастерская по изготовлению гробов. Круглосуточно».
Мой спутник, восьмидесятилетний профессор медицины Саркис Арташесович Мушегян, предлагает спуститься в цокольный этаж, откуда доносится пронзительный звук электропилы. Вдоль ступенек выставлены разные гробы — разные по величине, фактуре, окраске, форме. Нет, конечно, это не какой-либо дантов круг, но, согласитесь, его можно считать прихожей в адово пространство.
— Мамикон, здравствуй.
Мастер молча кивает. Весь высохший, вряд ли он перекричит пилу. Да и вообще «здравствуй» в окружении скорбных изделий звучит... не звучит... Черт знает, как может быть воспринято.
— Почем гробы? — Ортопед фамильярно похлопывает по полуфабрикату.
— В разную цену, — уклончиво отвечает старик-мастер, подозрительно косясь на меня. Профессора-то он знает, тот ему, похоже, какой-то сустав вправлял.
Пила выключена, и в мастерской в самом что ни на есть прямом смысле гробовая тишина.
— А из какого дерева делаете это? — Я намеренно опускаю наименование атрибута печальных дней.
— Дуб, бук, они поздно сгнивают, лет через пятьдесят. Может, и больше.
Пальцем указываю на недоконченную работу из прессованной древесно-стружечной плиты:
— Ничего, — улыбается Мамикон, — ее-то черви не продырявят.
«Сколько времени человек пролежит в земле, пока не сгниет?» — спрашивает шекспировский Гамлет. «Да что ж, — отвечает первый могильщик, — если он не сгнил раньше смерти — ведь нынче много таких гнилых покойников, которые и похороны едва выдерживают, — так он вам протянет лет восемь, а то и девять лет...»
Природа — производство безотходное, иначе она была бы затратной. Даже мерзавцы органично вписываются во всеобщую схему переработки...
Мопассан предпочитал сожжение на костре, как у индусов: «Человек ускоряет медленную работу природы, а не замедляет ее еще более, как тогда, когда тело умершего заключено в отвратительный гроб, где оно разлагается целыми месяцами».
— Круглосуточно — это как понять?
— Хозяин живет в этом же доме. Случается, гроб заказывают сразу же, если покойника должны перебросить в другую местность и если он нестандартных размеров. Вот и стучатся далеко за полночь, мы тут же включаем станок...
— А что значит нестандартных размеров?
— Скажем так: когда покойник стандартный, то у подножья гроб вдвое уже, нежели у изголовья. Этот шаблон годится для людей весом 120–130 килограммов. Поболее которые — те нестандартны.
— Были, да, случаи?
— Да, были, — отзывается из своего угла гробовщик помоложе. — Заказывали гроб для 160-килограммовой покойницы. Не гроб получился — ящик для помидоров. Господи, а ведь эта дама некогда считалась пышной, теперь очаровательный недостаток вынесен за скобки. Вообще, Юлий Цезарь, если помните, советовал избегать худых и питал больше доверия к толстым. Подумаешь, нарушение шаблона. Вот горб — другое дело.
— Это правду говорят, что горбатого могила исправит?
— Не совсем, — смеется ортопед.
— Для горбатых никогда не делаем специальных углублений в гробу, — поясняет мастер.
— Горб любой патологоанатом молотком выправит, — снова улыбается профессор и почему-то ритмично похлопывает по неглубокому днищу готовой продукции.
— А если заказ на безногого?
— Ну и что? — почти удивляется старик Мамикон. — Делаем в полный рост — мать-то родила его нормальным, это жизнь малость сократила.
В страшные блокадные годы неимущие семьи хоронили родных и близких в... целлофане. Дело прошлое, но во время интервью я сказал об этом тогдашнему католикосу, блаженной памяти Вазгену Первому. «Не спрашивайте меня», — опечалился благороднейший из патриархов и опустил глаза.
А сейчас на улице Нар-Доса за умеренную плату вам смастерят гроб на любой вкус — четырехугольные и о шести углах, с крестом посередине, с бронзовыми ручками. А я вспоминаю Ленинакан-88, когда землетрясение накрыло тысячи людей и со всех концов страны сюда привозили наспех сколоченные гробы — черные, отчего-то красные, коричневые. Они стояли штабелями прямо на улицах и во дворах, и их разбирали родственники погибших...
Гойя, Сальвадор Дали, галлюцинации сумасшедшего не могли придумать картину горше и страшнее.
Платоновский герой на гробе жены вареную колбасу резал, «проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки». Вокруг гроба стоят в почетном карауле. В иных древних странах гробы изготавливали преимущественно из кипарисового дерева (потому его называли деревом скорби), бывало... из камня высекали или лепили из глины. Да разве ж это важно?
Главное, чтобы земля была пухом.
Кадиллак для путешествия в вечность
Прямо через дорогу — контора по продаже готовых гробов. Один образец выставлен у входа, остальные внутри. Вывеска предлагает также плинтусы, наличники, планки. Профессора знают, и здесь он кому-то кость возвращал на место. Хозяин конторы несуетливо дает распоряжение — разжигается огонь для шашлычка прямо на улице. Гонец приносит охапку обструганных и покрытых лаком планок: «Можно их в костер?» — «Можно, планки не дороже нашего здоровья». Я опять спрашиваю почему-то о цене, они переводят тему...
— Все, что видно, на взрослых рассчитано.
— Детские делают в другом месте, — мрачнеет хозяин.
Садимся вкруг, нехитрая снедь расставляется на столике. Врать не стану, я тщусь проявить себя как свой в доску, в меру циник и традиционалист, однако при этом не выламывающийся из общепринятых рамок застольного поведения.
— Давайте за тех, кто в морге!
— Не надо, — поднимает ладонь хозяин. — без нас этот тост выпьют.
Что за улица! Через каждые полста метров — мастерские по изготовлению этого специфического изделия № 1, конторы по его продаже. Улица без праздников, без флажков и смеха, без беготни, философское пространство, где зримо обозначены скоротечность жизни и зряшность дальних перспектив.
— В Москве гробы продолговатые и неуклюжие, как «чайки»-членовозы. Почему — ты не знаешь?
Пожимаю плечами, откуда мне знать.
— Странно, — как бы про себя произносит владелец лавки и, сморщив лоб, крупно задумывается.
— Гробовщикам, наверное, всегда грустно. Работа такая, да?
Он пропускает вопрос мимо ушей. Сперва. Потом, после непродолжительной паузы, заговаривает:
— Нам грустно, когда нет работы.
— А когда ее больше всего?
— Когда воды мутнеют и травка начинает пробиваться.
— Весной, стало быть.
— Весной.
Сейчас на исходе поздняя осень — значит, можно выпить во здравие. Они сие превосходно осознают и спустя некоторый промежуток времени полностью расслабляются, одаривая друг друга восточными притчами и максимами собственной конструкции. Послушать неторопливые монологи иногда любопытно, иногда не очень, и я незаметно перешагиваю порог похоронного магазина и вступаю в посюстороннее царство гробов. Один из них, самый крупноформатный, прикрыт крышкой. Костяшкой среднего пальца стучу по ней: кто там? Гробовое молчание. Стук повторяю. Со стороны посмотреть — сумасшедший. Никто не откликается, а я-то думал — крышка откинется и оттуда появится лохматая борода Леонардо да Винчи. А почему нет? Через двадцать лет и три года в руки Гамлета попал череп королевского шута. О, бедный Йорик!
Сколько же миллионов черепов шутов и красоток, виночерпиев и трезвенников, солдат и полководцев схоронено в родных недрах. Поблизости от нас, в Арташате, ненасытному римскому полководцу Крассу глотку залили расплавленным золотом: о, богатый Красс! В 85-м году в Буэнос-Айресе никак не удалось пробиться к великому Борхесу — теперь он покоится в земле. Бедный Борхес! А Уильям Сароян завещал перевезти частицу его праха в ереванский пантеон, другую — предать земле во Фресно, а третью — в Битлисе, когда это будет возможно, городке детства, который на турецкой карте. Бедный, бедный Сароян! На Ваганьковском кладбище нашел последний приют друг и коллега по двум московским газетам Виктор Горленко. Бедный Витя!
И еще остроязычный бедный Ювенал, и бедный, очень бедный Ованес Туманян, и очень-очень бедные те ребята, что заживо погребены на дне моря, в отсеках черной субмарины...
Гроб — единственный транспорт для путешествия в вечность.
Между прочим, прелюбопытнейший случай совсем недавно имел место в армянской столице. Некий его житель — впрочем, имя оригинала уже предано гласности — восьмидесятилетний Амаяк Арутюнян велел после смерти обвезти по ереванским достопримечательностям. Прогулка по памятным местам заняла несколько часов, благо, таковых невообразимое множество. И всякий раз у знатного объекта гроб поднимали на вытянутых руках, желая угодить покойнику и устроить его потухшему взору широкий, по возможности полный обзор. Родичи от усталости и, чего греха таить, раздражения валились с ног, но не сбавляли скорости, дабы затемно успеть похоронить чудака. Вы, конечно, подумали, что усопший был архитектором или музейным экскурсоводом? Если б хоть так! Он был электриком и, как видим, с божьей искрой виртуального воображения.
Еще факт из многоколоритного бытия. Ереванский пенсионер Р. М. решил вложить скромные денежки в нечто, что могло бы уберечь их от инфляции. И додумался вот до чего: на сбереженную сумму он приобрел недвижимость, которая в любой печальный день может стать движимостью. Старик заказал себе... гроб. Как ни кощунственно выглядит этот факт, но в практичности пенсионеру не откажешь. Сильно дорожают ритуальные услуги, а на близких теперь надежды мало. Вот и прикупил большой оригинал и ткань для обивки гроба, и белую простыню, а с весенним теплом собирается собственноручно вырыть себе могилу.
Ждет мужик скорбного зова трубы. Такие долго живут.
А пока гроб стоит в передней, пугая всяк входящего. Старику нипочем, привык он к невеселому ящику — пыль стирает с него тряпкой, переставляет во время уборки квартиры... Сжился, что ли. Глазу привычней его видеть, чем не видеть. Никого нет у забытого человека — гроб да и только. Все имущество и вся живность.
Не скрою, серьезно, я искал этого мрачного философа, чтобы посидеть с ним у его пустого гроба. Понять ли душу человека, стоящего одной ногой в гробу и потому загодя обзаведшегося экипировкой для дальнего похода?
Глядя на небо, предусмотрительно захватываем зонт, чтобы уберечься от возможного дождя. Сиротливый оригинал застраховал себя от неминуемого как мог. Из великого леса жизни он взял себе свое единственное дерево, распилив его на четыре продольные части.
Один и тот же замысел объединяет оба поступка: не быть застигнутым врасплох неотвратимым и неизбежным.
Не так уж глупо, если подумать.
