Московский Театр юного зрителя. А.П. Чехов «Иванов и другие». Постановка Генриетты Яновской. Сценография Сергея Бархина

В

осстановлен спектакль Генриетты Яновской «Иванов и другие» (1993). Эту реставрацию причислим к лучшим премьерам месяца.

На сцене — родовой дом, поздняя осень в N-ском уезде. Павильонная конструкция — палевая, золотистая, чайная, медовая, ржавая... Десятки столбов, деревянных колонн уездных усадеб поддерживают небо этого мира. Павильон похож на курительный ящик с сигарами (с созерцательной неподвижностью в креслах, с синеватыми воздушными арабесками проклятых вопросов, с дымом отечества).

Ящик-дом точно облицован изнутри карельской березой с подпалинами.

Но меняется свет: театральное солнце выходит из-за обложных уездных облаков. И видишь: колонны эти — ржавые железные трубы (из тех, что лежат на пустырях Кузьминок и Люблина иероглифами полуразрухи). А карельская береза с подпалинами — клепаный стальной лист, весь в разрывах и пробоинах. Усадьба чеховского героя в тысячу десятин похожа при ясном свете на кубрик гибнущего крейсера.

Или на остов корабля, давно лежащий на дне моря.

...И — то сова кричит. То дверь скрипит. То грозно, страшно движется кресло-качалка (качалка — ореховая в сумерках, железная на свету). Скрип подобен шуму колес: какой-то поезд ушел навсегда, на него опоздали всем уездом. (И, как обычно у Чехова, железнодорожный вокзал в двадцати верстах от города, а почему так построили — не знает ни одна душа в округе.)

То душно, то сквозняк... Всем невыносимо скучно на именинах. У всех несбыточные прожекты, неоплаченные векселя, неразрезанные журналы. Все перебивают друг друга, все друг друга ставят на место. Все этим возмущены:

— Черт знает... Неужели даже поговорить не с кем? Живешь, как в Австралии: ни общих интересов, ни солидарности...

Всем удобнее даже и бесцельно брести прямиком, через чужой сад.

И все играют с огнем... Свечи, спиртовки, именинные фейерверки, сполохи грозы. Красная вспышка выстрела в финале.

А до вспышки — диалог взбалмошной барышни, настоятельно спасающей ближнего, и (как скажет Георгий Иванов в 1937 году, закрывая эту тему в блестящем «Распаде атома») «интеллигента русского, подлеца с болезненно развитым чувством ответственности».

— Николай Алексеевич, бежимте в Америку.

— Мне до этого порога лень дойти, а вы — в Америку...

Вечный разговор, лейтмотив тягучих дачных именин длиною в два с лишним века, завершен. Ни следа звуковых колебаний в ледяном воздухе. Морозец бодрит... И заставляет двигаться намного быстрее (тех, кто еще жив).

Но чеховские герои — Гаевы, Раневские, Ивановы, Вершинины и Тузенбахи, сестры Прозоровы — живы ли в N-ском уезде XXI века?

Выстрел Иванова-самоубийцы в пьесе 1887 года кажется легендарным знаком из первого акта («если на сцене висит ружье...»). Через тридцать лет трагедия блаженного безволия, необъяснимо рано исчерпанной энергетики разрешится другими выстрелами: цепью, пачками, повзводно...

А прямое потомство именинников разделится на тех, кому лень бежать в Америку, и тех, кому не лень. На тех, кто согласен пропадать, и тех, кто сменит, кажется, сам клеточный состав: ту палевую карельскую березу, изъеденную фамильным жучком русской рефлексии, на это листовое железо в рваных пробоинах.

Но спектакль Яновской все-таки не о том. Этот — очень режиссерский, тонкий, как чеховские ремарки, — сон об осени усадебных именин кружит актеров, как тени в волшебном фонаре с золотым целлулоидным светофильтром.

Вот Иванов (Сергей Шакуров), и дядюшка-граф в душистых сединах (Игорь Ясулович), и Шурочка-эмансипе с ее жесткой, почти армейской самоотверженностью (Оксана Лагутина)... Вот несчастная Анна Петровна (Виктория Вевберг), юный высокопорядочный доктор, в котором угадывается будущий Иванов (Аркадий Левин), хлопотливо-развязный Миша-управляющий (Игорь Гордин), человек пореформенной эпохи, твердо знающий, как «срубить» за неделю двадцать штук серебряных у. е. с двуглавым орлом, если ему сейчас одолжат две тысячи... или хоть рубль...

Миша пугает окрестных помещиков бормотанием: «Вы психопат, нюня, а будь вы нормальный человек, вы через год имели бы миллион». (Весь

N-ский уезд с ним согласен... кто-то нервно ерзает и в партере.) Миша, по брюзгливому замечанию старого графа, «в себе одном совмещает современный гной во всех видах» (видимо, этот ушиб с нагноением у нас хронический).

В спектакле героев Иванова окружают персонажи других чеховских пьес. Вот нелепо-великодушный Вафля из «Дяди Вани» и прожектер Симеонов-Пищик. Маша Прозорова в английской блузе терзает пушкинскую цитату, как надушенный платок... Вот Прохожий из «Вишневого сада» с сочным хохотком: «Брат мой, страдающий брат... выдь на Волгу, чей стон... Мадемуазель, позвольте голодному россиянину копеек тридцать...». Две рыжие Шарлотты в домодельных зеленых маскарадных костюмах стучат крепкими бочонками лото, показывают те же фокусы, что в имении Раневской.

Они топчутся на террасах, играют в винт, спорят о преимуществах селедки перед соленым огурцом, кричат на домашних, сплетничают, не метут комнат и не платят долгов, перебивают собеседника и томятся в «атмосфере»!

Вечные маски среднерусской комедиа дель арте кружатся в синих садовых сумерках, под звон струны в тумане, в желтом свете ламп с рефлекторами — неуклюжая, потемневшая копия какого-нибудь «праздника» Ватто топорной крепостной работы.

...В этом вальсе «Осенний сон» невозможно жить.

Но как он хорош в волшебном фонаре спектакля.

«Учительная пьеса!» — сказал о чеховском «Иванове» консервативный литератор

Н. С. Лесков. Была такой... Давным-давно, до всех катаклизмов. Яновская не ставит учительную пьесу. Ее спектакль похож на игрушку эпохи ее героев — на горсть бумажных шариков (их продавали на улицах Москвы, Самары, Таганрога китайцы-разносчики).

Шарик, брошенный в воду, расцветал бумажной розой или драконом.

В «Иванове и других» расцветает мизансценой чуть не каждая реплика.

Николай Алексеевич Иванов, уходящая, почти ушедшая натура, не страшен нам... Нам страшны вопросы тинейджеров. Потомки потомков именинников, дважды тихо прогулявших, «на леденцах проевших» N-ский уезд, энергичные отроки на микрочипах, подвывая от недоумения, добиваются ответов: «Ну почему-у? Как можно десять лет собираться в Москву? Как можно выбирать анчоусы, когда с молотка идет имение?»

Конечно, нельзя. Мы больше так не будем. Никогда.

Но со всем этим... гм... со всей этой... м-да... так тесно связаны прелесть призрачного сада в N-ском уезде или генеральского дома над широкой рекой...

И русской речи, расцветающей в веществе театра.