СюжетыОбщество

ПИТЕРСКИЙ МОСКВИЧ

Этот материал вышел в номере № 06 от 29 Января 2001 г.
Читать
Как неслучайно, что в мандельштамовских знаменитых стихах сперва: «...рыбий жир ленинградских речных фонарей», а уж потом: «Петербург! Я еще не хочу умирать...» Расставание с городом и жизнью начинается тут, но продолжается там, идет в...

К

ак неслучайно, что в мандельштамовских знаменитых стихах сперва: «...рыбий жир ленинградских речных фонарей», а уж потом: «Петербург! Я еще не хочу умирать...» Расставание с городом и жизнью начинается тут, но продолжается там, идет в глубь истории... С чего, однако, это припомнилось при чтении книги Андрея Чернова «Нежилой фонд»?

Чернов — ленинградец, питерец. По старой прописке и, вероятно, всегдашней приписанности. Иногда, кажется, едва не чрезмерной: «кулер локаль», «гений места» дают о себе знать не только топографией-топонимикой, но даже теми реалиями, которым пора бы и позабыться, вплоть до невзоровских «600 секунд». И все же я (не как москвич, а как «просто» читатель) не отдал бы Чернова Питеру. Тем более Ленинграду. И не потому лишь, что он начисто лишен черты, столь неприятной у многих питерских стихотворцев (никого поименно не называю — оцените мою деликатность), с провинциальной, увы, закомплексованностью настаивающих на своей отдельности. Сводящих в одно несходящиеся концы — от Ахматовой до Бродского, поэтически ей решительно противостоящего.

Выражаясь абстрактно и потому несколько пышновато, родина Андрея Чернова — русская культура, которая не тащит принадлежащее ей имущество в свой угол, отчего и неспособна утешаться малыми собственническими радостями, подсчетом местных, частных побед. Кризис — так кризис, провал — так провал, ощущаемые со всеми и за всех. «Нету их — и все разрешено», вспомнит Чернов зацитированное самойловское, беспощадно продолжив: «Когда уйдут и эти, /последние, когда /в провал тысячелетий /затянется вода...» И нарисует свой культурный апокалипсис: «Столетья антитезы, /чреда великих войн, /стальных машин протезы, /их рев, и вой, и вонь, /трехмерная опока, /заштатные места, /ни пылкого Пророка, /ни кроткого Христа...»

Естественно, что на фоне эпохи, которую, глядишь, грядущий историк оценит так:

«—Была литература. /Что толку, что была?», поэту, совесть имущему, не обойтись без самоуничижения. Личного и поколенческого — перед лицом предшественников: «...Мы вошли за ними, ни стыда, /Ни иллюзий не перенимая. ...И теперь их песенки поем, /Потому что новых не сложили».

В чем дело? (Не говоря о том, о чем сказано: о культурном пространстве, на коем не спрячешься в личный угол от мировых сквозняков.) Ответ в стихотворении, где речь и память о еще застигнутых в этой жизни обломках Серебряного века: «...Два старика да полторы старухи /хранили жар великих мертвецов. ...И я стучался — чуткий, словно тать. /О, это как чесотка, как проказа — /Истлевшими программками шуршать, /Вкушать вино, незримое для глаза. /...Я приходил не слушать, а дышать».

Вот! Тоска по былой культуре, откуда такая суровость к нынешней, — это возможность дышать и жить. Все-таки чувствуя себя продолжением — даже через провал, даже в самом провале.

Не оставляя высокий штиль, отчасти спровоцированный поэзией Чернова, скажу: его муза опасно образованна. (Опасность нешуточная, ежели вспомнить, кто щеголял в стихах эрудицией — литературный аристократ Блок или выскочка Северянин.) И безбоязненно умна (опять же вспомнив пушкинское предостережение Вяземскому насчет того, что поэзии надлежит быть глуповатой).

И если то и другое здесь не во вред, а на пользу, то первопричиной — та самая тоска, возвышающая даже посредством уничижения.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow