Снято! И мы несемся за министерскими кортежами, чтобы первыми выйти в эфир

15.00.

Это начинается с телефонного звонка. Задыхающийся голос: у вас там взрыв, давай бегом, пока есть только сообщение «Интерфакса», число жертв неточное, ну ноги в руки и не забывай отзванивать.

Мне кажется, у меня как бы две плоскости сознания. Первая позволяет думать «по верхам», собирать информацию и выдавать в эфир, стараясь не перепутать факты и избежать судебного иска. Вторая включается, когда я ей разрешаю работать, иначе можно сойти с ума.

Первая заставляет людей меня ненавидеть.

Вторая заставляет меня ненавидеть себя.

16.00.

Теперь — ко всем, кто хоть что-нибудь знает: врачи, коллеги, менты.

Врачи молчат.

Менты замалчивают.

Коллеги умалчивают. Врачи говорят: «Да что вы лезете», менты увертываются: «Никакой информации мы давать не уполномочены», коллеги вздыхают: «Ну наконец-то».

О, коллеги уж полгода страдали и маялись: давно никакого взрыва не было. Еще бы, взрывы хорошо продаются.

Например, знаете историю об одном журналисте? Он случайно оказался по соседству, когда взорвали первый дом в Москве, продал фотографии по всему миру, загреб кучу бабок. Рассказывая об этом, он светился: «Блин, второй раз в жизни мне так повезло!» А я таких много знаю. Вот и сейчас они вышли из спячки: взрыв — это вам не конкурс бальных танцев в Доме культуры, а как минимум три дня прайм-тайма и возможность заработать сразу в нескольких местах. Только нужно побыстрей, времени проверять факты нет, если что — потом отобъемся.

19.00.

Но пока все молчат, и я уже раздражена. Я уже кажусь себе единственным на свете гарантом правдивого отражения событий, меня торопят («Ну что? Где текст? Надо к восьмичасовому успеть!»). Я угрожаю секретаршам, размахиваю ксивой, магическое слово «телевидение» до сих пор способно запугать этих несчастных церберов, и вот в меня уже тычут наскоро составленным пресс-релизом.

Ах как радует меня заискивающая интонация: Иван Иванович на объекте, там все начальство съехалось, но через два часа он будет, конечно-конечно, даст интервью... Мне раньше казалось, я достаточно объективна, так отчего же сейчас я забываю об ужасе, сковавшем Ивана Иваныча, о том, что ему угрожает увольнение, если не тюрьма, о том, что на основании моего дневного сюжета он уже написал объяснительную на имя министра, о том, что он винит себя за гибель людей, о том, что моя небрежная пара слов в эфире могут выбелить полголовы ему, втрое превосходящему меня возрастом и опытом...

21.00.

Он ненавидит меня и боится. Он растерян. Пытаясь объяснить ситуацию, пытаясь пробиться ко мне, к моим глазам, он сыплет техническими терминами. В его взгляде тоска и бессилие — он видит, что я не понимаю, а значит, все перевру, пусть не специально.

Иван Иваныч хватает со стола листок и рисует мне место взрыва, забрасывает новыми терминами, но я жестко прерываю его по рекомендации американской методички: «А простыми человеческими словами нельзя?» И он вытирает пот со лба дрожащим кулаком.

Как, ну как же ему объяснить этой фифе с микрофоном простыми словами то, что требует сложнейшего профессионального исследования?! А фифа с микрофоном сориентирована редактором и жаждет разоблачений. И он безнадежно говорит мне вслед: может, вы мне хоть прочесть дадите, что напишете? А я, наслаждаясь триумфом, отказываю: давить на свободную прессу?!

11.00.

А теперь нужны простые люди. Цифры давно никого не убеждают. Зритель любит примеры. Рабочие, профсоюзники, жены, дети, матери.

Я должна по рукоять воткнуть микрофон в реальное человеческое горе.

Вперед, командую я, и оператор слепит глаза женщинам в черных косынках. Эти люди смотрят на меня с непередаваемым выражением страха, презрения и гнева. Моя камера для них — клетка, в которую я сейчас запру их и буду мучить, а у них не будет никакой возможности сопротивляться. Они не верят и не доверяют мне, они убеждены, что я все перекручу, что я желаю им зла и органически неспособна им сочувствовать.

Я — не за них, я — против, я — враг. И когда я подойду к ним сейчас с микрофоном, они, если ослаблены болью, будут кричать, как меня ненавидят, а если сильны отчаянием — плюнут мне в лицо.

Так плюнули в лицо моему коллеге, когда он хотел взять интервью у жены несправедливо осужденного профсоюзного лидера. А мне кричали, что я — стервятник и сука, которая зарабатывает на чужом горе.

И мне нечего было ответить.

14.00.

Похороны. Вот их несут в гробах, мороз, у меня текут от холода слезы, и я глупо боюсь, что кто-то подумает, что я и вправду плачу. Я не имею права по-настоящему плакать.

Они скажут, что это — слезы Иуды, ведь сейчас я уеду в свой город и сделаю репортаж, в котором наверняка опять оболгу их.

Как холодно. Курить, наверное, нельзя — вокруг никто не курит, несколько гробов закрыты (рядом со мной кто-то говорит, что этих выносили в мешках), а несколько открыты, в них — страшные лица неправдоподобного багрово-черного оттенка. Вдовы даже не плачут. Вдов буквально волокут, плачут совсем посторонние люди.

Мой оператор носится с камерой взад-вперед, я стою, охраняя штатив и пытаясь прикрыть его собой, потому что штатив — моя визитка, все понимают, кто я, на меня смотрят волком. На случай чего-то важного мне запретили отключать мобильник, и теперь он разрывается неуместно оптимистичными трелями — мой редактор требует, чтобы я вот сейчас, во время похорон, взяла побольше интервью (по науке это называется «набрать синхронов»), он даже уточняет, у кого именно: у вдов, у начальства, у людей из толпы. А плевать мне на тебя, сволочь, думаю я и отключаю телефон, потом совру, что пропал сигнал.

А вот вчера я не решилась противостоять его проклятому напору. Вчера в реанимации я совала микрофон к обожженному лицу с лопнувшей кожей и слипшимися веками, и беспомощный, теряющий сознание от боли человек, уже больше суток лежащий в закрытой чехлом ванне, выталкивал из себя слова: «Что помню.. все — в одну секунду... хлопок... груда металла... все горит.. и мертвые люди...» Меня мутит.

В палату вбегает завотделения. Я обманула его: беру интервью, несмотря на его категорический запрет. Он кричит мне: как вы можете, человек при смерти, к нему даже родных не пускают. Как я могу? А и вправду: как я могу?

Вообще-то я вошла с толпой других журналистов, сопровождая «официальных лиц» в небрежно накинутых белых халатах. Официальные лица в каждой палате спрашивали: «Ну как вы тут?» и обещали «помочь». В одной из палат я и задержалась, ведь мой редактор требует «побольше синхронов».

Спустя пять минут я стою на фоне больничной вывески и с профессиональной озабоченностью на лице вещаю, что, мол, сюда, в ожоговый центр, привезли и т.д. «Круто, — говорит мой оператор, — так классно свет лег, у тебя, прям, как настоящие слезы в глазах».

18.00.

Все. Снято! Мы несемся наперегонки, нам нужно успеть к выпуску. В какой-то момент гнусный азарт захватывает меня. Бегом! Вызнать! Успеть первой! Рассказать! Это точно пойдет, точно возьмут, ага, класс, они скажут «с места событий — Леся Орлова», они заплатят мне денег и оборвут телефон, требуя подробностей.

Только нужно как-то примирить этот азарт с некими принципами, которые, казалось, мне присущи. Поэтому я говорю себе, что люди должны и имеют право знать, что информация — залог чего-то там, что правдивое и своевременное отражение событий — это тоже залог чего-то там.

Мы с оператором бежим к машине, потому что нужно успеть прогреть ее, чтобы сразу влиться в министерский кортеж, который сейчас помчится в город без всяких дорожных правил, да-да, мы поедем сразу за ними, нас везде пропустят, а наши коллеги не успеют, опоздают, мы — раньше, мы — лучшие, мы — первые...

И мы едем, и я кричу в трубку, что через час мы будем в городе, я набрасываю текст, буквы прыгают в блокноте, термос с кофе перекатывается и бьется на поворотах о небрежно брошенный на заднее сиденье микрофон. Скорее, скорее, как здорово, «не соблюдены простейшие правила техники безопасности», «в результате взрыва пострадали более сорока человек, десять погибли», вот так, отлично, «неизвестно, будет ли выплачена компенсация семьям погибших», класс, супер, «сегодня ночью срочно прилетел министр», «по словам руководства, виновные будут наказаны».

Водитель то и дело смотрит на часы, он тоже захвачен нашим азартом, ах, как здорово ехать в министерском кортеже, и менты вытянулись в струнку, и поезд стоит на перезде, пропуская нас, а не мы его, «поражения кожи от двадцати до шестидесяти процентов», «пятеро — в тяжелом состоянии», да, мы уже в городе, да, дописываю, да, начитаю сразу, о, Господи, ну что же я за зверь!

0.00.

А потом мне скажут, что я — молодец.

И мне позвонят знакомые — дескать, видели тебя, круто, молодца, так держать.

И я, на остатках азарта, отсмотрю выпуски других каналов, думая, что вот здесь я лучше, а вот это сказать я забыла, а вот так сделать не догадалась...

А потом буду пить остывший чай и, сама остыв, вспомню и осознаю, что же это такое я видела сегодня.

И ужас, наконец, прошибет меня — суку, зарабатывающую на чужом горе.

8.00.

Звонит телефон...