Мы все сыграли вничью. И все — в проигрыше

Н

едавно запнулся, услышав вопрос: как отношусь к памятнику, который, глядишь, поставят Булату Окуджаве? И вправду — как? Вроде бы радуюсь. Но не уверен, что найду в себе силы пойти взглянуть, как он стоит на чужом для него, не его Арбате («Арбата больше нет: растаял, словно свеченька...»), посреди не его времени...

«Сейчас не мое время», — жестко говорит с телеэкрана мой сверстник Юрский. Хладнокровно констатирую: и не мое... Но вдруг спрашиваю себя: а мое — было когда-нибудь вообще?

Так естественно воскликнуть: а годы молодости? Где моя благодарность им, заодно и Москве, допустим на выборку, конца 50-х? Этому, странно вспомнить, чистому, теплому городу, исполненному доступных соблазнов вроде (простите приземленную прозу) дешевых шашлычных? Как в послестуденческий год, когда в кармане, повторяя за Пушкиным, — «признак благопристойной независимости», попросту первые заработанные деньги, шатаемся по Москве с новым другом, тем же никому пока не известным Окуджавой, отдавая дань помянутым общепитовским точкам.

Да. Молодые годы были — мои, наши; Москва казалась — нашей, моей. А время... Нет. Вспоминаю уже начало жизни литературно-профессиональной, тогдашнюю «Литгазету», островок относительного свободомыслия, вокруг которой теснилось до изумления много славных ныне имен. Что ж, верили, будто «оттепель» — не скоротечный миг, а именно время, способное длиться? Наоборот, удивлялись, что это все еще продолжается, и излюбленным тостом в наших застольях был принесенный Наумом Коржавиным, он же Эмка: «За успех нашего безнадежного дела!» (Много позже, когда писал книгу о декабристе, пришла в голову аналогия, вероятно, слишком эффектная: так они свершали свой переход цветущим Забайкальем — от острога в Чите до острога в Петровском Заводе. От клетки до клетки.)

А сегодня... Ну, хорошо. Нашего времени мы с Юрским никогда уже не дождемся. Но тогда чье оно нынче?

«Еду на «Таврии» по пустынному мокрому шоссе. — Рассказ сценаристки Натальи Рязанцевой. — Из деревни, с подругой, с котом, с котомками. Сзади гудит, прижимает к обочине серебристый, как самолет, лимузин. Прижимаюсь, выглядываю — может, колесо спустило? Пятеро мальчиков с Кавказа — все в коже, двое выходят. Душа в пятки. Подруга-то видная, и грабят, слыхали, на дорогах. Улыбаюсь жалко, приветливо. «Ты что, ох...., старая карга?» О, счастье. Всего-то матом покрыли, дорогу я им загородила. От «старой карги» расцветали в душе незабудки».

Г

осподи! Того ли еще мы понавидались, так с чего же от этого хеппи-энда (даже подругу не изнасиловали!) руки мои трясутся в ненависти и бессилии? Может, от хозяйской уверенности в праве, с каким создательница киноклассики, «Крыльев» и «Долгих проводов», походя унижена мальчиками, уж там с Кавказа ли, не с Кавказа? (Хотя что с Кавказа — по-своему страшно: как там, бывало, гордились почтением к старшим!) Вот, однако, в чем загогулина.

Хозяева — своей судьбы и своего времени. Эти? Да уж минут через пять после встречи со сценаристкой их остановит милицейский пост, положит мордой в грязь, обзовет «чернож...ми», оберет до нитки. Свои, такие же, отстрелят, а от тюрьмы тем паче не заречешься. Но дело еще не в этом.

Беда — общая! — в том, что нынешнее время — ничейное. Ничье. Такая боевая ничья, когда в турнирном проигрыше все.

Незачем говорить о каких-нибудь там депутатах, чья роль жалко зависима. Или о правительстве, при случае меняемом, как изношенная перчатка. В конце концов, и о президенте: перед глазами Ельцин, сразу рухнувший в никуда. Но вот те, для кого «мальчики в коже» — пыль в подножии пирамиды, венцом которой являются они сами: пресловутые «олигархи». Уж они-то — подлинные хозяева времени и судьбы? Куда там!

Опять же я не о том, что, как это ни существенно, криминалитет может их замочить, а президент — подвергнуть «разноудалению». Сама по себе повадка больно уж не хозяйская: деньги в офшоре или на тайных счетах, дети в Принстоне или Оксфорде, и мало уверенности, что вернутся в богоспасаемую отчизну, — словом, возникло общество, где и у хозяев самоощущение нашкодившего мошенника. Как в анекдоте: «Что б ты, цыган, сделал, если бы царем стал? — Я бы кусок сала украл да и утек».

А как иначе? Когда еще я писал, обращаясь к «культовым» демократам «первой волны», и то был мой личный вклад в наивность времени перестройки: не спешите богатеть и прятать детей в теплую заграничную пазуху! Нельзя — покуда народ живет так скверно. Нельзя — потому что этим доказываете: ни на грош не верите собственным же словам о скором и благом переустройстве общества... Смешно было думать, что послушаются; я и тогда в это верил мало. Демократия по-российски началась и продолжилась как дележка — не только богатства, но самого общества. На достойных и недостойных. Допущенных и недопущенных.

С

егодня, конечно, спохватываемся: старо-новый гимн как средство срочно обеспечить сплоченность... Патриотическое воспитание как плановая и финансированная кампания... Но пока время не станет в принципе «всехним», ничего у нас — и, что любопытно, у них — не получится. Даже тот, кто упоен своим положением («мальчики в коже» — по глупости, то есть более искренне, «олигархи», поскольку умнее, — сознавая нетвердость собственного могущества), рано или поздно поймет, испытав на своей шкуре, что время — не его.

Уже понимают. Да вы вспомните ерзающие физиономии тех же Йордана или Коха: что, уютно им, как будто имеющим полное право считать себя хозяевами положения и торжествовать победу?..