В

Москве на меня стали подозрительно смотреть. Растет ощущение недоверия. Я, видимо, не той походкой хожу. Не с тем выражением лица.

27 мая Российский ПЕН-центр и германский Фонд Тепфера вручали Пушкинскую премию Юзу Алешковскому. Событие. Перед церемонией, дня за два, я в парикмахерскую пошел. Около дома.

Два месяца до этого не был в Москве. Числилась просто парикмахерская — стал салон. Все тетки, как булки. Но очень гордые. Даже при советской власти не были на нашей улице такими гордыми парикмахерши...

«У нас только по записи». — «Ну постричь-то можете?» — «У нас дорогая стрижка». Я говорю: «Вы знаете, я сам не дешевый человек». Не верят. Я понял, что вошел в иное пространство: мне, с моим лицом, с моей манерой держаться, одеваться — когда иду по своей округе, — сегодня не верят. Не верят, что я способен заплатить за стрижку.

Выпал из времени? Что-то изменилось так, что я этого не понимаю.

Механизм, который учитывает изменения времени, где он? Рассеян, прозрачен, не виден в атмосфере. Хочется настаивать на привычках, правах: я двадцать лет здесь живу, я всегда ходил в магазин в тапочках, я, в конце концов, т а к привык...

Но тогда неудивительно, что можешь оказаться странным человеком. А странность по-прежнему воспринимается агрессивно: «Ты что, не такой, как все?»

Для того и существуют, кстати, воспитание, поведение: не только способ хорошо выглядеть, хорошо контактировать, но и многое спрятать. Скрыть.

И оскорбление может задеть только если оно до какой-то степени справедливо. И тогда возникает другое чувство: кто имел тебе право это сказать — по принципу: «А ты кто такой?» Вот это вечное «А ты кто такой?» обостряется в моменты, когда складываются какие-то новые типы социальных отношений.

Мы твердили о Западе: жестокий мир, волчий мир... И первое р е а л ь н о е впечатление: вы не видите ничего такого волчьего. Но, под безупречным покроем общественного договора корректности — все же есть. Но и у нас мир тоже становится волчьим! И без общественного договора корректности... Раньше наш мир был жесток, потому что жестка и тяжела была конструкция власти. А сейчас он жестоко освобожден в самих социальных отношениях: люди многому разучились. Как ходить по улице рядом друг с другом. Как смотреть друг на друга. Необходимо учиться уличному праву: у нас его нет.

Недоброжелательность, которой в воздухе больше, чем смога и окисей, подозрительность чьего-то внешнего вида, острый прищур, когда тебя социально не могут распознать, — это отсутствие культуры уличного поведения. Культура — это не «ходить в театр», не «читать книжки». А признавать существование другого человека. В любом случае.

З

начит, мне надо чему-то еще научиться. Какую-то маску суметь надеть. Надо уже уметь входить в город одноглазых. Они-то обжились в новом пространстве. Научились уважать людей. Но — других людей... В советском человеке скопились такие нереализованные запасы подобострастия! Потому теперь социальная бдительность обострилась.

Но она такая наивная, такой третьей гильдии: по одежке и встречают, и провожают. А я уже неправильно пуговицы застегиваю... И читаю во взгляде на свои перепутанные пуговицы: «Старик, займи свое место».

...Человек начинает сверять себя по родным старикам, которых уже не стало. Которые прожили сверхжизнь, вмещающую в себя революцию, войну, кампании, чистки и прочее. Человек и сам уже состарился, он думает, что вот теперь — покой. Что нет войны, дети здоровы, внуки растут... Вот тут-то тебя и ждет еще что-нибудь. И еще ждет неготовность встретиться с этим «чем-нибудь». (И у страны так же. Она в одном состоянии умерла, а в другом не родилась. И у нее та же неготовность — а испытания были, есть и будут.)

Признак старости — раздражение. За ним стоит страх. Причина страха — утрата реакции. А тебя ожидает поворот, всегда ожидает поворот...

Революционный настрой молодежи, говорите? А вот — революционный настрой старости?

И наконец я понимаю подсознательную любовь к старикам, которая всегда у меня была. Геронтофилия... Потому что я предчувствовал всегда, что это может случиться. И тогда надо иметь образцы. И я инстинктивно начинаю подбирать цитаты...

Цитаты вообще удивительная вещь! Многое из того, что человека заставляют учить, ему не пригождается. Но что-то становится абсолютно необходимо — как часть с в о е г о внутреннего текста. Так вот, есть цитаты жеста. Самоощущения. Вдруг в тяжелых ситуациях, когда не знаешь, как себя вести, сделаешь жест... И потом поймешь, что это не ты, а дядя, которого давно нет на свете. Он им ответил. Он в тебе воскрес.

Это цитата. Поведенческая цитата. Ими тоже запасаешься: не подражание это! А драгоценная штука — выучка внутреннему жесту у старших.

Человек точно вынимает пайковую, лежалую, твердую горбушку чьего-то опыта из своего внутреннего узелка. Этот узелок всегда с собой. Узелок на память в виде сидора. Там наследство от старших — горбушка и портянка. И хорошо еще, если сломанный перочинный нож.

А

наше поколение, которое называют шестидесятниками, оно к этому не приспособлено. Оно стариться не умеет. Тут много причин. Один «прежний» старик исчерпывающе сказал: «Вы были балованные дети. Вас в 1945 году очень много гладили по головке».

...Представьте себе эту волну возвращающихся отцов. И как много в поколении людей 1945—1946 гг. рождения! И как типичен разрыв между детьми 1937—1940 годов рождения и младшими братьями 1945—1947-го. Военный разрыв... Так вот, нас гладили по головке.

Пусть мистики рассуждают, как заряжается время и как заряжаются дети. Появилось мощное поколение, которое к этому привыкло. Потому, может быть, так счастливо и воспитывали в себе демократичность, человечность... И поэтому же до сих пор люди не могут покинуть свой стиль жизни, который родился еще тогда, в конце 1950-х: застолья, романы и все прочее.

Никогда я не ходил толпой с шестидесятниками, но автоматически меня к ним приписывали. (Я-то чувствовал себя голосом певца вне хора). Не знаю, как я себя романтизировал, но потом придумал для себя такую формулу: меня называют шестидесятником потому, что мне уже шестьдесят и я родился на 60-й параллели.

Других шестидесятнических черт в себе не нахожу. Однако вот — и нахожу. В этой своей неготовности. Моя неготовность встречать время — она очень начинает беспокоить.

Ежедневная гимнастика социальной жизни будет всегда. И готовность принять удары должна быть. Иначе все. Иначе катастрофа.

А уважение? Про нашу ли честь? Наша честь еще будет бита, оцарапана, укушена исподтишка, испытана... И еще испытана. Уважать уметь надо. Нужно несколько поколений, чтоб в человеке уважали человека.