«П

овеселитесь от души!» — обратился перед премьерой к зрителям Бертман. «Печальный спектакль», — сказал дирижер Курентзис. «Смешно!» — говорили зрители в антрактах. «Грустно!» — услышала от профессора РАТИ М. А. Ошеровского.

Вот и поди разберись: смешно или грустно? Если учесть сегодняшнее кредо театра выстраивать собственную систему ценностей «не обязательно с серьезным лицом» – тогда очень смешно. А если уловить в постановке несколько режиссерских пластов-ассоциаций, то грустно.

Бертман снова предложил кроссворд. Хотя решить его просто, если опираться на незатейливый философский пассаж: жизнь – не хороша и не плоха, а такая, какой мы ее воспринимаем и какой смысл ей придаем. То же – с «Фальстафом».

Бертман нам снова напомнил: «Опера – это театр». И, как всегда, решительно выкинул штампы, а партитуру прочел по-своему. Как будто положил великому классику руку на плечо и сказал: «Извините, маэстро, но времена нынче иные». Будь жив композитор, думаю, был бы не в обиде на режиссерскую вольность: все же партитура сохранена первозданной и — никаких купюр. И повеселился бы маэстро в «Геликоне» на славу.

Традиционный Фальстаф – образ без подтекстов. Фальстаф Бертмана – фантазия зрителя. Есть лишь одна бесспорная данность: это не разорившийся стареющий рыцарь, не классический повеса с необъятным брюхом, а жизнерадостный и сексапильный донжуан, подтянутый и играющий мускулами, похожий на поклонника боди-билдинга из «Планеты-Фитнес». Ловелас, словом. И все же — ау, грустные! – он одинок.

Бертман, разумеется, опять схулиганил и снарядил главного героя светящимся гульфиком, который тот, как ружье на охоту, надевает на причинное место всякий раз, когда пускается во все тяжкие соблазнять очередную пассию. А в «решительный» момент гульфик вспыхивает ярким прожектором, как на несущемся на скорости локомотиве. Получается смешно.

В «Фальстафе» почти нет сольных номеров — не опера, а просто вызов всем актерским и вокальным звездным амбициям! Блеснуть арией-«хитом» — невозможно. Покорить публику – пожалуйста! Но исключительно ансамблевым пением, раскатав в нескучном темпе квартеты, квинтеты, секстеты, нонеты... И постоянным чувством партнера – иначе выпадаешь из действа, как птенец из гнезда. Тогда – пропал спектакль.

В «Геликоне» и раскатали, и спели, и сыграли. Спектакль вышел ярким, как праздник жизни. И все же — грустный или смешной? Бертман интригует: нате-ка, подумайте!

А сама жизнь – где смех, где слезы? Все перемешано! Ведь плачем же мы от радости и смеемся над собой в печали.

Итак, Фальстаф, красавец с веселым нравом, уверенный в своей мужской неотразимости, решает поправить финансовые дела одновременным адюльтером с двумя богатыми кумушками – Алисой Форд и Мэг Педж. При этом сводня миссис Квикли, весьма светская дама, тоже не прочь закрутить роман с завидным атлетом. Мужчины на сцене — этакие горе-мужики, включая мужа Алисы – Форда, давно и без остатка отдавшие свою любовь автомобилю, который без устали чинят и трут до неприличного блеска и который вполне заменяет им жен. А нареченный жених дочери Фордов Нанетты – Кайус — горе-доктор с перманентно помятым лицом, в гипсовых повязках и с костылями — «сапожник без сапог».

Плетутся нити мстительного заговора вокруг обольстительного Фальстафа, герои друг другу врут, интригуют, разоблачают. Веселый натюрморт под названием «Жизнь»!

А где же грусть-печаль? Может, в том, что на сцене нет любви, а только ее сублимация или то, что сегодня можно назвать «недо-»: недолюбовь, недовостребованность (и не только в любви!), недоискренность — недожизнь? Когда любовь умирает под гнетом обыденности или культа важных, но все же второстепенных вещей — например, под днищем блестящего ухоженного авто, который, может, и не авто вовсе, а фанатичная любовь к работе, футболу, компьютеру или рыбалке... Кстати, и кумушки – тоже дамы «недо-»: даже в адюльтере расчетливы и экономны, да и страсти их — вполсилы. Им бы влюбиться от души, бросить своих горе-мужей – нет, дрожат от страха, мельчат, предают друг друга... Увы! — из рамок либретто не убежишь.

Герои оперы живут среди нас — здесь и сейчас. Это, собственно, и есть мы сами. И Фальстафов вокруг – пруд пруди! Вот и юный Фентон, чья любовь к Нанетте так светла и беспечальна, в финале уже примеряет гульфик Фальстафа. Идет новое поколение недомужей, не умеющих заработать деньги иначе, чем адюльтером, соблазняющих недолюбленных дам... А хулиганский гульфик превращается в смешной символ искусственной любви, который наверняка красуется в витрине любого секс-шопа.

Так грустно или смешно? В любом варианте – финал веселый, с веселым рефреном и веселым форте: «Все в дураках!» — апофеоз комедии. А финальная фуга – вообще праздник, извините, уха. Ведь за неумение писать фуги Верди доставалось всю жизнь, а он взял и вывел из-под пера все точно по канонам и показал напоследок всем критикам язык. «Все в дураках!» — привет от классика и нам, зрителям. Утешение одно: не так обидно, когда в дураках — все.

Вот и Бертман признался на пресс-конференции, что Верди своей партитурой будто дразнит всех: «Попробуйте, сыграйте, поставьте, спойте, продирижируйте!..» Великий классик оставил потомков наедине с вопросом: как почти в восемьдесят лет можно создать такое молодое и такое сложное произведение? Тут ведь и меломан не напоет мотивчик в антракте, да и такт не отобьет. Сложно-с!

Не потому ли театры избегают «Фальстафа»? Его нет в репертуарах. Ставили в Большом театре – но 39 лет назад!

«Геликон» взялся за невыигрышный спектакль, который под силу только сильной и смелой труппе. И, надо сказать, с вызовом Верди справился, сделав яркую, комическую, эротическую оперу, противопоказанную занудам-моралистам. В спектакле есть искра, кураж, нерв. Для зрителя — неплотское наслаждение плотским натюрмортом жизни во всю сцену.

Художники Татьяна Тулубьева и Игорь Нежный из яркой клеенки с экзотическими фруктами — ну, точь-в-точь, как с кухонных столов подмосковных дач, — нафантазировали невероятно красочные платья, сохранив при этом стиль викторианских кринолинов шекспировской эпохи. Тесное пространство сцены превратили в гигантский раблезианский стол с яствами «а-ля Гаргантюа»: бараньими бедрами — размером с лошадь, виноградом — с мяч, грушами — с подушку, огромной солонкой, вазой, ножом и вилкой, пивной кружкой (она же — туалет, куда по ходу действия под смешки публики дважды выстраивается очередь).

Абсолютно безобидные атрибуты декорации в «лямурном» звучании мизансцен превращаются в фаллические символы. А куриная кость – в убедительный атрибут рогоносца.

Ни один хоровой коллектив не проделал бы того, что смог геликоновский хор — самый танцующий в мире. На этот раз балетмейстер Александр Тагильцев на сцену вывел гротескных виллис из «Жизели», создав шарж на балетные штапмы: ручки на груди, вытянуты носочки и трепетно дрожат на самых высоких музыкальных эскападах.

Дирижер Теодор Курентзис, ученик профессора Мусина, воспитавшего, кстати, Гергиева и Темирканова, — тонкий толкователь нюансов вердиевских пассажей. Высокий, субтильный, он, кажется, птицей парит над оркестром, и взмах его рук в особо изящных тактах становится похожим на взмах крыльев. Красиво, но отвлекает от сцены.

Не назову актеров, ведь спектакль — ансамблевый. В «Геликоне» поют одни звезды, — это и так все знают. Но дай мне Бертман роль Алисы, из трех Фальстафов выбрала бы одного — Владимира Огнева: и бас приятный, и Фальстаф — теплый. Ну да женщины меня поймут...