Он читал на нескольких языках, но говорил только на старомосковском

О

н, без всякого лукавства, не считал себя великим и не позволял себе категорических оценок в отношении других поэтов. Он полагал, что со временем божий дар сам отделит себя от яичницы.

Именно Евгений Храмов в «Совписе» (несомненно, лучшем тогда издательстве страны) редактировал первые книжки Евгения Рейна и Александра Аронова. Он был превосходным шахматистом, футбольным болельщиком, переводчиком Рильке, Галчинского и Бориса Христова. Благодаря Храмову русский читатель уже несколько лет восхищается прозой Генри Миллера.

…Евгений Храмов был моим последним учителем.

Известно, что в 16—18 лет стихи пишут все. Я не стала исключением. С единственной разницей — сочиняла свои вирши не среди березок и васильковых полей, а в долине Гималаев. Процесс затянулся, годы меня не излечили, тетрадки изнемогали от стихов, а стихи – от невостребованности: у них не было не только поклонников, но и слушателей.

Вернувшись домой, я первым делом отправилась на поиски какого-нибудь литобъединения. Обойдя добрую дюжину лито, расстроилась окончательно: то явно ученический уровень, то псевдопатриотическая ориентация, то просто скучно. Отчаявшись слиться в литературном экстазе с собратьями по цеху, я наконец пришла в издательство «Советский писатель», где вели семинар Эдуард Балашов и Евгений Храмов.

Внешне он был похож на уже немолодого светского льва.

Его педагогический принцип был предельно прост: «Если хотя бы половина из вас через пару лет перестанет писать стихи, буду считать свою жизнь прожитой не напрасно». Перестали многие. Немногие, разозлившись, стали писать лучше. Некоторые, например, Андрей Волос и я начали пробовать себя в прозе.

Он не учил нас писать, зато учил пробовать на вкус каждое слово, настаивая на том, что именно оно и есть единица измерения поэтической ткани. Наш мэтр, наш учитель, наш Евгений Льво ни разу не посмел высмеять даже самый ничтожный опус. Он просто спрашивал: «А вы случайно не читали, как об этом написал, к примеру, Давид Самойлов, Ярослав Смеляков, Борис Слуцкий, Александр Межиров?» — И читал наизусть прекрасных поэтов, о которых мы так мало знали.

Вскоре все издательства позакрывались, перекупились, переориентировались на коммерческую литературу. Многие стали частными, и судьба молодых и немолодых поэтов тоже стала их частным делом. Конечно, поэзия – дело тайное и даже сугубо интимное. Но в начале—середине восьмидесятых, когда шло повальное увлечение метаметафористами, верлибристами, маньеристами и всяческими другими постмодернистами, читать стихи, написанные в традиционной манере, казалось столь же неприлично, как нынче — войти в дорогой клуб без галстука. И мы, молодые поэты, не желая ударить в грязь лицом, старались эти модные галстуки на себя нацепить. Беря напрокат то у Олейникова или Глазкова, а то у Холина или Сапгира. Именно Евгений Львович Храмов своей неподдельной любовью к поэтическому слову вернул нам, его ученикам, уверенность в правоте русского традиционного стиха, показал гибкость его форм и всю бездну нашей собственной ограниченности и необразованности.

Он водил нас по старым московским улочкам, и казалось, что он знал всех некогда знаменитых обитателей каждого дома.

Семинар закрылся, мы стали взрослыми. Но полтора десятка лет «семинаристы» Евгения Львовича продолжали встречаться и читать ему свои стихи.

Теперь будем читать только друг другу.

Я совсем не уверена, что кого-то из нас однажды смогут назвать драгоценным словом «учитель» хотя бы несколько талантливых молодых безумцев. Боюсь, что сегодня мы куда эгоцентричнее или пессимистичнее смотрим на будущее нашей литературы.

Евгений Храмов никогда никого не судил (может быть, потому что по образованию был юристом и даже некоторое время работал следователем). У него был редкий на сегодняшний день дар – думать о других людях — и не менее редкий — дар очарования. Женщин он очаровывал эрудицией и изысканными манерами, а друзей и знакомых — своим «небезразличием», что куда дороже просто доброты.

Один небезызвестный писатель рассказывал, как однажды в ЦДЛ после сильного подпития в кругу друзей вдруг отключился. Утром открыл глаза под незнакомой люстрой, свесил ноги с чужого дивана и ничего вокруг себя не узнал. О ужас! Вдруг увидел на столике записку: «Ты у Храмова. В голове рюмка водки и бутерброд….»

…Он уже несколько лет страдал лейкозом, но в это никто всерьез не мог поверить. И действительно, разве может быть смертельно болен человек, который совсем недавно блестяще провел свой творческий вечер, человек, который еще накануне доказывал приятелю, как должен был правильно сыграть «Локомотив», чтобы победить. За неделю до смерти он сказал мне, что собирается в Переделкинский Дом творчества, а за день – впервые не взял телефонную трубку из рук жены: «Люсенька, скажи, что я позже перезвоню».

Он не перезвонил. Перезвонила уже она.

Он утверждал, что не интересуется политикой. Однако пару лет назад, сказав жене, что пошел за «Беломором», прямо в домашней одежде завернул за угол дома, на Покровку, и пропал на несколько часов. Там, на Покровке, проходила демонстрация в защиту гласности в Белоруссии. Евгений Львович дошел с «протестующими» до Белорусского вокзала, где и «загремел» в кутузку. Он говорил нам, что это случайность и что партийные игры его нисколько не занимают. А его младший сын Коля Храмов, лидер транснациональной радикальной партии, во время похорон отца сидел в лаосской тюрьме в ожидании суда.

Внешне Евгений Львович производил впечатление человека скрупулезного, уравновешенного и даже педантичного. Дома он не мог без помощи жены (Людмилы Эрнестовны Кренкель, дочери знаменитого полярника) найти ни одной нужной бумажки. В его огромной библиотеке собраны книги всех поэтов ХХ века, кроме своих собственных. Даже сегодня Людмила Эрнестовна гадает, куда он мог запихать свои поэтические переводы, прозу, стихи, незаконченный перевод романа.

…В зал № 2 Боткинского морга было невозможно протиснуться. Так много народу пришло попрощаться с Евгением Львовичем Храмовым, последним барином русской словесности ХХ века.

Мы думали, что мы его просто ценим как одного из последних интеллигентов в русской культуре. Мы думали, что мы его просто уважаем как редактора и педагога. Мы думали, что мы просто восхищаемся им как собеседником. Но оказалось, что мы его просто очень любили.

Евгений Храмов

* * * В. Варжапетяну

Я поле жизни перешел.

И отдохнуть присел.

Там тихо одуванчик цвел

И жаворонок пел.

И было мне так хорошо,

Что я забыл почти,

Что поле жизни перешел

И дальше нет пути.

Женихи моей сестры

Женихов моей сестры

Разбомбило под Ростовом.

Пронеслись над ними с ревом

Черно-белые кресты,

Пушки били у Днестра,

Кровью набухала Припять —

Оттого моя сестра

Не сумела замуж выйти.

Женихи моей сестры

В ночь уходят, день встречают.

Их московские дворы

На рассвете замечают.

Запечатаны уста,

Срублен тополь, срезан колос…

«В бой! За Родину! За Ста…»

Пуля — и оборван голос.

Как погасшие костры —

Только пепел да уголья,

Женихи моей сестры

Из подполья, исподлобья

Молча смотрят сквозь туман.

Взмах руки. Крыло платочка.

«Дан приказ на запад…»

Дан!

Дан и выполнен, и точка.

Стихи поручика Турбина

Прощай! Мы уходим, Россия,

Россия, Россия!

Твой фосфорный гром, как

последний салют, прогремит.

Ты нас родила, нас вскормила,

вспоила, взрастила,

Мы были тобой,

а теперь мы толпа горемык.

Прощайте, уезды —

Козлов, и Одоев, и Россошь,

Штандарт императорский,

кавалергардский шишак.

Румынские, польские, финские

ветры нас хлещут наотмашь,

Дождинки твои выжигая

на наших щеках.

Как взять нам с собой

это ровное русское поле?

Приснится ль нам роща

под теплою псковской грозой

В Галате галдящей,

на голых плато Галлиполи,

Над грифельным Рейном,

над тощей афинской лозой?

Так что же теряем мы,

Родину или Державу?

Кому посылает проклятья

свои пулемет?

Да это неважно…

А важно, чтоб рота

равненье держала,

Когда от причалов в чужие

казармы пойдет.