У МЕНЯ ПРОСИЛИ ТЕЛЕФОНЧИК БЕН ЛАДЕНА
Глава Московского бюро телекомпании «Аль-Джазира» учился в ГИТИСе
— Вы стали всемирно известны во время афганского конфликта. И все потому, что были практически единственным, кто, появляясь в эфире, высказывал мнения, явно отличающиеся от слов остального мира. И терпеливо разъясняли свою позицию. Что вы хотели досказать?
— Все пытались узнать, что происходит в Афганистане. Другого телевидения, кроме нашего, там не было. Кстати, меня и репортажи нашей компании не вполне устраивали. На экранах — трассы от снарядов и взрывы. А мне хотелось понять, что чувствуют жители Кабула во время бомбардировок. Что касается моих интервью, я хотел сказать простую вещь: 11 сентября — это нечто ужасное. Не кошмар, не преступление, а именно нечто ужасное. У меня просто не хватает слов, чтобы обозначить это. Но когда Буш говорит: тот, кто не с нами, тот пособник террористов, это тоже ужасно. Для меня лично это было чем-то вроде начала третьей мировой войны. Конечно, не в таком масштабе, какими были Вторая или Первая. Но масштабы ближе к арифметике, чем к этике. И что будет дальше — не знает никто.
— Известной телекомпания «Аль-Джазира» стала после репортажей из Афганистана. «Аль-Джазира» — это, в сущности, арабский аналог CNN, но для многих это чуть ли не синоним «Аль-Каиды», телестудия, связанная с талибами и террористами, нечто зловещее и загадочное.
— Мне жаль, что слава пошла именно отсюда, ведь у «Аль-Джазиры» есть куда лучшие работы. Но это сумасшедший мир, и людям интересны только американские бомбежки.
В арабском мире «Аль-Джазира» — явление уникальное. Большинство телекомпаний контролируются правительствами. Они ужасно похожи на доперестроечное советское телевидение. Диктор на фоне карты зачитывает сообщения, комментируя их с официальных позиций. Иное дело «Аль-Джазира». Это негосударственный информационный канал. Если, например, мы освещаем ближневосточный конфликт, то даем слово и арабу, и израильтянину. У наших корреспондентов бывают совершенно разные подходы. Доходит до того, что порой мы даже спорим в эфире. У меня, например, был совершенно иной подход, чем у нашего корреспондента, вещавшего из Кабула. И я этого не скрывал. Но каждый имеет возможность высказаться. Впрочем, это разительно отличается не только от арабского телевидения, но и от вашего, российского.
— По поводу «Аль-Джазиры» прошли безумные сообщения в нашей прессе. Говорили, что вы знакомы с бен Ладеном.
— Я не знаю, откуда эта информация. Доходит до смешного: одна девушка даже попросила у меня телефон бен Ладена. Я никогда с ним не встречался.
Зато я встречался с Лукашенко. Меня попросили заранее написать все вопросы, которые я собираюсь ему задать.
Когда я встретился с Лукашенко, то нарушил протокол и задал ему два вопроса, которых не было в списке. Он, конечно, разозлился, но ответил. Однако еще одним условием интервью было то, что я не имел права взять отснятые кассеты, потому что они сами снимали и сами монтировали. Естественно, пятнадцать минут убрали: «лишние» вопросы не попали в интервью.
Семь минут эту пленку крутили по всем каналам. Как же: президент Лукашенко принял в своей резиденции арабского журналиста из Москвы. Тогда я понял, что там за режим. Я хотел снимать фильм о Белоруссии. В их МИДе спросили, с чего я хотел бы начать. Сказал, что хотел бы побеседовать с кем-то из оппозиции. Мне ответили, что это не рекомендуется. Тогда я снимать не стал.
— А кого-нибудь из России интервьюировали?
— Российское правительство с трудом идет на интервью. Вот на Западе правительство ищет журналистов. А здесь ты умоляешь их чуть ли не на коленях. Я иногда в МИД обращаюсь: «Пожалуйста, просто прочтите ваше заявление, просто озвучьте его. Не надо никаких ваших личных комментариев, прочтите, что написано». Это же специфика телевидения: нужно показывать человека, лицо. Мидовцы просят время, чтобы все обдумать, а потом обнаруживают, что у них нет на это времени.
Другое дело, если они нами недовольны. Тут у них оказывается полно времени. Так, например, было, когда Хаттаб дал интервью «Аль-Джазире». Хотя интервью делалось по спутниковой связи из Чечни и московское бюро над ним не работало, меня вызвали в ГРУ. Спрашивали, почему мы предоставили им эфир. Я ответил, что Чечня свою позицию высказала, а вот Россия до сих пор нет. И что наша компания готова предоставить им эфир. Они очень удивились. Спрашивают: а вы в самом деле передадите? Конечно, отвечаю, это наше правило. Вот тогда российские представители действительно дали интервью. Даже несколько. Тут уже чеченцы обиделись: почему мы позицию Москвы пропагандируем?
— Вы прекрасно говорите по-русски. Где вы выучили язык? Как попали из Сирии в Москву? Как получилось, что вы работаете в московском бюро «Аль-Джазиры»?
— Работал я актером, но понимал, что я — средний актер. Как-то поставил для Советского культурного центра два мероприятия, и меня пригласили учиться в ГИТИС. Так в 1985 году я попал в Советский Союз.
ГИТИС — это театральный храм и очень хорошая школа. Моим преподавателем был Борис Голубовский. А вторым педагогом была Мирра Ратнер. Она фактически все свое время отдавала нам. У нее очень богатый опыт, она работала с Мейерхольдом и другими мастерами.
— Вы помните только хороших преподавателей?
— Почему же. Помню, например, профессора Гусева. Он преподавал диалектический материализм и историю партии. Тема была: «Какой плохой был Лев Троцкий». После лекции я спросил, где можно Троцкого прочитать. «А вы мне не доверяете?» — спросил Гусев. Я ответил, что хочу ознакомиться с ужасающим творчеством Троцкого лично. На следующий день меня вызвали в деканат и стали допытываться, на какую агентуру я работаю.
Но в общем в Москве я получил массу замечательных впечатлений. В ту пору сюда привозили очень интересные спектакли: Питера Брука, Петера Штайна. Приезжали театры из Франции, Италии. Страна открылась, это было очень богатое время для театра.
— Какой был ваш дипломный спектакль?
— Для диплома я взял сирийскую пьесу. Я считал, что вашему зрителю было бы интересно познакомиться с нашей драматургией. Пьеса называлась «Голова мамелюка Джазира». Она была переведена на русский (да и на множество других языков). Как раз в это время был конфликт между Ельциным и Горбачевым, и я решил провести параллели между этими событиями и пьесой.
Это была история про Средневековье. Конфликт между халифом и визирем ведет к тому, что страна парализована, положение людей ужасное. А визирь, мечтающий любой ценой свергнуть халифа, готов вызвать иностранную интервенцию. Он обращается к персам. Только вот проблема: граница перекрыта и предательское послание отправить нельзя, не рискуя собственной головой. Решение находит молодой мамелюк. Он сбривает волосы на затылке, и там визирь пишет послание татуировкой. Мамелюк не может его прочитать. Волосы отрастают, и он уезжает в Персию. Шах читает письмо. Последняя фраза: голову мамелюку отрубить. Такая вот милая история...
Ее играли еще два года в Московском областном театре драмы. Это было в 1991 году. Пока Ельцин, как и визирь из пьесы, не добился победы, развалив государство.
— Чем вы занялись после ГИТИСа?
— Еще во время учебы я хотел уехать к себе домой. Договорился с научным руководителем, что уеду, а позже вернусь. Но тот, кто жил в Советском Союзе во времена Горбачева, уже не мог жить в арабской стране. Слишком демократично было ваше общество. Я быстро вернулся.
Потом улетел в Ливию давать уроки режиссуры. Мне платили большие деньги, но и там я не задержался надолго. Дело было в студентах. На первом занятии я спросил, почему они выбрали театральный факультет. Ответы были примерно такие: «Я работаю в органах госбезопасности, и меня повысят в звании, если получу диплом». «Хорошо, но почему на театральном факультете?» — «Потому что он самый легкий». Я взял портфель и ушел. Позвонил в ГИТИС и попросил выслать мне приглашение. Поступил в аспирантуру.
Потом я устроился в театр «Детектив». Был тогда и такой театр в Москве. Прямо напротив Лубянки. И вдруг пришло приглашение из Франции. Кинулся туда, но не смог получить прописку. Там это называется иначе, но суть та же. А во Франции ты без прописки — никто. И в третий раз я вернулся в Россию.
Наверное, это судьба. Каждый раз, уезжая из России, я со всеми прощался, думал, что навсегда. И снова возвращался. В 1996-м в Москве я стал работать в столовой, другой работы не было. Но у меня был друг, который работал на Associated Press. В тот год создавалась «Аль-Джазира». Решили завести корреспондента в Москве. Моему другу было поручено найти кандидата. Он предложил мне эту работу, я пришел на пробу, и меня взяли. Так я попал на телевидение.
До 1998 года мы работали из московского бюро Associated Press. А в 1998-м открылось наше собственное бюро.
В «Аль-Джазире» у меня появилась возможность использовать мои режиссерские таланты. Я снимал документальные фильмы. Темы были самые разные. Один из них — «Крымские татары». Это история о том, как после развала СССР татары, которые жили в Таджикистане, Узбекистане и Казахстане, решили вернуться на Украину. У них не было украинских паспортов, они не имели права работать, не имели права на страхование, на учебу, на здравоохранение. Два других фильма были о Чечне. Интересно, что все простые люди — и чеченцы, и русские — говорили: «Мы против войны».
Потом был фильм «Арабские рукописи Эрмитажа», мы снимали его в Петербурге. Обнаружилось, что директор Эрмитажа Михаил Пиотровский блестяще говорит по-арабски. Даже лучше, чем арабы.
Последний фильм — «Еврейский вопрос». Я хотел понять, существует ли вообще еврейский вопрос в России. Как-то, еще в 1997 году, мы снимали демонстрацию. И один из участников, увидев меня, закричал: «Ты, жид, иди отсюда!». Так я в первый раз услышал это слово. Я спросил оператора, который был грузинским армянином, что это значит. Он мне объяснил. Я решил снять фильм.
— Так что же: есть еврейский вопрос?
— Я старался сделать открытый финал. Если ты на самом деле объективен, то должен оставить вопрос открытым: пусть зритель сам решает.
— И последний вопрос: вы все-таки театральный человек. Кто из наших режиссеров вам нравится больше всех?
— Петр Фоменко. Это едва ли не единственный режиссер, у которого есть направление. Раньше я мог сказать это про Марка Захарова. Но сейчас, если вы посмотрите репертуар «Ленкома», увидите эклектику. Мне нравится Роман Виктюк своей эстетикой. Несмотря на сюжеты, которые он берет; он убеждает меня в правоте гомосексуализма, ведь он делает это настолько красиво и правдиво! Хотя я нормальный человек, честное слово.
