СюжетыОбщество

ОСУЖДЕННЫЕ АРТИСТЫ РЕСПУБЛИКИ

Этот материал вышел в номере № 23 от 01 Апреля 2002 г.
Читать
Театр иногда становится единственной формой существования на Земле, потому что другие — невозможны В Екатеринбурге в центре города, рядом с храмом, стадионом, медицинским институтом и прокуратурой, скромно притулилась...

Театр иногда становится единственной формой существования на Земле, потому что другие — невозможны

В

Екатеринбурге в центре города, рядом с храмом, стадионом, медицинским институтом и прокуратурой, скромно притулилась исправительно-трудовая колония, или, как гордо называют ее горожане, «лучшая тюрьма России», туда попадают строго по блату. На территории, сверкающей особой казарменной чистотой, имеются производственные цеха, комната досуга с шахматами-телевизором и фонтан с дельфином и мозаикой.

О духовной благости осужденных заботливо пекутся три конфессии — христианская, мусульманская и лютеранская, выпускается газета, присутствуют библиотека и театр — все, как в нормальном государстве. В городе об этом знают, но жизнь заключенных, если ты не внутри, как бы малоинтересна.

И вот однажды раздался звонок, и моя коллега по университету, по версии студентов, «красотка Васильева», объявила: «Поехали в тюрьму, смотреть «Мастера и Маргариту». Спектакль — просто отличный. Возьми паспорт, я за тобой заеду».

На дворе стояло ветреное и ослепительное субботнее утро. Я застыла у шкафа. Тут, вероятно, уместно будет заметить, что в Екатеринбурге в отличие от Москвы в консерваторию и театры в кроссовках не ходят. Причем давно. Уральские мастеровые со времен достопамятных горазды щегольнуть на публике козловыми сапожками или жилеткой с тростью из Парижа. Но этикета насчет того, что надеть в театр, если действо проистекает в тюрьме и актеры – заключенные, исторически не сложилось. Не сговариваясь с красоткой Васильевой, мы скромно оделись в меха, как в фильме «Раба любви» Ольга Вознесенская — на подпольную сходку.

Около тюрьмы собрались человек сорок зрителей – дамы из рериховского общества, студентки, лютеранский пастор со товарищи и двое обутых в кроссовки американцев. Нас провели через накопители, лишив паспортов и предупредив, что на территории принято здороваться, но не более того. Денег, сигарет, конфет у осужденных не брать, а также ничего не давать взамен. Редкие осужденные, встреченные на пути к залу, поздоровавшись, не обращали на нас внимания — видимо, к гостям привыкли.

Мы расселись в полутемном зале, зазвучала музыка, водрузил кинокамеру на плечо юноша, по виду и очкам – университетский студент, но в черной робе зэка.

А

ктеров на сцене было трое, и начали они сильно. Как поставить «Мастера и Маргариту» без декораций, костюмов и женщин? Они сыграли два фрагмента – диалог прокуратора с Иешуа, и спор Пилата с Кайафой. Второй оказался сшибкой сильных за власть, первый – беседой судьи с подсудимым, где подсудимый неизмеримо выше и праведнее. До прокуратора это доходит постепенно, но когда доходит — что ж, частным образом можно снизойти, можно пощадить.

Кульминация игры Пилата случилась в момент, когда в споре с первосвященником он осознал собственное бессилие. Раб не может позволить себе великодушие, а прокуратор — раб. Это была немая ярость льва. Актер на сцене не метался, может, просто не знал, что тут надо заметаться и сжать кулаки.

Он застыл в напряжении, которое сковало зал намертво.

Тут до меня дошло, чем отличался этот театр от обычного. Они жили на пределе чувств. И театр был единственное место, дозволенное этому пределу. У них не было техники, приемов.

Они играли нерасчетливо: плотью, нервами, мясом чувств, они были Понтием Пилатом и Иисусом Христом. Истинно, истинно, говорю, были.

От достоверности забегали мурашки, зал вдохнул и не выдыхал.

Отсутствовала рамка – ты оказывался в картине, исчезала условность, принятая на театре, и театр стал тем, чем, вероятно, был и есть по сути, – насущным способом жить. Средством жизни для тех, кого несет, несет, и либо совсем снесет башню, либо он начнет музыку пилить, стихи валять и увяжется за бродячими комедиантами. Спасительная канализация искусства, громоотвод страстей.

Где бы мы были, если бы не театр? Поголовно в тюрьме?

Где-то я читала, что пользу искусства для социума вычислить невозможно, потому что невозможно представить, каким без него была бы жизнь. Искусство сопутствовало людям, как только в них оформилась способность чувствовать.

Спектакль закончился — народ безмолвствовал. Через минуту тишины лавиной рухнули аплодисменты, актерам вручили цветы. Те сдержанно улыбались – да что там, мужики знали себе цену! И бритый Пилат, сгусток дикой энергии, и неотразимо мягкий, человеколюбие во плоти, Иешуа и красавец-татарин Кайафа, сыгравший непоколебимость одними бровями. Где ж таких увидишь, как не в тюрьме!

Отборные, штучные, каждый — личность.

На сцену вышла Елена, режиссер из пасторской общины. Иешуа поцеловал ей руку и поблагодарил. «Если у вас есть время, поговорите с актерами о спектакле, — попросила Елена. — Им редко выпадает возможность увидеть людей оттуда».

Зал высказался восторженно, но успеха не имел. Пилат присел на ступеньку, ведущую со сцены вниз, и спросил чисто конкретно: «К нам на воле относятся плохо. Все, кто освободился, это знают, знаем и мы. Вот вы посмотрели, как думаете, сможем мы иметь успех там?». Ему ответили в лирическом духе. Через десять минут стало ясно, что мы говорим на разных языках: они – о реальном, а мы – все больше о божественном. Видно, проняли спектаклем.

Поднялся молодой пастор и осадил Пилата, начавшего пережимать, что на обидах далеко не уедешь, грехи отрабатывать все равно придется. Вина не вовне, а внутри, снаружи — ее видимые последствия. Уберешь вину в себе, не спрячешь, не сблефуешь, а истинно уберешь — тогда и выстроится порядок в мире.

Дискуссия приобрела воспитательный смысл, я встала и сказала:

— Судя по уровню спектакля, вам ничто не мешает играть в другом месте.

— Согласны на Бродвей, — хмыкнул Кайафа.

— Если менеджер расторопный, — уточнила Ирочка Васильева.

Когда вышли на территорию, солнце закрылось тучами, но было все равно хорошо после темного зала со спертым запахом, кривого сиденья и пришибающе жестоких страстей, обрушившихся на нас, как джинн из бутылки. На площади строилось многотысячное каре, шевелясь темно-серыми робами под неласковым небом.

— Вот где наш генофонд! – радостно махнула рукой красотка Васильева, от которой недавно сбежал муж-банкир. И вглядевшись, уточнила: — Мужчины от восемнадцати до сорока, совершенно без женщин.

Когда стояли в накопителе, ожидая паспортов, я поинтересовалась у конвоира: «А что совершили эти люди, которые так здорово играют?»

— У вас бы волосы на голове встали, — ответил он мрачно.

Г

ород – структура в смысле информации проницаемая, загадок в нем быть не должно, и, зная одно звено в цепи, ты вытянешь все. Женщину по имени Елена я помнила по университету – она окончила журфак, защищалась почему-то по Людвигу Витгенштейну на кафедре истории философии, стажировалась в Штатах, мать двоих прекрасно воспитанных детей. Я позвонила однокурснице: «Чем занимается Лена Беляева?»

— Тюрьмой. Ставит спектакли зэкам. Страсти замучили, по уши влюблена.

— В кого?

— По-моему, в Христа.

— Почему не в Пилата?

— Инстинкт самосохранения какой-никакой. Пилату еще восемь лет сидеть, он пару жен замочил, а Христос что, мелкий жулик, через год – на свободе. У нее репертуарный кризис, что-то нашли из жизни афганцев, но, в общем, не знают, что ставить.

Что ставить? Если Лена сделала спектакль из «Мастера…», который, как известно, крепкий орешек, и он удался, то что им стоит рассказать историю каторжника Жана Вальжана, отсидевшего девятнадцать лет за украденную с лотка булку. Или, чего проще, пусть этот бешеный Пилат повторяет, как заклятье, со сцены, что «гений и злодейство — две вещи несовместные». Может, и задумается о чем, травя Моцарта…

...На ступенях лестницы, ведущей в храм, где-то наверху, насупив суровые брови, стоит Лев Николаевич Толстой, а внизу – Катюша Маслова в арестантском халате, с глазами, как мокрые смородины. Но у них есть «общая точка» во времени и пространстве. Жалко талантливых людей, когда они выплескиваются до дна на убогой тюремной сцене, но не дай бог встретить кого из них на пустой улице. Объяснят, как Ольге Вознесенской, что все белое — внутри красное. И хорошо бы они, когда выйдут, продолжали играть, а мы придем, два часа просидим, немые и бледные, и подарим цветы. И пусть губернаторы играют на балалайках, министры пишут стихи, а бандиты собирают картины. Даже если они это сделают немного неловко – простим.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow