В этом балете обязательно появляется Злой Гений
М
оего старого приятеля жена бросила после совершенно дурацкого случая.
Однажды, будучи подшофе, Павлик наступил нечаянно на ногу собаке, американскому кокер-спаниелю, а когда тот завизжал, Павлик, нет чтоб приласкать псину, высказался примерно так: «Все, козел, жрать больше не получишь. То, что ваши американцы Афганистан захватили, — это ладно, хрен с ним. А вот за то, что вы Югославию бомбили, я тебя никогда не прощу».
В тот же вечер жена после долгого и громкого анализа его морального облика собрала вещи и вместе с собакой переехала к своему начальнику, который давно уже предлагал взять ее жизнь в свои руки.
На самом деле причиной такого поворота была, конечно, не собака. Павлик ее любил. А причиной была полная неустроенность Павлика в жизни. При социализме он был археологом и даже опубликовал две статьи в научных журналах, так что жена-бухгалтер свое место знала и жизнь их была уважаемой и спокойной.
С появлением у социализма капиталистического лица археологи стали никому не нужны. От былого престижа остались только умные разговоры с друзьями за пивом и медленный крен от антикоммунизма к воспоминаниям о том, что раньше и небо было голубее.
А бухгалтеры, наоборот, стали очень востребованы. Жена кормила Павлика долго, лет пять. А он лежал на диване, бродил по фирмам и прежним знакомым в поисках работы и пытался освоить другие профессии. Устраивался в рекламный бизнес, агентом по недвижимости, но ничего серьезного из этого не получилось.
Однажды знакомый устроил его в мафию. Павлик стал «смотрящим» за небольшим вещевым рынком. Ходил, интеллигент чертов, собирал дань. Какие-то деньги зарабатывал, однако от работы такой Павлик начал запивать и окончательно потерял доверие жены. Доверие мафии он со временем тоже потерял, и его уволили. А потом произошла и та нехорошая сцена с кокером.
Павлик остался один в пустой квартире и в первые дни даже подумывал о самоубийстве. Мол, оставлю записку: «В моей смерти прошу винить Борю Е.» и застрелюсь. Но денег на пистолет у Павлика не было, и оставалось ему только тосковать на диване возле телевизора и по возможности напиваться.
Поначалу Павлик кормился тем, что продавал книги, которые во времена социализма он увлеченно собирал по всей стране. О жене он старался не вспоминать, а виноватым считал себя больше перед собакой. Думал: вот когда-нибудь встречу милого пса на улице, извинюсь и поглажу; он все поймет и простит. Чего о жене-то вспоминать? У нее все в порядке с новым мужем. Вот, ни на книжки не претендует, ни даже на квартиру.
В книжном менеджменте Павлик разобрался быстро и мог позволить себе выпивать красиво: хорошая водка, даже марочные коньяки, закуска – не по цене, а по желанию. Праздничный стол он накрывал себе регулярно, отложив самоубийство на тот момент, когда книги кончатся. Но вместо телевизора нужно было что-то другое. Что-нибудь со смыслом жизни и чувством собственного достоинства. И он нашел замену – но лишь после того, как однажды утром с тяжелого похмелья увидел в зеркале разбитое в кровь лицо и вспомнил, что вчера его били. И все остальное, что смог он вспомнить, говорило о приближении ко дну. Застрелиться было бы достойней, чем так, под забором.
Тогда он очень испугался и объяснил испуг свой тем, что не успеет продать книжки и попользоваться, так сказать, нажитым прошлым для вольного финала. Решил даже бросить пить. Но потом нашелся компромисс.
О
днажды Павлик со скуки зашел в театр. Никогда театралом не был, а тут вдруг понравилось. Долго стоял возле оркестровой ямы, смотрел на музыкантов, как они настраивают скрипки, слушал какофонию… Эти звуки и бархат портьер, дамы в платьях, нежные балеринки и даже немощные старушки в гардеробе были как-то связаны с его прошлым, с публикациями по археологии и прежним смыслом жизни… И запах в театре был особый.
«Лебединое озеро» Павлика очаровало.
На следующий день Павлик устроился грузчиком на тот самый рынок, на котором был когда-то «смотрящим», и стал театралом. Купил даже новый костюм и посещал теперь все балетные спектакли. В обычной жизни он полностью прекратил выпивать, а насчет книжек договорился с одним из торговцев на том же рынке.
Он ничего в балете не понимает, но приходит пораньше, берет в буфете два по пятьдесят коньяка. В перерыве степенно ходит по фойе, заложив руки за спину. К концу перерыва берет еще стопку в буфете, с лимоном и трюфелем; последнюю рюмку – после окончания. Очень культурно: не толпится за одеждой, всех пропускает… Дома вспоминает действие и старается запомнить. Хотя обсуждать спектакль не с кем. Да ему этого и не надо.
Легкий шум в голове, тепло в «организмах» и жалость к людям, которые ничего-то не понимают в жизни. У которых никто не умер. Все так тихо, уютно.
А
недавно в город приехал с гала-концертом балет Большого театра. Гуманитарную акцию для провинциалов устроил банк, который финансировал предвыборную кампанию губернатора.
Павлику партера не досталось. Он сидел в бельэтаже и сверху наблюдал за местной знатью, которой в театре он никогда не видел, а видел в газетах и по телевизору. Сам губернатор с супругою, два известных депутата Госдумы, бывший министр, а ныне банкир, вице-губернаторы и большие бизнесмены; даже собственный космонавт, знаменитый дважды Герой Советского Союза, по совместительству вице-президент банка и советник директората… С женами и прессой. Фото и кинокамеры снимали и щелкали. Прежний запах театра был подавлен мощным амбре дорогих духов.
Концерт был фантастический. Уж на что Павлик — дилетант, но и он скоро понял, как легки и изящны московские примы, сплошь народные и заслуженные, хотя такие еще молодые. Оркестра не было. Балет работал «под фанеру»: на сцене лежал усилитель и стояли большие колонки. Звук этот раздражал Павлика, но еще больше раздражала знать. К перерыву он стал сочувствовать местному балету и музыкантам; пусть они хуже, но – свои, родные. Почти знакомые. А Большой лишил Павлика части ритуала: не позволил ему постоять возле оркестровой ямы, слушая божественную какофонию и наблюдая озабоченные лица музыкантов.
И что народным и заслуженным аплодисменты Павлика? Отыграют заказ и уедут в лондоны и парижи. Тревожить сытые страны высокими чувствами.
В перерыве по коридору пробежала официантка с большим подносом – угощение для жителей Олимпа.
…И два прекрасных лебедя: Идиллия и Вендетта. Театральная идиллия померкла, а вендетту за это объявлять некому. Он представил себя бомбистом, но был уверен, что охраны в театре полно. 38 снайперов. Хотя, может, и не успели бы снайперы. Только все равно бомбы нету. А красивое получилось бы самоубийство, не в пример домашнему пистолету. Не говоря уж о заборе.
«Вчера весь город был на представлении». Ага. А кто это – весь город? Вот эти, что ль? На самом деле в театре не было главного: галдящих детишек, студентов хореографического и бедно одетых старушек с умными глазами. И Павлику было за них обидно. А еще больше ему испортил настроение финал. Овации закончились, и к микрофону вышел губернатор. Поблагодарил от имени и по поручению, а потом высказал все, что он думает о банке, подарившем такую радость провинциалам, сделал реверанс местному филиалу и его руководителям и работе банка на благо области, во имя человеколюбия и прогресса.
А Павлик потом нарушил ритуал: вместо прощального стопарика в буфете купил по дороге домой бутылку коньяка. Бродил по комнате и бормотал о двух известных бывших фарцовщиках, основателях банка. О том, что нет ему больше пристанища, все принадлежит фарцовщикам: губернаторы и депутаты, даже великое искусство – действительно великое, хоть и для провинциалов. Хозяева, блин. И мановением руки банк посылает в бой полки. Даже дважды Героя посылает.
Павлик-то думал, что есть незыблемое: прошлая археология и сегодняшний театр, научные статьи и бархат портьер, и живые скрипки в потертых футлярах… Оказалось, нет. Заказали Большой – он и приехал. Сам не приедет, некогда. Парижики, берлинчики… Конечно, они молодые, им жить хочется. Интеллигентные старушки, обломки прошлого, могут не беспокоиться.
Все правильно. Закажут Павлику фарцовщики статью по археологии – он и пойдет писать как миленький. Если в долларах-то. Просто никто не заказывает.
Ему хотелось сделать в следующий раз что-нибудь необыкновенное для своего оркестра и своих балерин. «Дорогие мои,— пьяно бормотал он,— дорогие… Теперь им цветы буду всегда покупать. Сам буду подниматься на сцену и дарить». И другая мысль возникала: «давно усталый раб…». Но коньяк напоминал: да ладно, ты ведь даже перед кокером так до сих пор и не извинился. Рано уставать-то. «Ты еще крепкий старик, Розенбом,— бормотал Павлик,— ты обязан им, дорогим моим провинциалочкам в пуантах, которые никогда не будут танцевать в Большом».
