На красном коне Петрова-Водкина сидел именно он. Наверное, потому, что красных коней увидел первым

П

огожим днем 2001 года во Флориде встретились Давид Маркиш, израильский писатель, и Алекс Орлов, американский бизнесмен, и, как водится, завели разговор о судьбах русской культуры. Давид Маркиш поделился с Алексом Орловым замыслом романа о Сергее Калмыкове — художнике-авангардисте, еще одном зарытом таланте, которых в нашей земле не меньше, чем полезных ископаемых…

Э

то о нем писал в «Факультете ненужных вещей» Юрий Домбровский: «Двадцать первый век ему был уже ни к чему, он работал для двадцать второго». Сам художник именовал себя «гением первого ранга» и при этом уточнял: «У меня нет мании величия. Я очень скромен и беден. Обыватели представляют себе гения, наверное, так. Это величайшие оклады. Популярность. Растущая слава, деньги. Мы же, скромные профессиональные гении, знаем: гений — это изорванные брюки. Это худые носки. Это изношенное пальто».

Сергей Калмыков не был самородком. Он был мастером, учеником Добужинского и Петрова-Водкина. Талантливым учеником. В 1911 году двадцатилетний Калмыков написал картину «Купание красных коней». Спустя год Кузьма Петров-Водкин показывал свою знаменитую работу «Купание красного коня», ставшую вместе с «Черным квадратом» Малевича символом русского авангарда.

Калмыков посмеивался: «К сведению будущих составителей моей монографии. На красном коне наш милейший Кузьма Сергеевич изобразил меня. Да! В образе томного юноши на этом знамени изображен я собственной персоной. Только ноги коротки от бедра. У меня в жизни длиннее».

Алекс Орлов рассказом Давида Маркиша об алма-атинском гении впечатлился настолько, что тут же решил потратить кровный миллион долларов на поиск и приобретение творческого наследия Сергея Калмыкова. И потратил. За год удалось отыскать и купить у случайных владельцев в Нью-Джерси, Ницце, Берлине, Сиднее, Тель-Авиве, облетев страны и материки, около трехсот работ.

— Калмыков не продавал свои работы, — рассказывает Давид Маркиш. — Иногда дарил приятным людям, но не продавал. По самым грубым подсчетам, Калмыков оставил после себя свыше полутора тысяч работ: рисунки, графика, живопись и около десяти тысяч страниц рукописей эссе, искусствоведческих сочинений, романов. Все тексты исполнены от руки, каждая буква — рисунок, каждая страница — законченная композиция.

Калмыков умер в алма-атинской психиатрической больнице от воспаления легких на фоне дистрофии. Главврач догадывался, с кем имеет дело, и сразу после смерти художника вывез из его комнатенки картины и рукописи. Картины хранились в антисанитарных условиях, и поэтому, прежде чем так или иначе распорядиться творческим наследием, требовалось провести дезинфекцию. В больнице специальной камеры для такой процедуры не было, она была в госархиве. За эту услугу госархив оставил себе часть рукописей, гравюр и акварелей. Около тысячи картин ушли в алма-атинский музей. Остальные пополнили вернисаж сумасшедшего дома наряду с работами других безумцев (это не первооткрытие алма-атинских психиатров, такие галереи есть почти в каждом сумасшедшем доме мира). Но там они не задержались. Какие-то были подарены женскому медперсоналу вместо цветов на Восьмое марта, какие-то главврач увез с собой в эмиграцию и там распродал. За год удалось почти все отыскать и выкупить.

Нам очень важно, чтобы первая персональная выставка Сергея Калмыкова открылась здесь, в России. Не хочется, чтобы он продолжил и без того длинный список прижизненных и посмертных эмигрантов, получивших почтительное гражданство в иных культурах.

Я сам впервые увидел его работы в 1972 году в запасниках музея Алма-Аты. И был в полном упоении от того, что увидел. Через двадцать лет я снова попал в Алма-Ату на какой-то конгресс, пошел в тот же музей и вновь попросил показать мне Калмыкова. И окончательно заболел им.

Сергей Калмыков был единственным из мастеров Серебряного века, дожившим до конца шестидесятых годов. Он спасся от лютой смерти в тюрьме или лагере, играя роль городского сумасшедшего. В азиатской Алма-Ате, где он с 1935 года до самой своей смерти в 1967 году работал декоратором Театра оперы и балета имени Абая, таких людей принято считать перстом божьим и испытывать к ним своего рода почтение. «Широченные штаны, раскрашенные акварелью под закат, оголтело желтый сюртук, буро-седые волосы по плечам и в довершение ансамбля необъятная бескозырка без лент, но с красным верхом. Всегда сутулясь, не поднимая глаз, он брел по своим непонятным делам, придерживая у бедра холщовую суму». Таким его видели алмаатинцы, и спрос с него был минимален. Ну рисует чудак какие-то кубики и пусть себе рисует (в столицах такие кубики безнаказанно не прошли бы)… Но он не был безумцем. Таких людей в России было много. Например, поэт Николай Глазков. Я полагаю, что Глазков тоже пользовался своей маргинальностью как щитом. Юродивость — это не заболевание. Это искусство высокого притворства.

Юрод — не дегенерат, не даун. Юродство — форма выживания для творческого человека. В авангарде Серебряного века все яркие личности, начиная с председателя земшара Велимира Хлебникова, были, с точки зрения обывателя, не совсем в порядке. Даже если оставить в стороне такую деликатную тему, как соседство гения с безумием (что такое безумие — все понимают хорошо, что такое гений — никто из нас не понимает).

Сам Калмыков поклонялся Леонардо, человеку странному, если не сказать больше с позиций современной психиатрии, и определял гениальность, это особое состояние души и мозга, как «биологическую трагедию художника». Он был одинок. Он считал, что всякая привязанность помешает ему работать. Он считал, что дружба с миром заменяет ему всецело дружбу с конкретными людьми. Он берег себя для работы. Такое может позволить себе не каждый. Любой художник мечтает быть свободным, но единицы готовы заплатить за это отлучением от общества, которое, в конце концов, кормит.

О

сенью самая крупная частная коллекция работ Сергея Калмыкова будет выставлена в одной из столичных галерей. Во всяком случае, Давид Маркиш очень на это надеется.