В Московском музее архитектуры выставлена Бременская—Балдинская коллекция графики

С

кандал, возникший вокруг передачи «балдинской» коллекции, оказался выгоден прежде всего зрителю: наконец-то на предмет спора можно посмотреть. Выставка, запланированная на 29 марта в музее «Кунстхалле» Бремена, в тот же день открылась в Московском музее архитектуры. До середины апреля все желающие могут увидеть 362 подлинных графических листа и два этюда маслом мастеров западноевропейского искусства XV—XIX вв. Однако в центре внимания пришедших на вернисаж оказались не Дюрер и Рембрандт, а министр культуры Михаил Швыдкой и председатель думского Комитета по культуре Николай Губенко.

С

начала была пресс-конференция Давида Саркисяна — нынешнего директора Музея архитектуры, куда в 1947 году бывший фронтовик Виктор Балдин (ставший позднее директором Московского музея архитектуры) собственноручно передал вывезенные им из Германии произведения. Выяснилось, что аукционный дом «Гелос» оценил всю коллекцию в $23,5 млн (вопреки сумме в $1,5 млрд, на которой настаивает Николай Губенко), а те 20 произведений (включая живописный эскиз Франциско Гойи), которые Германия вновь «подарит» Эрмитажу после предполагаемого возврата, — в $6 млн.

После конференции начальник департамента по сохранению культурных ценностей Анатолий Вилков, рассказывая прессе о компенсации с германской стороны, заявил, что «говорить о стоимости коллекции бессмысленно», раз никто не собирается продавать рисунки, и пообещал: «Я гарантирую, что не будет вывоза, пока не будут решены с прокуратурой все вопросы».

Затем специально приставленная к коллекции охрана запретила снимать и согнала журналистов вниз — дожидаться министра, начала церемонии и создавать ажиотаж. Прибывший вскоре г-н Швыдкой представил публике вдову Балдина Юлию Федоровну Сивакову и призвал насладиться рисунками. Юлия Федоровна ответила на вопросы «Новой газеты».

— Такое впечатление, что нынешняя выставка стала чуть ли не побочным продуктом тяжбы между чиновниками. А что для вас значит сегодняшнее открытие?

— То, что оценили дело жизни моего мужа.

— Если бы не протест Губенко, мы бы, возможно, никогда ее не увидели.

— Нет, была договоренность, что «Кунстхалле» привезет к нам выставку. Она бы все равно состоялась.

— Вас устраивает расположение рисунков?

— Мне нравится, удивительно, что ее успели подготовить молниеносно, всего за неделю. Слава богу, выставили подлинники.

— Были у Виктора Ивановича какие-то замыслы относительно выставки?

— А выставлять раньше было запрещено, сложно было даже мечтать. Коллекция находилась в стране нелегально. Помню, когда Балдин принимал в 1963 году должность директора этого музея, хранитель рассказал ему про ценности, которые передал «один чудак-офицер». Виктор Иванович как скажет: «Это же я и был» — тот прямо в кресло упал!

Все подписано: за два послевоенных года Балдин сам описал и разобрал рисунки, изучал этих художников все свободное время. А сейчас спрашивают: «Что же он ее прятал?».

— Где он ее хранил?

— В трофейном немецком чемодане, в кабинете: ни квартиры, ни дачи у нас не было. А тогда музеи выкупали трофеи, да и приходили многие, просили продать. Коллекционер Вишневский говорил: два Дюрера — и у тебя будет все. Но Виктор Иванович даже себе ничего не оставил, считал коллекцию единой.

В 1989 году мы посетили Германию по приглашению. Я ведь до сих пор бегло говорю по-немецки — с тех пор, как в 1942 году 16-летней девочкой меня угнали из-под Брянска в Дрезден, в лагерь, где в течение двух лет мы ежедневно работали на фабрике… А с историей последних дней я уже и русские слова забывать стала — нервы.

— А были рисунки, которыми Виктор Иванович особенно дорожил?

— Склоненную головку девочки он все время показывал мне и спрашивал: «Что она?». Я отвечала, что она либо ждет ребенка, либо склоняется над новорожденным: таким взглядом может смотреть только мать.

К

ак бы некорректно ни было придираться к спешно, нервно, в условиях строжайшей конспирации подготовленной экспозиции, многое смущает. Отсутствие внятной системы и комментария, скупые и неточные подписи. В правом зале, где повесили всего Дюрера, — слепящие блики на застекленных рисунках, нагроможденных в три ряда по соседству с пустыми стенами. Если сбросить со счетов грандиозный по масштабу пиар мероприятия, зрителю будет непросто прочувствовать эту пеструю итало-франко-германо-голландско-австро-фландрийскую смесь.

Поражают не крохотные графические листы, а калейдоскоп имен: Ван Гог, Роден, Дега, Мане, Коро, Делакруа, Буше, немецкий Ренессанс…

Впрочем, подобные ощущения испытал в 1945 году сам капитан Балдин в подвале замка графа Кенигсмарка: «Через пролом дверной закладки в полумраке сводчатого помещения я увидел груду одинаковых паспарту, видимо, сброшенных с наскоро сколоченных стеллажей… По ним ходили, их разглядывали. Я поднял наугад несколько рисунков — золотым тиснением на тяжелых карточках значились имена — Овербек, Рихтер, Слефогт, которые тогда мне не были знакомы; но далее я увидел знакомых — Тициан, Веронезе, затем Рембрандт, Рубенс, Ван Гог. А вот Альбрехт Дюрер — один, пять, десять, двадцать рисунков с его характерной монограммой из двух букв… Сперва я выбирал известные имена, затем интересные сюжеты, а затем стал брать все подряд!».

Бродя среди буколических пейзажей с пастушками, библейских сюжетов и жанровых сценок, трудно отделаться от мыслей об истории коллекции.

И воображению не запретишь заглядывать на оборотные стороны (где тоже наброски!). История — неаккуратный смотритель, зато случайность — оригинальный куратор. Забавно смотреть на тщательный ученический рисунок дворца с парковым ансамблем в перспективе, зная, что автор — курфюрст Пруссии. Интересно узнавать изгиб тела танцовщицы, в котором заключено обещание всей серии Дега.

А напоследок интересно и поучительно читать летопись балдинских писем всем генсекам, президентам и министрам культуры (их сменилось немало на его веку) с одной-единственной просьбой: «Хотелось бы и мне видеть эти бесценные рисунки возвращенными мировой культуре — ведь они до сих пор остаются погибшими».

Конечно, вопрос возврата выдающихся культурных ценностей нельзя решать на основе одних только волеизъявлений фигурантов этой истории. Безусловно, остается масса вопросов к Минкульту: почему такое благородное и гуманное дело, как безвозмездная передача, предполагалось провести со спешкой и скрытностью? Почему не была заранее заявлена стоимость произведений? Почему коллекцию нельзя было публично выставить, прежде чем дарить?

Вряд ли стоит перечислять бюрократические вехи разбирательства и перепечатывать юридические акты, тем более что участники спора возложили эту обязанность на прокуратуру… Пока очевидно одно: решение глубоко частного дела уже приобрело статус поступка, определяющего не только культурную политику, но и политическую культуру государства.