В вестибюле Института нейрохирургии имени Н.Н. Бурденко вас встречает Надежда — сияющая позолотой скульптура девушки на шаре. Институт — гордость академика РАМН Александра Николаевича Коновалова, который руководит им почти 30 лет. Долгие беседы директору вести некогда. И я на день становлюсь свидетелем его институтской жизни

Через замочную скважину

На работу академик ходит пешком — полчаса от дома. В половине девятого — административная планерка. Без четверти девять многолюдная утренняя конференция. Председатель — главный врач, Коновалов садится во второй ряд. После доклада ночного дежурного заведующие отделениями сообщают об операциях в 13 операционных. На экране высвечиваются снимки поражений головного и спинного мозга. Услышав фамилию доктора Коновалова в четвертый раз, соображаю: их же двое, отец и сын.

В кольце врачей Коновалов направляется с утренним обходом в зал пробуждения и дальше по отделению реанимации. Просит больных открыть глаза, подвигать ногой, рукой, ободряет, советуется с врачами. Бледная девчушка с промельком озорства складывает слабыми пальцами фигу, вызывая улыбки. Свита вокруг Коновалова тает, и с десятого этажа на второй я почти бегом спускаюсь за ним по лестнице в приемную.

Почти за каждым визитом — человеческие страдания.

Коновалов включает телевизор: на экране — залитая светом операционная, куда ему пора идти. Все рабочие места тут выводятся на телемосты. Через несколько минут к операционному столу подводят микроскоп. В кадре появляется худощавая фигура академика — уже в маске, шапочке, сестра завязывает сзади тесемки его халата. Картинка меняется. Теперь на экране вижу то, что видит и сам Коновалов, как он говорит, «через замочную скважину» в черепе больного — открытый мозг.

Спустя час мы смотрим на экран вместе с зашедшим в кабинет Юрием Михайловичем Филатовым, членкором РАМН, заведующим одним из отделений.

— Эта опухоль располагалась глубоко, сантиметров на десять, — поясняет он. — Вот А.Н. ножницами пересекает спайки. Тут небольшой вырост опухоли. Видите, как он удаляет минимальные кусочки? Работает всегда с ювелирной деликатностью. Вот коагулирует, «запаивает» током сосуд, убирает отсосом кровь… Знаю А.Н. много лет и всегда поражаюсь его технике и выносливости. Больные стремятся попасть в его руки.

— А какие операции обычно выпадают на его долю?

— Он оперирует большие опухоли в местах с трудным доступом, с богатым кровоснабжением. Ствол мозга, третий желудочек. То, что раньше для хирургов было абсолютным табу. Он первым начал лечить аневризмы сосудов мозга, перестроив работу так, чтобы во время операции можно было исследовать сосуды. Стал делать первые операции под микроскопом еще лет тридцать назад, если не больше. Начал развивать новое направление — микронейрохирургию.

…Вернувшись в кабинет, Коновалов диктует протокол операции.

— Скажите, а ассистент видит ваши действия? — спрашиваю.

— Безусловно, поскольку все, что делает хирург в операционной, видно на экране телевизора. Вот когда я был молод, ассистенции были тяжелым испытанием. Приходилось вручную шпателем удерживать мозг больного в определенном положении, да так, чтоб рука не дрогнула, иначе травма. Варварские были времена у нейрохирургии.

— В ней так много изменилось?

— Все. Другая анестезия. Микроинструменты, очень дорогие, кстати. Другая диагностика. Благодаря компьютерной и магнитно-резонансной томографии мы можем видеть мозг объемно, получить на снимке его срез в любой плоскости. Во время сложных операций применяем и так называемую навигацию, которая позволяет с исключительной точностью ориентироваться в глубине мозга: инфракрасные датчики помогают совместить то, что видит хирург, с томограммой.

— Александр Николаевич, летом по телевидению показывали двух иранских девушек, сросшихся головами. Все надеялись на благоприятный исход операции, но они погибли. Вам приходилось делать такую операцию. Вы рисковали?

— Это было лет 15 назад. К тому времени в мире прооперировали около 30 пар таких близнецов, и редко удавалось сохранить жизнь двоим. Сращивания происходят по-разному, и к этой операции никто по-настоящему не готов. У нас была тяжелая многочасовая работа. Разъединяли мозг, сосуды близнецов, потом каждой из девочек занималась отдельная бригада. Обе выжили.

Иногда кажется, будто само провидение устраивает Коновалову встречу с человеком, здоровье которого ему предстоит спасать. Однажды знакомые привели к нему в гости приехавших в Москву на кинофестиваль кинорежиссера Антониони и сценариста его знаменитых фильмов, писателя и художника Тонино Гуэрру. Через два года Гуэрра женился на подруге жены Коновалова Лоре, а спустя еще несколько лет попросил А.Н. его прооперировать.

— С его стороны было сущей авантюрой ехать из Европы в наш институт, бывший тогда в плачевном состоянии, — говорит Александр Николаевич. — Но находятся же такие безнадежные романтики! Он лежал неделю. Операция прошла без осложнений. Ему сейчас уже немало лет, но он работает.

— Александр Николаевич, хирургия — это образ жизни?

— Тянет же вас философствовать. Это работа, в которой нельзя делать грубых ошибок и надо поддерживать себя в форме.

— И как вы себя поддерживаете?

— В понедельник и пятницу после работы — теннис. По выходным — на дачу к кошкам. Их кормят, но они скучают. Зимой — лыжи. Летом плаваю до самых холодов.

— Медицина стала могущественнее благодаря ее техническому вооружению. А что-нибудь она потеряла по сравнению с прошлым?

— Старая медицина была ближе к человеку.

Медицина в наследство

Александр Николаевич внешне очень похож на отца, фотография которого висит в его кабинете. Есть совпадения и в их судьбах: примерно в одном возрасте становились докторами наук, директорами институтов, академиками.

— В студенческие годы я старался присутствовать на клинических разборах, которые проводил отец. Он изучал тяжелые нервные болезни. Разработал пути лечения недуга, считавшегося безнадежным. Его наградили за это Ленинской премией. Как консультанта отца приглашали в Китай к Мао Цзэдуну и Чжу Дэ, к Вильгельму Пику в ГДР. Притом отец ни под каким давлением не отступал от своих принципов. Когда запрещали генетику, он продолжал изучать наследственные болезни. Отказался подписать письмо с осуждением «врачей-убийц».

— Николай Васильевич хотел, чтобы вы стали медиком?

— Ему хотелось, чтоб мы с братом развивались разносторонне. Сам знал восемь языков. В университете, кроме медицинского факультета, окончил философское отделение филфака.

— А почему вы не стали невропатологом?

— Я им стал. Но не мог работать с отцом. Тогда преследовалась семейственность, и я пошел в родственный институт. А тут увлекся нейрохирургией.

Старший и младший

Признаться, я удивилась, узнав, что сын Коновалова, Николай, не пошел непосредственно по стопам отца в нейрохирургии. Свой выбор объясняет так: «Прадед занимался общей хирургией, дед — неврологией, отец — хирургией головного мозга, а я решил заняться хирургией спинного мозга вместе с ортопедией». Не сомневается, что это перспективная ветвь нейрохирургии. Сейчас, например, начали проводить операции по замене позвоночных дисков, восстанавливая полную подвижность позвонков. Диски делаются из специальных сплавов по особой технологии. Пока, к сожалению, не у нас.

Коновалов-старший признается, что сожалел, когда сын выбрал другое направление:

— У него независимый характер. Теперь я своим делом занимаюсь, он — своим. Одного боюсь — разочарования. Молодым способным хирургам не хватает простора. У них неудовлетворенность: в каждом заложено больше, чем можно реализовать.

— Насколько мне известно, у вашего сына есть идея создать частную клинику. Как вы относитесь к такому проекту и к частной практике вообще?

— Не вижу в этом ничего плохого. Несмотря на преимущества государственных клиник, на ту зарплату, что получают врачи, жить сложно. А официальных возможностей ее увеличить мало. В частной практике привлекателен открытый путь заработка.

Здесь, в институте, особо чувствуешь, какая ответственность ложится на врача, вторгающегося в чувствительные зоны мозга. Ответственность не только за жизнь больного, но и за сохранность его интеллекта, личности. Потребность в искусстве великого хирурга велика, и у Коновалова норма — 8 — 10 операций в неделю. В год выходит до четырехсот.