Давиду Бердзенишвили было восемнадцать, и он учился на историка в Тбилисском университете, когда 18 августа 1978 года Звиад Гамсахурдиа через телевизор пообещал своему народу никогда больше не заниматься правозащитной деятельностью. Давиду и его старшему брату Левану смотреть это было стыдно и больно. И они решили доказать: есть и другие грузины!

Так вот: ровно через три дня после гамсахурдиевского покаяния два брата Бердзенишвили создали Республиканскую партию. И стали выпускать толстый самиздатовский журнал.

Братья делали все, чтобы их посадили. И уж тогда, на суде, они громко, открыто и прямо заявят: вот вам — есть другие грузины!

Но их, увы, не сажали. Следили, прослушивали, пасли. Даже попытались однажды Давида отравить. Однако все как-то втихую, исподтишка. Власти не хотели шума, авось рассосется… И так как одноразовой политики у Давида не получилось, пришлось заниматься ею — долговременно-протяженно, серьезно, неиспорченно, приверженно, осознанно. Что, да, непривычно для современной эпохи, в которой — будь то профессия или частная жизнь — мы привыкаем к коротким эпизодам. («Быстренько, быстренько, сама, сама…»)

Потом, конечно, все сбудется-исполнится. И суд, и мордовские лагеря.

В постсоветской Грузии Давид Бердзенишвили станет депутатом парламента. Через срок, следующие выборы — проиграет. Потом опять проигрывает. А самые последние — выигрывает.

Девять лет назад, когда мы с ним только познакомились, говорили как-то о российских городах, и я почему-то все время интересовалась: «Давид, а ты в Рязани был?». «Проездом», — лаконично отвечал Давид. «А в Ростове?» — «Проездом». — «А…». — «Проездом». — «Да что ты там делал проездом?». Давид замялся и как-то очень нехотя, смущенно сказал: «Ну в пересылочных тюрьмах…».

О тюремном или лагерном опыте его можно заставить говорить исключительно по деловым соображениям. Включаешь диктофон, задаешь конкретные вопросы да еще все время приговариваешь: «Надо, Давид, надо, это — по работе». (Так что любезного читателя прошу учесть: все, что вы прочтете о правозащитном прошлом Давида, вырвано мною, З. Е., у него почти что под пытками.)

Кстати, о коротких эпизодах. Свою Республиканскую партию Давид сохранил. С 21 августа 1978 года и по сей день. И все двадцать шесть лет — ее лидер. (Смеется: «Я — как Брежнев. И даже побил его по срокам».)

Вместе с Михаилом Саакашвили Давид Бердзенишвили «делал» «революцию роз». Они были соратники. Мы тогда часто, почти каждый день говорили с Давидом по телефону. Я волновалась: «Давид, а если прольется кровь? Давид, а если тебя арестуют?». Давид был спокоен: «Крови не будет. Шеварднадзе уйдет в отставку мирно».

Потом была Аджария. И опять Давид был вместе с Саакашвили. И опять уверял меня, что кровь не прольется. И что Абашидзе сам покинет Аджарию.

Российские газеты в ту пору писали о Давиде: «правая рука Михаила Саакашвили», «давний враг Аслана Абашидзе». По поводу «правой руки» Давид щеки не надувал. А как-то раз сказал, выделяя каждое слово: «Скорее всего… я перейду в оппозицию… ну это со временем… и это будет мягкая оппозиция, конструктивная». «Ну, слава богу, — рассмеялась я. — Наконец-то мы узнаем, что это такое — конструктивная оппозиция».

В оппозицию Давид перешел быстро. Уже на парламентских выборах в Аджарии. (Они состоялись 20 июня с.г.) «Ты что, теперь вообще в оппозиции к Саакашвили?» — «Нет. Пока что — только на выборах в Аджарии».

Впрочем, и в тесном, я полагаю, ежедневном общении с Саакашвили Давид ни на минуту не был замечен в подхалимаже. И сегодня, после того как выступил оппонентом Саакашвили, говорит о нем уважительно. Но убежден: истина не должна оказываться в подчинении у политической доктрины. Пусть даже она (доктрина) принадлежит очень молодому и очень популярному президенту. Никому не надо мнить себя носителем истины. Если у кого-то и есть истина, то это всего лишь истина одного человека. Очень отдельного.

То, что Давид по «аджарскому вопросу» стал оппонентом Саакашвили, — не песнь атома, бунтующего против цепной реакции. Он просто не хочет сам себя лишать способности сделать этический выбор в критической ситуации. Это превращает человека в сосуд, с готовностью принимающий в себя демагогию или шум. Тем более: то, что может быть незаметно в отдельно взятом человеке, — явственно в толпе. Но начинается все с отдельного человека. И с того, что он замечает в себе и чего не замечает.

Как в обществе бытует тенденция «назначать» какого-нибудь одного «великого» поэта на какой-то один век, так ровно то же самое происходит с политиками. Теперь вот «великим» назначен Саакашвили. Кто-то его считает великим, кто-то ужасным. Спорят неистово. Не только в Грузии, но и в России. Ни об одном зарубежном политике не говорят у нас сегодня столько (и самого разного), как о Саакашвили. Даже о Буше — меньше.

Однако кем бы ни был Михаил Саакашвили — он еще не вся Грузия. Есть и другие грузины. Другой Давид Бердзенишвили, например.

И в этом нет ничего страшного. И это очень даже нормально, если только перестать жить по формуле: «Другой — это Ад» или «Другой — это непереносимый скандал».

Как одному «другому» научиться жить с другим «другим»? Это вопрос не только Грузии. Но и России. Мне кажется: несмотря на то что Саакашвили — другой, чем Бердзенишвили, а Бердзенишвили — другой, чем Саакашвили, помимо своей «другости» они ищут и находят точки взаимодействия. А обнаружив противоречия, не закатывают друг друга в асфальт. И дай Бог, чтоб последнего не случилось. Никогда.

Я — не скрою — настроена очень прогрузински. Грузинская поэзия. Грузинское кино. Грузинское вино. Мераб Мамардашвили. Благородство лучших из грузин.

И вот теперь — какая-то новая, совсем другая Грузия. Кто-то из моих друзей говорит: «Вот увидишь — ничего у грузин не получится. Расплюются, разбегутся — и будет пшик!». А недавно из Темрюка приехал мой папа и вдруг заявил: «А ты знаешь — молодцы грузины! Не смирились с фальсификацией выборов — и без единой капли крови свергли Шеварднадзе. И Батуми взяли без единого выстрела. Вот увидишь — все у них получится. И еще будет маленькая Грузия нам, большим, примером. Примером усилия — во всяком случае, это уже точно».

Не знаю, кто окажется прав в конечном итоге — мои друзья или мой папа. Но я очень хочу, чтобы у грузин все получилось. И не только потому, что люблю Грузию. Но и потому, что люблю Россию. Тем более они — Грузия и Россия — рядом.

Это очень важно помнить: рядом с нами всегда кто-то есть. Ближний или просто сосед. Не обязательно его любить. Можно всего лишь (и это будет уже много!) не слишком его беспокоить. И не делать ему больно.

Ничто не характеризует нас больше и лучше, чем отношение к тем, кто рядом. Может быть, поэтому я решилась предложить любезному читателю эти очень субъективные заметки о своем друге Давиде Бердзенишвили.

Однако предисловие мое сильно затянулось. Давно пора предоставить слово самому Давиду.

Об аресте

«Если в семьдесят восьмом, семьдесят девятом, восьмидесятом годах я очень хотел, чтоб меня арестовали, то в восемьдесят втором-третьем это желание пропало. Я вдруг обнаружил, что — по своей натуре — не революционер. И меньше всего мне хочется жить жизнью революционера. Я стал думать: что будет с моими родителями? Я и раньше, конечно, думал о родителях, но не в такой резкой форме…

И я был уже влюблен. И вот эта страшная альтернатива: жениться — не жениться… Теперь называю свою жену декабристкой. Правда, с большой натяжкой. Мне дали всего лишь два года. И поженились мы только после моего освобождения.

Арестовали меня 23 июня 1983 года.

В камере я вновь приобрел утерянную к тому времени психологическую уравновешенность. И тактику избрал такую. Не отказывался от дачи показаний. Но ограничился двумя словами: «Ничего не знаю. Говорить не буду». Это здорово облегчало мое нахождение там. Безвылазно сидеть в камере трудно. Лучше уж — за просто так — подняться по ступеням и поменять обстановку.

Суд был 20 апреля 1984 года. В день рождения Гитлера. И моего старшего брата, которого поздравили с днем рождения приговором двум младшим братьям.

Отец мой (бывший председатель Верховного суда Аджарии) в суде раскрыл газету и стал читать. Очень так демонстративно. Потом он мне сказал: я-то знаю советский суд…».

О зоне

«В нашем лагере находились восемьдесят человек. Одна треть — бывшие военные преступники. Деды лет под сто. Нет, не только полицаи. Например, на соседних нарах со мной спал старик литовец. Он воевал в литовском ополчении. И против немцев, и против большевиков. После войны дед отсидел свое. А к 30-летию Победы его опять посадили. Просто так — подарок к празднику.

Так вот: я по ночам крепко спал. А дед тот не спал вовсе. Не мог. Боялся. Если вдруг нечаянно засыпал, то кричал во сне: «Файер! Файер!», то есть «Огонь! Огонь!». И вот он не спал и следил, чтобы я был в тепле, накрывал меня одеялом, поправлял подушку. Заботился очень.

О том, что к власти пришел Горбачев, мы в лагере узнали на несколько часов раньше, чем широкая советская общественность. Подошел к нам один молодой чекист и сказал: «Ребята, давайте жить дружно, ваш человек пришел к власти…».

Я, кстати, убежден: если бы не Горбачев, срок мне непременно продлили бы. И, может быть, не раз…

Из зоны меня выпустили с такой характеристикой: «На путь исправления не встал».

О свободе

«Грузинский народ встретил независимость неподготовленным. Грузин в 60—80-е годы — это грузинский советский человек. И грузинская среда в то время — это грузинская советская среда. Баланс между стойкостью и компромиссом в ней был нарушен.

Мы не знали, что такое национальная идентичность, суверенитет. Никто не слышал, что жизнь нации — ежедневный плебисцит…

Один только Мераб Мамардашвили говорил грузинскому народу, что свобода — это первое условие для того, чтобы понять себя. Что свобода нам, грузинам, нужна не для государственности, а как возможность углубиться в себя и искать выход из создавшегося положения.

Но Мераба почти никто не хотел слушать. Его сгоняли с трибун».

О Гамсахурдиа

«В 1990 году меня часто спрашивали: «А почему вы не любите Гамсахурдиа?». Отвечать было тяжело. Я старался говорить то, что думал. Но мои ответы людям не нравились. Им тогда казалось, что этот парень — Гамсахурдиа — лучше всех.

Гамсахурдиа олицетворял идею национальной независимости. Но был человеком психически неуравновешенным. Он абстрактно любил Грузию. А из грузин любил только своих сторонников.

Гамсахурдиа не был готов к политическому плюрализму. А оппозиция все увеличивалась и увеличивалась… Я был в ту пору членом парламента. Три месяца наши сессии проходили в бункере.

Я и мои друзья были очень активными оппозиционерами. Но, увы, недооценили опасность военных в этих делах. Спохватились уже поздно. Пролилась кровь. В этом я очень виню и себя тоже».

О Шеварднадзе

«Среди нас есть человек шесть, кто сидел во времена первого царствования Шеварднадзе. Но никто, в том числе и женщины, никогда не упрекнул его за это. Не носились, как со знаменем: мы сидели при Шеварднадзе! Не надевали обиженное выражение лица. Вообще не учитывали этого факта.

А Шеварднадзе, мне кажется, не мог в это поверить. Как-то он разговаривал по делам с моим братом и спросил его: «Давид и вправду не держит на меня зла?».

Но — видит Бог — не держал и не держу на него зла за свою посадку. И критиковал Шеварднадзе всякий раз за «здесь и теперь», а не за «тогда».

Как-то я сказал Шеварднадзе, что он примитив и что патриарх наш напоминает представителя Совмина по делам религии. Шеварднадзе промолчал. А потом появился в телевизоре и обиженно мне ответил, что оскорбление себе он мог бы простить, а вот оскорбление патриарха прощать нельзя. Сказал: я очень озабочен тем, что никто в парламенте не выступил в защиту патриарха. На другой день в парламенте у микрофона выстроилась целая шеренга грузинской интеллигенции и принялась защищать от меня патриарха.

В свое второе нашествие в Грузию Шеварднадзе на какое-то время стал фактором стабильности. Но сделал все для того, чтобы других факторов стабильности не было».

О грузинах

«Грузины — максималисты. Особенно преступники и инакомыслящие. Если уж они принимают решение вести себя «иначе», то ведут себя именно так. И — самым решительным образом.

Должен оговориться, я не питаю никаких иллюзий по поводу своих соотечественников. Много горьких вещей говорю им. И в застойное время грузинское общество было едва ли не самым застойным. Грузины умеют приспосабливаться. Но те, кто решил не приспосабливаться, — это идейные. Даже если они преступники. Кстати, в Грузии мало кто становился преступником из-за нужды. Грузины любят жить. И любят жить хорошо. Это вполне в духе национального характера. Но! В экстремальных ситуациях лучшие из грузин между героизмом и приспособленчеством всегда выбирали героизм.

Что типично для грузина? Максимализм, идеализм и, как ни странно, рациональное отношение к жизни. В чем рациональность? Грузин сам себе должен доказать, что он что-то может. И в этом он будет упорствовать до конца. Мы не умеем жить по правилам. Чужим. Жить по своим правилам — типично грузинский порыв. Обычно он не длительный. Но у лучших из грузин все только на порыве не заканчивается. Они отрабатывают, осуществляют задуманное».

О покушении

«Это было 23 октября 2003 года. Мы проводили большой митинг в Батуми. Он так и назывался «Батуми без Абашидзе». Это было очень важное событие. Мы открывали политическое пространство в Батуми. Тринадцать лет назад Гамсахурдиа назначил в Абашидзе наместником Аджарии. И там закрылось все. Был допотопный, авторитарный, средневековый режим. И вот — митинг. Люди словно очнулись. Что-то случилось. Менялось прямо на глазах… Если раньше, когда в Грузии любили к месту и не к месту повторять, что мы — народ Руставели, я с большим скепсисом спрашивал: а заслуживает ли наш народ самого Руставели; на меня тогда обижались, но я не просто шутки шутил, я действительно сильно сомневался, есть ли в моем народе потребность в свободе, осознает ли он, что свободе нет альтернативы… А в тот день, 23 октября 2003 года, я увидел, что мой народ жив… И у него есть голос…

Так вот: на другой день после митинга я поехал на машине в Тбилиси. В машине нас было трое: водитель, я и мой друг. Через сорок километров после Батуми нашу машину остановил спецназ Абашидзе. Их было человек 50—70. Они стали меня избивать. Я не думал, что останусь живой.

То, что я остался жив, — еще одно доказательство, что Бог есть. Случилось что-то очень иррациональное… Откуда-то взялась еще одна машина. В ней были журналисты. И они стали снимать все на камеру. Кадры эти потом увидела вся Грузия и даже весь мир. (Только в России почему-то не показали.)

Возмущение людей по всей моей стране было страшное. Эти кадры потрясли даже сторонников Шеварднадзе и Абашидзе. Я сам потом их видел. Ну что тебе скажу: очень привлекательные кадры. (Смеется.) Ну да, я весь в крови… Но ничего страшного, сотрясение мозга было небольшое — раз уж я остался жив, и мозг у меня вроде бы остался, раз я что-то соображаю». И Давид не был бы грузином, если бы в своей обычной незлобливой манере не добавил: «В отличие от Абашидзе».

О выборах в Аджарии

«На выборы в Аджарии, 20 июня с.г., мы с Саакашвили должны были идти одним блоком. Но сторонники Саакашвили хотели сами вести наших кандидатов и решать, какие «республиканцы» хорошие, а какие — не очень… Поэтому мы пошли «своим путем». Стали оппонентами Саакашвили. Ему это не понравилось. Саакашвили сам вел избирательную кампанию в Батуми. И вел — жестко. В том числе — и против нас. Против нас работал весь административный ресурс. Но мы не жаловались и не просили пощады. Мы тоже боролись. По всем двенадцати мажоритарным округам. У Саакашвили в «обойме» были, к примеру, три бывших секретаря обкома партии или грузинские дельцы, которые поддерживали режим Абашидзе. То есть у него были порядочные люди, были непорядочные и такие, которых вообще никто не знал. А наш политический список был весь чистый. Ответственно тебе говорю. Без бахвальства. В нашем списке все до одного были люди, которые все тринадцать лет боролись с режимом Абашидзе. Всего мы выставили 30 человек. Реально победили семь. Но прошли только два кандидата. По подсчетам независимой организации «Свободные выборы», мы по всей Аджарии набрали 14%. Реально — по нашим данным — 20%. К сожалению, итоги выборов были сфальсифицированы. Первый экзамен на порядочность Саакашвили не сдал.

Но мир от этого не рухнул. Наша партия — это реальная политическая сила. И мы не собираемся быть в плену у Саакашвили. Нас — несколько тысяч. И мы уже завоевали серьезные позиции».

О Саакашвили

«Саакашвили сделал очень много и для «революции роз», и для свержения режима Абашидзе. И его ресурс все еще остается положительным.

Но у Саакашвили — проблемы с демократией. Это показали выборы в Аджарии. И он очень недооценивает роль местного самоуправления.

Саакашвили знает, что я так думаю. Ему это, конечно, не нравится. И он предпочел бы, чтобы наша Республиканская партия как серьезная политическая группа в Грузии не существовала бы. Но она — существует. И Саакашвили придется с этим считаться.

Саакашвили, по-моему, искренне считает, что авторитаризм может присутствовать в демократии. В этом, как мне кажется, он похож на Путина. А я убежден: или демократия, или авторитаризм. У свободы нет альтернативы.

Но в отличие от российского — не обижайся! — в грузинском парламенте есть демократические силы. Их — немного. Но они — влиятельные».

Об Абхазии

«Тбилисский и батумский сценарии резко отличаются от абхазского. Нет необходимости в Абхазии действовать, как в Аджарии. И нет никаких ресурсов для такого рода действий. Экспорта демократии в Абхазию не будет. Экспорта демократии вообще не бывает.

«Революция роз» в Тбилиси стала возможна потому, что ее поддержало абсолютное большинство граждан.

Почти то же самое происходило в Аджарии. Там живут грузины. И там было, да, допотопное (авторитарное, средневековое) государство.

Другое дело — Абхазия. Нереально рассчитывать в Абхазии на быстрый успех. Тем более абсолютно неприемлемо военное вмешательство. Речь идет об открытии Абхазии, а не о военном наступлении. И эта задача долговременная. Не ближайших месяцев, а ближайших лет.

Мы хотим создать общее новое государство, которое формировалось бы двумя народами — грузинами и абхазами. То есть это могла бы быть федерация с элементами конфедерации. Для нас проблема — не в государственности Абхазии. Абхазия может существовать только в рамках единого государства Грузии. Наша задача: убедить абхазов не бороться за полную независимость Абхазии. Согласиться на то, что государственность Абхазии будет ограничена.

Что такое открытие Абхазии? Это когда заработают железные дороги между Тбилиси и Сухуми, когда будет общее информационное пространство, двусторонние экономические структуры. Однако все это мы готовы создавать без предварительных условий. Без обсуждения проблемы статуса Абхазии. Я думаю, что наши отношения с Абхазией во многом будут определяться тем, как пойдут дела в самой Грузии. Если Грузия станет привлекательной страной, то и Абхазия нам поверит. А пока для Абхазии Грузия — это образ врага.

Недавно в Германии я встречался с представителями Абхазии. Это были трудные переговоры. И полуофициальные, конфиденциальные. О каких-то результатах пока говорить рано. Но уже хорошо, что эти встречи происходят. И мы проговариваем какие-то важные вещи вместе. Про-го-ва-ри-ва-ем, а не бряцаем оружием.

Кто-то очень верно заметил: человек, не способный к адекватному словесному выражению, прибегает к действиям. Поскольку словарь действий ограничен нашим телом, человек непременно прибегает к насильственным действиям, расширяя свой словарь оружием там, где должен был бы встать эпитет.

Но — понимаешь! — если где-то может встать эпитет — он должен встать. На то мы и политики!»

О Южной Осетии

«Это опять же будет, я уверен, мирное решение. Никакой войны там не случится. Не должно!»

Вместо послесловия

Иногда, явно волнуясь, он спрашивает меня: «Тебя не обижают мои высказывания о России?» (Например, эти: «Мераб Мамардашвили как-то сказал: «Россия существует не для русских, а посредством русских». Не исключено, что ради удовлетворения потребности национальной самоидентификации русские начнут строительство России — как собственной родины. И оставят в покое другие народы».) Мне, конечно, трудно как-то с ходу, легко и беззаботно ответить: нет, не обижаюсь, продолжай в том же духе… Иногда с ужасом обнаруживаю, что я более русская, чем сама себе кажусь… Но, подумав, отвечаю: нет, не обижаюсь, пока мы говорим друг с другом как люди, а не как государства; вот когда начнем говорить между собой как государства… А что касается всякого рода реверансов, то подлинная вежливость как раз и состоит в том, чтобы не создавать иллюзий. Ни между людьми. Ни между государствами.

Конечно, как русской мне приятнее, когда Россию любят, чем когда ее не любят. Но кого мы, кроме себя, любимых, любим сами? И чего хотим — от другого, от других — когда любим?

Тютчев когда-то сказал, что Россию погубит бессознательность. Похоже на правду. Мы, не приходя в сознание, любим. Не приходя в сознание, ненавидим. И фактически всегда живем в совершенном неведении относительно того, что (кого) любим-ненавидим.

Помните, у Венечки Ерофеева, в пьяной электричке, пафосный, душераздирающий, очень русский вопрос: «А любят ли нас по ту сторону Пиринеев?». Но по ту сторону Пиренеев любят тех, кто живет по ту сторону Пиренеев. И это — нормально. Так и должно быть.

Один человек замечательно сказал об идентичности: «Идентичность — это другие. Идентичность — это наши соседи, по отношению к которым мы создаем слова и мнения. Дело не в том, чтобы любить своих соседей. Дело в том, чтобы их не ненавидеть».

Не ненавидеть. Не фанатеть от любви. Не самообольщаться. Не мстить за обманутые надежды.

Понимать.

Себя.

Другого.

Других.