Я вас люблю, наши первые славянофилы.
Вы не гнушались покосов, жнивья и бахчей,
но не призвали бы вскинуть евреев на вилы
или поставить в свинарнике барский «Бехштейн».
Вымыла смерть в хомяковской светелке полы.
Ангелы нежно шептали ему у постели:
«Вы посмотрите, как ваши глаза посветлели!» —
«Боже, – вздохнул он, – а завтра как будут светлы!».
Одним из первых, кто разглядел во мне, 16-летнем, будущего поэта, был геофизик и будущий критик Владимир Барлас, живший в Кривоколенном переулке, в том самом дворе, где выделялся несовременно мягкой желтизной старинный особняк. Теперь на нем укреплены доски с бронзовыми барельефами двух легендарных поэтов. На одной написано: «В этом доме родился и жил поэт Дмитрий Владимирович Веневитинов (1805 — 1827)». На другой: «Здесь у поэта Веневитинова А.С. Пушкин в 1826 г. читал трагедию «Борис Годунов».
В начале 1953 года именно мать Володи, фармацевт из аптеки Феррейна, уволенная в разгар кампании антисемитизма после ареста так называемых врачей-отравителей Сталина, спасла меня от напечатания «разоблачительного» стихотворения, каковое я вдохновенно исполнил у них на кухоньке. Она заклинала меня никому не показывать эти стихи: «Эти несчастные врачи ни в чем не виновны. Вы потом не отмоетесь, Женя». Я послушался, потому что безмерно уважал эту семью.
Познакомившись впоследствии с братом поэта Александра Галича, Валерием Гинзбургом, оператором запрещенного на 20 лет гениального фильма «Комиссар», я по наитию пригласил его сняться в «Похоронах Сталина» как раз в этом эпизоде в роли отца Володи Барласа. Снимали на «Мосфильме». Вдруг Гинзбург спросил: «А где это происходило?». — «В Кривоколенном…». Он переменился в лице: «Где в Кривоколенном?». — «В том дворе, где дом Веневитинова…». — «И мы там жили — и Саша, и я… Кто они?». — «Семья Барласов…». — «Да, да, вспоминаю… Они ютились в бывшем флигеле для прислуги… Такие тихие евреи… А эта женщина ведь жизнью рисковала, когда предупреждала вас. Какие прекрасные люди! Каюсь, они мне казались скучными…».
Почему здесь такое вступление, не имеющее вроде никакой связи с Хомяковым? Бессвязность жизни мнима. Мы еще встретим Хомякова в том самом Кривоколенном. А сейчас настала пора покаяться и мне в моем длительном недопонимании его, тоже казавшегося мне милым, но скучным. Теперь и я могу повторить о нем и о его соратниках-славянофилах: какие прекрасные люди!
Почему я так долго заблуждался? Потому что лица истинных славянофилов были загорожены откровенно пошлыми физиономиями нравственно и культурно убогих националистов, разжигающих национальную рознь и самозвано говорящих от имени всего русского народа, искажающих и порочащих изначально чистые идеи безусловно чистых людей. Да еще и необыкновенно талантливых в отличие от их нечистых на руку так называемых наследников. Ведь на самом деле они наследники Булгарина, Аракчеева и Победоносцева, а не Киреевских, Аксаковых, Хомякова. Даже из Константина Леонтьева они долдонят только фразу о том, что неплохо бы подморозить Россию. Но у нас и без того слишком много развелось людей, по выражению Герцена, с «зимними глазами», только без императорской осанки.
А вот любомудры и славянофилы наши были, по выражению Пушкина, «ребята теплые, упрямые».
Что мог испытать 22-летний поэт Алексей Хомяков в 1826 году, когда по просьбе этих нравившихся ему молодых людей Пушкин согласился публично прочесть свою новую трагедию «Борис Годунов» у Веневитинова на Кривоколенном, но с условием, что на следующий день Хомяков будет читать свою драму о Ермаке? После пушкинского чтения юношеская драма Хомякова, похожая на переложение шиллеровских «Разбойников», была обречена на заклание. Это понимал и сам Хомяков. Но я не согласен с автором безусловно лучшей, теплой по чувствам и упрямой по кропотливому исследовательскому труду книги о Хомякове — Вячеславом Кошелевым, который предполагает, что Пушкин настаивал на чтении Хомякова лишь для того, чтобы подтвердить свое первенство в поэзии.
Оказавшись на долгое время изолированным в ссылке, потеряв стольких близких друзей после 14 декабря, Пушкин чувствовал себя непоправимо одиноким, и его привлекало «племя младое, незнакомое». Несмотря на справедливую критичность пушкинского отзыва о «Ермаке», там есть и похвалы: это «более произведение лирическое, чем драматическое. Успехом своим оно обязано прекрасным стихам, коими оно писано». Я думаю, Хомяков как поэт был счастлив, что Пушкин через три года в самом своем великом стихотворении «Я вас любил…» позаимствовал почти полностью строчку из услышанного на Кривоколенном монолога Ермака: «И если не совсем она забыла Преступника, который в прежни дни Ее любил так пламенно, так нежно…».
Хомяков не стал крупным поэтом. Но он стал крупнейшим русским человеком своего времени. Он из тех, кого мы с чистым сердцем можем назвать «патриотами», не испытывая оскомины от навязшего в зубах словоблудия горлопанов, которые себя столь самохвальски величают. Нравственные достоинства увеличивали силу его литературного таланта — так бывает. Не бывает наоборот — чтобы безнравственность увеличивала талант. Как правило, он распадается. Поддаваться подлости не надо хотя бы из себялюбия. А среди подлостей — гордыня и личностная, и национальная. Гордыня есть унижение гордости. «Не терпит Бог людской гордыни; Не с теми он, кто говорит: "Мы соль земли, мы столб святыни, Мы — Божий меч, мы — Божий щит!"».
Самораскаяние человека или страны Хомяков ставит выше самопрославления. Обращаясь — в который раз! — к России, он заклинает ее: «Но помни: быть орудьем Бога Земным созданьям тяжело. Своих рабов он судит строго. А на тебя, увы! как много Грехов ужасных налегло! В судах полна неправды черной, И игом рабства клеймена; Безбожной лести, лжи тлетворной, И лени мертвой и позорной, И всякой мерзости полна. О, недостойная избранья, Ты избрана! Скорей омой Себя водою покаянья, Да гром двойного наказанья Не грянет над твоей главой!»
Мандельштам за два года до гибели чуть подшутил над строчками Хомякова: «Широка, необозрима, Чудной радости полна, Из ворот Ерусалима Шла народная волна». Шутка была такова: «А еще богохранима На гвоздях торчит всегда У ворот Ерусалима Хомякова борода». Но одно время славянофилам запретили носить бороды, в чем было увидено опасное вольнодумство напоказ. Что ж тут удивительного для моего поколения, которое помнит, как дружинники хватали на танцах слишком длинноволосых и тут же их стригли, как баранов, или разрезали то слишком узкие, то слишком широкие, по установленному в ЦК комсомола стандарту, брюки. Кто знает, может, и сейчас какие-нибудь целенаправленные молодые люди с зимними глазами придумывают, что бы еще такое нам отрезать, чтобы мы не высовывались…
Иван Киреевский наперед осуждал сегодняшнюю ксенофобию: «И что, в самом деле, за польза нам отвергать и презирать то, что было и есть доброго в жизни Запада? Не есть ли оно, напротив, выражение нашего же начала, если наше начало истинное? Вследствие его господства над нами, всё прекрасное, всё благородное, христианское нам необходимо как свое, хотя бы европейское, хотя бы африканское…». Как же сочетается это духовное завещание русских славянофилов с участившимися избиениями африканских студентов, может быть, дальних родственников Пушкина, выкормышами русского звериного национализма, от которого и до фашизма рукой подать? Наши сегодняшние, подкармливаемые из невидимых рук новоимперские шовинисты безо всякого нравственного права называют себя славянофилами, примазываясь к этим незапятнанным злобой людям. Да они бы им руки не подали…
В жандармском департаменте «Дело о славянофилах» пухло и росло, как опара на дрожжах. Вот в чем коренная разница между тогдашними славянофилами и сегодняшними их поддельными продолжателями. Первые боролись с аракчеевщиной, вторые ею поддерживаются.
Герцен так определил историческое значение славянофилов: «Киреевские, Хомяков и Аксаков сделали свое дело… и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петром и в которой сидит Бирон и колотит ямщика, чтоб тот скакал по нивам и давил людей, то они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей».
И я благодарен судьбе, что когда-то еврейская женщина тоже остановила меня и заставила призадуматься в том самом Кривоколенном переулке, где когда-то собирались такие прекрасные русские люди — наши первые славянофилы…
АЛЕКСЕЙ ХОМЯКОВ
1804 (Москва) — 1860 (с. Ивановское Рязанской губернии)
Не говорите: «То былое,
То старина, то грех отцов,
А наше племя молодое
Не знает старых тех грехов».
Нет! этот грех — он вечно с вами,
Он в вас, он в жилах и крови,
Он сросся с вашими сердцами –
Сердцами, мертвыми к любви.
Молитесь, кайтесь, к небу длани!
За все грехи былых времен,
За ваши каинские брани
Еще с младенческих пелен;
За слезы страшной той годины,
Когда, враждой упоены,
Вы звали чуждые дружины
На гибель русской стороны;
За рабство вековому плену,
За робость пред мечом Литвы,
За Новград и его измену,
За двоедушие Москвы;
За стыд и скорбь святой царицы,
За узаконенный разврат,
За грех царя-святоубийцы,
За разоренный Новоград;
За клевету на Годунова,
За смерть и стыд его детей,
За Тушино, за Ляпунова,
За пьянство бешеных страстей;
За слепоту, за злодеянья,
За сон умов, за хлад сердец,
За гордость темного незнанья,
За плен народа; наконец,
За то, что, полные томленья,
В слепой терзания тоске,
Пошли просить вы исцеленья
Не у того, в Его ж руке
И блеск побед, и счастье мира,
И огнь любви, и свет умов,
Но у бездушного кумира,
У мертвых и слепых богов,
И, обуяв в чаду гордыни,
Хмельные мудростью земной,
Вы отреклись от всей святыни,
От сердца стороны родной;
За всё, за всякие страданья,
За всякий попранный закон,
За темные отцов деянья,
За темный грех своих времен,
За все беды родного края, –
Пред Богом благости и сил
Молитесь, плача и рыдая,
Чтоб Он простил, чтоб Он простил!
1844
