«В Ниццу едешь? — спрашивали родные. — В Италию то бишь, в Швейцарию, Испанию, на Мадагаскар?». Каждый норовил приписать Лазурный Берег к стране своей мечты. Не будем осуждать наших учителей географии. География с топологией ни при чем, когда человеку называют адрес его мечты.
В Ницце даже в ноябре доходит до плюс двадцати. Отряды сухопарых старушек под руку с бодрыми старичками шагают в ближайшие ресторанчики — сезон устриц и молодого божоле в самом разгаре. В старом порту лепятся друг к другу сотни белоснежных яхт; чуть дальше по берегу, в сторону Канн, — парковка частных мини-самолетов, где-то в Антибе, в пяти минутах езды на электричке, — вилла Березовского, в десяти минутах на машине, в Вильфранш-сюр-Мер, — вилла Ротшильда, в получасе автобусом, в Сен-Поль де Ванс, — могила Шагала…
Шесть лет назад Академия русской культуры Ниццы и российская «Фабрика искусств» придумали проводить в этих благословенных местах фестиваль русской культуры — пуркуа бы не па, как говорится. Знакомство капризной аудитории Лазурного Берега с современным русским искусством начали с кино, публика втянулась и запросила добавки. В этом году программа сменила ось координат и стала театроцентричной. В окружении современной российской анимации от Ивана Максимова, Михаила Алдашина, Дмитрия Геллера, Александра Татарского и ретроспективы фильмов Василия Шукшина русскую культуру в этом году представляли отчего-то только петербургские спектакли — «Валентинов день» театра «Балтийский дом» и «Мокрая свадьба» Русского инженерного театра АХЕ.
Сентиментальный ремейк знаменитой пьесы Николая Рощина «Валентин и Валентина» прокатил на «ура», а вот интеллектуальных хулиганов «ахешек» консервативная абонементная публика Национального театра Ниццы скорее «забукала», освистала (теперь я верю записям о расхристанных, разгневанных баронессах в буклях на премьере «Весны священной» 1913 года) — чересчур авангардно для почтенной публики.
Главным же — и безоговорочно удавшимся — событием стала мировая премьера петербургского «Формального театра» Андрея Могучего «Между собакой и волком» по одноименному роману Саши Соколова. Театралы помнят и любят предыдущий спектакль Могучего по Соколову, «Школу для дураков», который собрал массу театральных наград, в том числе Fringe First и Total Theatre Эдинбургского фестиваля. Совсем записные театралы знают Могучего как узкого специалиста по площадному, уличному театру. Кто-то видел пироманское «Орландо Фуриозо» в разных концах света, кто-то слушал оперу «Борис Годунов» на Красной площади, дирижированную Гергиевым, которую Могучий оформлял специально к этому случаю. Тот, кто не видел ничего, наверняка слышал и запомнил фамилию-эпитет — Могучий. Тем приятнее, что обладатель и на вид соответствует — стать, рост, усы-борода, силушка, в целом вид Ильи Муромца.
Перед Могучим стояла непростая задача сыграть неповторимый литературный язык Саши Соколова — без сомнения, именно он является главным героем каждого из трех романов писателя, причем для каждого романа заново изобретается новый герой, новый язык. Чтение «Между собакой и волком» требует культурного багажа (или хотя бы способности разглядеть за Заитильщиной Заволжье, где Соколов два года работал егерем в одном из охотничьих хозяйств в 1972 — 1973 годах) и знания старорусской лексики. Могучий подбросил дров к любви ниццеанцев ко всему старорусскому — устами актеров спел им романсы о хризантемах, припомнил все детали коммунального быта в сцене артели инвалидов, угощал в фойе глазированными пряниками. Не позабыл и о французских титрах, описывающих некоторые происходящие события (классические сюжет и диалог Саша Соколов считает исчерпавшими себя литературными приемами).
Романы Соколова и в прочтении, и тем более в постановке требуют деятельного соучастия — читателя, режиссера, зрителя. Могучий предлагает сыграть в искусствоведческие шарады. В прологе на занавес подается видеопроекция парного портрета некоего семейства. Супруг под воздействием компьютерного монтажа методично качает головой, супруга гладит себя по сильно беременному животу. Картина фламандца Яна ван Эйка «Портрет четы Арнольфини» предложена к рассмотрению неспроста. Могучий, начитавшийся в западной прессе иронических статей о портретном сходстве супруга Арнольфини с Владимиром Путиным (а оно и вправду разительное), предлагает поиграть в зазеркалье и принять портрет за дверь между мирами 1434 года и 2004-го и не останавливаться на этом. Машина времени работает в спектакле на полном ходу: согласно ссылкам самого Соколова, действие романа происходит хотя и на Волге, в Заитильщине (Итиль — тюркское название Волги), но в то же время внутри картины Питера Пауля Брейгеля-старшего «Охотники на снегу» (1565).
Сельский каток, фигурки на коньках, суровая зима (с описания картины начинается роман), она же, анимированная, служит задником спектакля (занавес с ван Эйком напомнит о себе в финале и отразит бесконечное эхо времен). Ощущение зыбкости бытия. Сумеречность томящегося сознания, текучесть времени и онтологическая неопределимость места — герои спектакля. Пожалуй, только через настроение вечного похмелья, сумрачные тени, сценографию a la marche des puces, блошиный рынок, тоскливые русские песни, музыкальный авангард Леонида Федорова, прозрачные фламандские краски театр может передать состояние «между собакой и волком» — тот ночной предрассветный час, когда «ничто в окружающем мире еще не обрело присущей ему конкретности».
Названый главный герой Илья по роду занятий — охотник, а по сути — странник, страдалец, калика перехожий Илья — любит. Любит жизнь напролет, любит до смерти и после смерти девушку Орину, б… путейскую, которая, совершая грехопадение за грехопадением, превращается в мученицу Марию и умирает от кровотечения. Илья из-за нее оказывается под колесами скорого поезда, становится инвалидом и незаметно уступает место другим альтер эго писателя — Пушкину, Бродскому, Гомеру, Арсению Тарковскому, которым Соколов подражает в стихотворной части романа. Могучий выбирает для сценического Ильи одного двойника — Пушкина (руководствуясь пушкинским эпиграфом «Люблю я дружеские враки / И дружеский бокал вина / Порою той, что названа / Пора меж волка и собаки»). Именно во фраке и в белых лосинах Илья умирает, засыпаемый пушистым снегом, на черном рояле. Для грандиозного замысла как-то простовато, но затея со спектаклем внутри двух картин скрадывает аляповатость финала.
Самовольное и преждевременное причисление Ильи в обличье Пушкина к пантеону почивших гениев можно было бы счесть наглостью, если бы не догадка, что все события по воле писательской и режиссерской фантазии происходят в раю и артель инвалидов во фламандской Заитильщине — персональная модель рая. Тогда и запуск машины времени в спектакле кажется оправданным: в Писании говорится, что небеса скрутятся, словно свиток. Если время и пространство можно скатать по божьей воле, то людей и события, которые, как нам кажется, находятся в разных временах и эпохах, разделяет лишь толщина пергамента. Благодаря спектаклю мы можем путешествовать по прогрызенным книжными червями червоточинам. Отправить президента в XV век жить в картину фламандца ван Эйка, самим поселиться в полотне Брейгеля-старшего и жить припеваючи, встречаясь со своими правителями только на крупных международных арт-выставках.
Непонятно, почему такой оригинальный и смешной спектакль поставлен в Национальном театре Ниццы, а не в российском академическом театре «с колоннами». Многие бы пришли.
Андрей МОГУЧИЙ: Встретиться бы с автором
— Вы планируете трилогию по Саше Соколову?
— Возможно. Когда делал «Школу для дураков», ничего такого не планировал. Но сейчас, поставив второй роман, «Между собакой и волком», наверное, было бы логично поставить и третий — «Палисандрию». (Когда это случится, я не знаю, — может, через год, может, через десять.)
— Саша Соколов видел вашу «Школу для дураков»?
— Нет. Я не могу с ним встретиться, это отдельная мистическая история. Мне доставали телефоны, знакомили с друзьями, я выходил на питерское и московское РАО… В московском РАО мне вовсе сказали, что такой писатель умер, у него нет наследников и правами на его произведения никто не обладает. Вот такой был официальный ответ. Близкие друзья тоже не смогли мне помочь со встречей. Возможно, это моя персональная проблема, связанная с тем, что я очень хочу лично познакомиться с этим человеком. Может быть, проблема в том, что Соколов — опять же по слухам — последние десять лет пишет новый роман и оттого еще больше ушел в затвор. Чем, собственно, тоже мне очень понятен и близок — не только эстетически, но и этически.
