Александр ГЕЛЬМАН: Глупо бороться с гласностью. Потому что негласность — палка о двух концах. И вторым концом

она еще ударит тех, кто ее устанавливает

Биография Александра ГЕЛЬМАНА — драматурга, общественного деятеля — плотно населена событиями: во время войны в детстве — еврейское гетто, потом ФЗУ, помощник мастера на чулочной фабрике, фрезеровщик на заводе электроприборов, курсант военного училища, офицер, диспетчер на большой стройке, журналист, при Горбачеве — народный депутат СССР и, конечно, в первую очередь драматург, ведущий автор МХАТа времен Олега Ефремова. Его суждения о жизни, политике, культуре и искусстве — в беседе с нашим корреспондентом.

— Александр Исаакович, 30 лет назад режиссер Сергей Микаэлян снял на «Ленфильме» по вашему сценарию фильм «Премия», после которого вы стали известным всей стране писателем. С выходом этой картины на широкий экран было нарушено табу на публичное обсуждение внутрипартийных проблем. Как вам это удалось?

— Сценарий «Премии» — это была работа одновременно и честная, и хитрая. Честная потому, что мне удалось достаточно впечатляюще показать в глухое цензурное время то, к каким производственным и человеческим извращениям приводят социалистическая система хозяйствования, господство государственной, а по существу — партаппаратной собственности. Хитрая потому, что мои многолетние наблюдения я вложил в уста не инженера, не руководителя, а простого рабочего, бригадира Потапова. И пошел мой герой не в американское посольство поставить ребром свои неприятные для власти вопросы, а в родной партком.

Я писал «Премию» в расчете на то, что начальство попадется на удочку собственной демагогии. Они кричали, что им нужны произведения о рабочем классе. Пожалуйста, получите. Но прототипом этого рабочего буду я. Я несколько лет проработал на стройке, поэтому все подробности, все детали сюжета, положенного в основу фильма, были обрисованы исключительно достоверно, не подкопаешься.

Тем не менее Романову, секретарю Ленинградского обкома КПСС, фильм не понравился, он почувствовал какой-то подвох. Но одна копия картины была уже в Москве, ее, как тогда было принято, послали на дачу Косыгину, которому фильм показался интересным, полезным, и это решило судьбу картины. Мой расчет оправдался.

Для меня эта работа была еще и серьезным профессиональным испытанием: я ведь нигде драматургии не учился, а выстроить одно непрерывное заседание таким образом, чтобы оно было захватывающе интересным, — это требует мастерства. Я понял, что сделал хорошую работу, когда Георгий Александрович Товстоногов, прочитав сценарий «Премии» (в это время фильм еще снимался), позвонил и сказал, что это готовая пьеса и он уже придумал, как ее поставить. Начались репетиции. А через месяц позвонил Олег Ефремов: пьесу берет МХАТ, он хочет играть главную роль. Так я стал автором двух великих театров. Я надеялся, конечно, когда писал эту вещь, что она будет восприниматься с интересом, но такого зрительского успеха, какой вызвали и фильм, и спектакли во многих театрах страны и за границей, я не ожидал.

— Все эти события произошли задолго до того, как генеральным секретарем ЦК КПСС стал Михаил Сергеевич Горбачев. Ровно десять лет прошло между премьерой «Премии» и началом перестройки, горячим сторонником которой вы стали. И это при том, что в дисси-дентской деятельности замечены не были и воинствующий антисоветизм вам, судя по вашим высказываниям, был чужд…

— Для меня огромное значение имел XX съезд, доклад Хрущева о культе личности Сталина. Социализм с человеческим лицом — вот был идеал. Кстати сказать, мне и сейчас он близок. Я не вижу большой разницы между социализмом и капитализмом, если есть эта прибавка — «с человеческим лицом».

Я работал недалеко от Ленинграда, на строительстве Киришского нефтезавода, когда сместили Хрущева. На катере нас повезли в Волхов на партактив, посвященный этому событию. Ощущение было мерзкое — ни одному слову, сказанному с трибуны, веры не было. Было ясно одно: период надежд на новую, другую жизнь закончился. После этого партактива мы купили ящик водки, загрузили на катер и отправились домой, в Кириши. Никогда не забуду это плавание. Напились жутко! Это была какая-то искренняя пьянка, горькая такая. Было жалко Хрущева. Было жалко самих себя, своих напрасных упований. Нас было шесть человек — строители, простые нормальные мужики, практически неискушенные в политике. Однако все мы понимали, что начинается вшивое, серое время. За компанию напоили и рулевого, кончилось тем, что он посадил нас на мель посередине Волхова. Махнули рукой: «Да хрен с ним, будем здесь сидеть и допивать». Не предпринимали никаких попыток соскочить с этой мели. Допили ящик водки, затянули песню. Так мы прощались с хрущевской оттепелью…

В годы застоя в моей жизни, в моей работе огромную роль сыграл Олег Ефремов — он поставил семь моих пьес, мы дружили, мы часто обсуждали положение в стране, тягучую, беспросветную атмосферу тех лет. И каждый раз упирались в один и тот же тупой угол: мы отдавали себе отчет в том, что кардинальные перемены в стране могут начаться только сверху. Внизу все было задавлено, запугано, под надзором. Олег знал правящую элиту лучше меня и говорил, что там встречаются порядочные люди, которые так же переживают, как мы, ищут выход. Это были тяжелые размышления, надежда на добрую волю советских властителей не могла быть твердой, но мы понимали: другой надежды нет.

Появление Горбачева, Александра Николаевича Яковлева, начавшаяся перестройка подтверждали обоснованность, реалистичность ожиданий Ефремова. Само собой, мы всем, чем могли, готовы были помочь, поддержать перестройку. Таков был парадокс истории: первый реальный, результативный толчок к демократическому развитию шел не от самых честных, открытых противников советского режима, не от диссидентов, а от осторожной, до поры до времени скрытой, выжидающей оппозиции внутри властной элиты.

— И вот пришел к власти Горбачев. Где и как вы с ним познакомились?

— С Горбачевым я познакомился еще до перестройки. В «Современнике» шел спектакль «Наедине со всеми» по моей пьесе. Позвонила Галина Волчек: «Знаешь, сегодня будет Горбачев». Я никогда его не видел, знал только, что он занимается в ЦК КПСС сельским хозяйством. Я пришел к концу спектакля. Галя нас познакомила. Спектакль Горбачеву понравился, но они (Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна) были очень сдержанны, малословны. Возможно, потому, что в «Правде» на эту мою пьесу появилась в те дни достаточно резкая критическая статья.

Позже, когда Горбачев стал генсеком, я опубликовал в «Литгазете» заметки «Что сначала, что потом». Их многие читали. И вдруг, в каком-то городе, выступая, Горбачев стал цитировать эти мои заметки. Я сам не слышал, но мне позвонили и рассказали. По тем временам это считалось событием. Потом были выборы, когда народных депутатов СССР выбирали не только по месту жительства, но и в общественных организациях. От Союза кинематографистов избрали пять человек, включая меня. Сидели на съезде в алфавитном порядке, мое место было между академиком Гинзбургом и следователем Гдляном. Помните, был такой? С Виталием Лазаревичем Гинзбургом мы ходили к Горбачеву по вопросам антисемитизма — в Москве тогда бушевала «Память». Он нас сочувственно выслушал. Вскоре я вошел в МДГ (Межрегиональную депутатскую группу), которая была в оппозиции к Горбачеву.

— А почему вы решили в эту группу вступить?

— Я относился к Горбачеву далеко не однозначно. Как и многие другие депутаты, я считал, что он должен более последовательно проводить демократические преобразования. Кроме того, увлекла сама идея легальной, первой в советской истории оппозиции. Надо сказать, поначалу конфронтация МДГ с Горбачевым была достаточно щадящей. Только после смерти Андрея Дмитриевича Сахарова, когда фактически во главе МДГ стал Ельцин, выступления обострились. Ельцин критиковал Горбачева нелицеприятно, резко. Несомненной заслугой Горбачева является то, что он, хотя МДГ доставляла ему немало неприятностей, тем не менее не разгромил оппозицию. Она же его и спасла потом. Когда произошел путч, то, кроме путчистов и Горбачева, уже действовала третья сила — Ельцин и МДГ.

Я считаю, у Михаила Сергеевича Горбачева есть несколько великих заслуг. Три из них могу перечислить. Первая — гласность. Для России гласность необходима как воздух, ибо вся чернота, весь ужас и беспредел сталинщины были возможны только в условиях отсутствия гласности. Горбачевская гласность предопределила все последующие процессы перестройки, демократизации, она до сих пор работает. И то, что нынешняя власть последовательно сужает гласность, — это глупость, потому что негласность — палка о двух концах. И вторым концом она еще ударит по тем, кто ее демонтирует, по их детям. Существует незыблемый закон: дурные последствия цензуры намного опаснее, намного пагубнее дурных последствий гласности. О второй заслуге я уже сказал: это создание условий для возникновения легальной оппозиции. К сожалению, в последние годы у нас, наоборот, создаются условия для исчезновения оппозиции. Похоже, сейчас власти опомнились: события в Грузии, Украине, Киргизии впечатляюще показали, к чему приводит лишение оппозиции возможности свободно действовать. За двадцать лет, которые прошли после начала перестройки, общество стало другим: сегодня серьезные перемены могут начаться не только сверху, но и снизу. Третья заслуга Горбачева — международная. Такие перемены, какие произошли в мире благодаря перестройке, я имею в виду обретение независимости целым рядом стран, капитальную перекройку политических границ Европы, раньше происходили только после мировых войн.

Очень жаль, что официальные власти обошли полным молчанием юбилей перестройки. Сказалось, по-видимому, неоднозначное, сложное отношение в обществе к этому фундаментальному событию нашей истории, к самому Горбачеву. А между тем, если бы не перестройка, не Горбачев, никто из нынешних властителей не занимал бы те должности, которые они занимают. Но дело не только в персональной неблагодарности. Это пример того, как наши руководители избегают объяснений с обществом, когда речь идет о сложных явлениях, не поддающихся упрощенному популистскому толкованию.

— По поводу Горбачева и его заслуг вы высказались исчерпывающе. Самое время теперь поговорить о Ельцине. Вы ведь были членом Конституционного совещания, подготовившего проект Конституции, по которой мы сегодня живем.

— А я не считаю, что у нас плохая Конституция. Просто мы все еще живем по старой русской пословице: «закон как дышло, куда повернули, туда и вышло». Что же касается Ельцина, я всегда считал и продолжаю считать, что, когда речь шла о выборе между ним и лидером коммунистов, надо было быть на стороне Ельцина. Это не исключает моего критического отношения к его правлению. При нем у нас царила безалаберная, непредсказуемая «демократия под градусом». Многие хвалят Ельцина за то, что он, несмотря на резкую, нелицеприятную критику в свой адрес, гласность не придушил. Это действительно очень серьезная заслуга. Но у него есть один грех, который эту заслугу перекрывает: война в Чечне. При более разумном, более трезвом подходе к чеченскому конфликту этой войны, конца которой не видно, которая унесла уже десятки тысяч жизней, можно было избежать.

— Как-то само собой в нашем разговоре наметились временные периоды, связанные с деятельностью президентов России. Горбачев, Ельцин… Было бы логично поговорить и о Путине. В какое время мы живем сейчас?

— В планетарном контексте, я считаю, мы живем в эпоху компромисса. С появлением угроз ядерной войны и экологических катастроф эпоха воинственных конфронтаций закончилась. Сейчас надо бороться за достойный и разумный компромисс. Сейчас на главные роли выходят мастера переговорного процесса, военное искусство вытесняется искусством компромисса.

К сожалению, это еще не всеми и не до конца осознано. Я, например, не хочу в России такой революции, какая была в Украине. Тем более что у нас революция будет совсем другого цвета, скорее красно-коричневого, чем оранжевого. И неуправляемой демократии не хочу. Но это, конечно, не означает, что меня устраивает, как сегодня у нас управляют демократией. Нынешней власти не хватает чувства меры. Вот Путин говорит: надо бороться с социальными контрастами. Совершенно правильно. Но когда начинают бороться при помощи такого неправого, подложного, хитроумного суда, как суд над Ходорковским, я протестую. Существуют меры не уголовного, а принудительно-экономического характера, с помощью которых государство в течение определенного времени могло бы существенно сгладить социальные контрасты в обществе. И это касалось бы не одного отдельно предвзято взятого олигарха, а всей сложившейся олигархической системы.

Или вот сейчас началась кампания за патриотизм. Неужели неясно, что само словосочетание «кампания за патриотизм» — карикатура, фельетон. Это патриотизм, который хочет воспитывать любовь к государству. Но государство — это не родина, государство — это чиновники, это определенные учреждения. Если говорить серьезно, сегодня проблемы с патриотизмом есть не столько у граждан, сколько у государства. Государству недостает патриотизма. Это выражается в том, что оно недостаточно эффективно, недостаточно уважительно к правам человека осуществляет управление обществом. Отсутствие меры всюду наблюдается. Вот президент выдвинул на разные высокие должности целый ряд генералов, представителей спецслужб. Многим это не нравится, но в этом есть логика: это люди, которых он знает, которым доверяет. Но когда это превращается в некую философию «чекизма», когда этому придается какой-то политико-философский смысл — это уже опять карикатура, комедия.

Ввели должности полпредов президента в округах, объединяющих несколько областей. С учетом беззаконий, которые наблюдаются в регионах, вроде бы разумная мера. Но когда вслед за этим и сверх этого вводится назначение губернаторов, логика исчезает. Теперь влияние чиновничества, бюрократии обретает удвоенную, утроенную силу. Если чисто по-человечески посмотреть на сегодняшнюю власть, вне всякой политики, то первое, что бросается в глаза, — это именно отсутствие меры: в отношении к СМИ, в отношении к экономике, в отношении к правоохранительным органам…

— А не считаете ли вы, что нарушение этой соразмерности в общественной и политической жизни может вновь привести нас к тоталитарному государству?

— В моей душе такое опасение есть, живет. Может быть, я придаю несоразмерное значение некоторым фактам. Но последствия тоталитаризма в нашей стране такие зловещие, такие жуткие, что мы имеем право в этом смысле быть сверхбдительными.