Дарфур — это не имя странствующего дервиша или средневекового поэта, Дарфур — это провинция в Судане, где разразился очень тяжелый гуманитарный кризис, от которого так или иначе пострадали более 2,45 млн человек. Я поехала туда с Красным Крестом не задумываясь — некоторые, знаете ли, любят погорячее.

Это очень простая история, практически без всякой интриги и со счастливым концом, которая стала возможной благодаря идеальной работе бесшумной, хорошо отлаженной многоэтажной и многоструктурной пирамиды* под названием МККК. Она о том, как 12 022 человека в Судане получили продукты, которые помогут им остаться в живых еще два месяца. Удивительное в этой истории только одно — она произошла бы в любом случае, независимо от характера людей, в ней участвовавших, их отношения к делу, их страстей и привычек. В этом ее отличие от историй со счастливым концом, происходящих в моей стране.

В основании пирамиды находится моя обожаемая Урсула Кайоли, маленькая коренастая швейцарка с кургузыми пальцами, курящая как паровоз. Это она, Урсула, со своими помощниками Абубакаром, Шарафом, Аббасом и Халефом физически объехала все окрестные деревни (чтобы вы представляли, как это легко, скажу, что расстояние в 30 км можно ехать часа полтора), пересчитала и переписала всех жителей, потом разделила их на группы по 25 человек, потом выдала каждой группе талончик на получение продуктов, оставив у себя второй экземпляр талончика для проверки, потом передала все собранные сведения в Хартум; это она, Урсула, в своей вечной бейсболке и футболке с верблюдом, объехала всех этих людей еще раз, чтобы сообщить о приезде конвоя, — здесь ведь нет радио и газет; это она, Урсула, с ее бесстрашным чувством равенства ночует вповалку под открытым небом, живет с керосиновой лампой, ест со всеми из одной миски и помогает таскать тяжелые тюки. Когда она едет здесь по дороге, дети не орут свое обычное: «Ок-кей!» — они кричат: «У-у-ур-су-ла!» и бегут за машиной. Я вообще-то думаю, что по-настоящему хорошо в Африке только тому, кто, независимо от обстоятельств, чувствует себя на равных с любым человеком. И это большой вопрос, что сложнее: файф-о-клок-чай с английской королевой или есть руками из одной миски с бедуинами.

Все это я узнаю об Урсуле позже, а пока что в отделении МККК в Хартуме лошадинообразная англичанка долго выспрашивает меня про группу крови, заполняет медицинскую анкету и велит расписаться в получении сумки с лекарствами. В этом наборе из 21 предмета лекарства от малярии, поноса, укуса насекомых, головной боли, боли в суставах, желудке, горле, глазах — в общем, от всего, что может заболеть. Кроме того, в набор входят пластырь, эластичный бинт, ножницы, свечка, спички и 12 презервативов. Я лечу в Дарфур, чтобы посмотреть на работу Красного Креста изнутри.

МККК здесь не работает с временно перемещенными лицами — иными словами, беженцами в своей собственной стране, которые проживают в специально созданных лагерях; Красный Крест заботится о жителях, оставшихся на местах, то есть забирается в самые глухие и незащищенные районы.

Перед поездкой прохожу еще одно собеседование — по безопасности.

Милейший Нильс, бывший архитектор, дедушка которого воевал в Испании против Франко, а бабушка всегда восхищалась Хрущевым, рассказывает о том необозримом океане подводных камней, которые нужно обойти, объехать, обплыть, распилить, в конце концов, чтобы выполнить работу с наименьшими потерями; со швейцарско-немецкой обстоятельностью и вязкостью он грузит меня теоретическими выкладками, разъясняя попутно, какому количеству сотрудников МККК эти меры безопасности спасли жизнь. Я понимающе киваю, думая при этом о том, какому количеству безвестных людей эти меры безопасности жизнь не спасли, ибо из-за них помощь пришла слишком поздно… У нас разное понятие риска и его доли в профессии, и я ничего не могу с этим поделать.

Из нашей беседы я ровным счетом не выношу ничего для себя лично — я так и не знаю, например, должна ли я убегать, увидев человека с оружием, или, наоборот, улыбаясь, идти ему навстречу; должна ли я брать с собой еду и воду — зато вдруг, в самом конце, Нильса прорывает:

— Мне стыдно, — говорит он, — за то, что мы, белые, сделали с Африкой.

— Да ладно, — примирительно отвечаю я. — Чего уж об этом. Свари лучше мне кофе с сахаром.

Он варит и говорит:

— Моя жена — из Либерии, и кофе, который я делаю, такой же, как она, — черный и сладкий.

Классно сказано, господин начальник безопасности!

Конвой

В маленьком городишке под названием Ниала меня селят в домике с железными дверями и железными ставнями на окнах. По-моему, в похожем зажарили заживо Патриса Лумумбу. Посредине комнаты стоит гигантская кровать с москитной сеткой, натянутой с четырех сторон на стволы деревьев. Стол. Шкаф. Маленькое зеркало. Ленин в Шушенском точно жил лучше.

Самое удивительное, что в этой дыре я натыкаюсь на бритого налысо зеленоглазого фламандца, влюбленного в Россию. Он встречает меня так, как, наверное, встречали русских братушек в Болгарии, — весь сияя от счастья.

— Русские — объясняет он, — такие замечательные люди, они такие искренние и простые.

Наивный фламандец никогда не был в России… В компьютере у него целая обойма русских песен из фильмов. Посреди суданской пустыни я слушаю «О одиночество, как твой характер крут…». По правде говоря, я ожидала встретить здесь что угодно — повстанцев с атомной бомбой, скорпионов, змей, явление Христа народу, — но не фламандца с русской музыкой.

Большой конвой с продуктами в местечко Абата — как раз туда, где находится Урсула, о существовании которой я пока что даже не подозреваю, — будет только через два дня, и мне предлагают съездить за 60 км, отвезти полиовакцину.

Мою романтическую натуру, склонную к идеализации действительности и окружающих, постигает глубокое разочарование. Мне казалось, что люди, работающие в гуманитарной области, должны обладать определенным набором душевных качеств, главным из которых я бы поставила сострадание. Ничего подобного. Гуманитарная помощь давно превратилась в четко структурированный гуманитарный бизнес**, настолько хорошо отлаженный, что работать в этой системе может практически кто угодно, тем более что всегда есть возможность все свалить на погоду или местных жителей. Красный Крест — не исключение в этом смысле, это что-то вроде гуманитарного отделения швейцарского банка, только вместо денег — люди. Доктор Швейцер, вас здесь не стояло! Впрочем, может быть, это отсутствие чувств и страстей и позволяет сделать всю работу четко и в срок…

Начальник моего конвоя — неприхотливый, как робот, датчанин. Его не интересует ни что мы везем, ни зачем. Его дело — только доставить груз.

Через полчаса после выезда застреваем в грязи. Водители пытаются вытащить машину тросом — ничего не получается.

Я иду к местным паренькам, ковыряющимся на поле, зову помогать. Они просят денег.

— Аль салиб аль ахмар — Красный Крест, — говорю я, в смысле — какие деньги, если мы тут вашей стране помогаем. Мы начинаем ползать вокруг, собирать ветки, мальчишки деревянными топориками, похожими на бумеранги, рубят кустарник и подкладывают его под колеса. Датчанин невозмутимо сидит в машине, сняв носки и вытянув голые пятки, на происходящее никак не реагирует. По-моему, ему доставляет удовольствие смотреть на наши бесплодные усилия. Через полчаса, вволю насладившись, он вызывает грузовик, который нас и вытягивает.

— Почему ты нам не помогал? — спрашиваю я.

— Это не мое дело, — отвечает он.

Нет, у нас положительно разное чувство коллективизма…

— Слушай, — спрашиваю я опять через какое-то время, — а вот если ты едешь по дороге и видишь, что на ней человек умирает, ты остановишься?

— Еще чего, — отвечает он. — А вдруг это засада?

И впрямь — а вдруг…

Я провожу с датчанином еще сорок восемь часов в продовольственном конвое из тридцати грузовиков. Датчанин по-прежнему невозмутим и равнодушен. Мы едем целый день, проезжая вооруженные блокпосты. На одном из них солдаты, сидя на клетчатом детдомовском одеяле, забивают козла.

Жара такая, что даже кондиционер гонит внутрь теплый воздух. Я выхожу на несколько минут и чувствую, что начинаю в буквальном смысле истекать. Конвой стоит — мы увязли в роще с сушеными деревьями. Черные люди по пояс в грязи начинают рыть канаву вдоль дороги, и по ней по одному проходят грузовики. После каждой машины нужно рыть снова. Из инструментов — одни лопаты. За окном + 450С.

Все это ужасно похоже на строительство Каракумского канала, только там у дехкан были кетмени, а здесь у водителей — лопаты. И те и другие одеты в белые длинные рубахи и маленькие белые шапочки, правда, разница в событиях — 60 лет.

Я не понимаю, почему нельзя разделить конвой, тем более что до Абаты осталось километров десять, — там ведь люди ждут продовольствие. Не положено, сообщает мне датчанин. Знал бы ты, дядя, сколько раз в жизни я это слышала…

Ночевать приходится под москитной сеткой, прямо на земле, один добрый водитель приносит мне одеяло, сделанное, кажется, из верблюжьего навоза, — но оно спасает меня. Утром из соседней деревни приходит тетка с чайной церемонией. Она одета в оранжевый драный хитон, но волосы на голове закручены как-то по-хитрому, в специальные букли. У тетки два металлических чайника, ситечко, подносик и майонезные банки вместо стаканов. Она как-то очень ловко переливает чай через ситечко несколько раз, чайники сверкают на солнце, от стаканов идет парок — красота!

Тетка улыбается мне на прощание и поднимает вверх большой палец: еще бы — подсуетилась, напоила 30 мужиков чаем и заработала — могла ли она рассчитывать на такую удачу?

Едем дальше, ориентируясь только по пыли от впереди идущей машины.

Оперейшн нормал

Странное дело: когда мы пылим по дороге, упрямо пробираясь вперед, связываясь каждый час по радио с Ниалой и говоря примерно одно и то же — «Оперейшн нормал. Некст контакт ван аур», — я испытываю необъяснимый подъем и ужасную гордость за развевающийся на машине флаг с красным крестом.

И вот наконец-то Абата. И Урсула с вечным рюкзаком за спиной.

— У нас все готово, — говорит она. — Можем начинать разгрузку.

Грузовики заезжают на огромное, почти футбольное поле. По краям стоят жители с осликами и верблюдами.

Урсула — настоящий челнок, взглядом за ней не угонишься, носится по полю, расставляет людей, сверяет накладные, улаживает еще тысячи маленьких дел с шейхами — деревенскими старостами. Я не гожусь ей и в подметки, сижу в тени, обливаясь водой и изнемогая от жары, возвращаясь на поле лишь время от времени. Датчанина нигде не видно — но я уже не удивляюсь.

— Эй, Урсула, — говорит кто-то. — Гурам с канистрами приехал.

Гурам! По моему разумению, представитель только одного народа на свете может иметь имя Гурам — это и был он, выпускник экономического факультета Тбилисского университета.

— Вы еще говорите по-русски? — спрашиваю я. Гурам сперва ничего не может понять, но уже через минуту мы болтаем, как будто всю жизнь знакомы. А почему нет — все-таки почти двести лет вместе, и это ВМЕСТЕ здесь ощущается особенно. И мне не нужно объяснять Гураму, кто такой певчий дрозд, и что за дилетанты где-то когда-то путешествовали, и про виноградную косточку — тоже не нужно. Мы оба выросли из этой виноградной косточки, и этого достаточно, чтобы ощутить братство — вопреки и несмотря.

Я очень хочу хоть чем-то помочь — меня ставят на разгрузку соли. И я наглядно демонстрирую всю прелесть и эффективность коллективного труда, организовав местных бедуинят в цепочку солераздатчиков. Рядом со мной стоит очень серьезный маленький товарищ по имени Бахыт. Сначала мальчишек было человек семь, потом мое войско увеличилось до пятнадцати. На другом конце цепочки — паренек лет четырнадцати, в рубашке с летающими тарелками. Наш конвейер работает очень четко, а мальчик с летающими тарелками считает общее количество — и ни разу не ошибается. За веревочным ограждением веселится остальная публика. Когда соль была роздана, дети построились, и я каждому пожала руку — как старшая пионервожатая.

Разгрузка продолжается. Здесь такое трепетное — ну прям как у нас — отношение к машинам и нетрепетное — опять-таки как у нас — к людям. Поэтому грузовики стоят на месте, а грузчики бегают от машины к куче с 50-килограммовыми кулями муки. Они очень удивляются, когда я предлагаю сделать наоборот — неловко им грузовик лишний раз тревожить, но слушаются, и дело вроде движется быстрее.

Урсуле сложней — каждый шейх должен расписаться в квитанции, написанной на двух языках, в получении груза. Проблема в том, что часть шейхов не умеет писать, а другая слишком занята со своими жителями.

Интеллигентские мерехлюндии

Странная вещь — когда я здесь, на месте, смотрю на реальное дело, участвую в нем, я не думаю о том, правильно это или неправильно, — я просто принимаю участие в чем-то, что облегчает людские страдания, хоть и понимаю, что никакая (или никакие) Урсула ничего глобально в этом мире не изменит.

При этом я абсолютно убеждена, что все или почти все, что белые люди делают в Африке, — порочно по своей сути.

Одна докторша сказала мне: я была здесь, в Судане, 17 лет назад — и разницы почти никакой: движения чуть побольше, мобильные телефоны и пластиковые мешки появились, а так — все то же самое… 17 лет назад — это как раз, когда у нас шла перестройка. Можно сравнить масштабы перемен.

Мы все время ставим заплатки на ветхое одеяло, а оно расползается. На самом деле его нужно или сдать в музей, или выбросить и сшить новое.

Мы сначала наблюдаем, как то в той, то в иной стране развивается гуманитарный кризис, а потом начинаем разворачивать бешеную деятельность для его пресечения.

Мы вмешиваемся с бесцеремонностью носителя знаний в ход чужой истории, навязывая свое понимание времени и пространства, при этом не обучая этому пониманию. Люди здесь путешествовали от баобаба к баобабу, от термитника к термитнику, и приезжали они часом раньше или часом позже — было абсолютно не важно, баобаб и термитник оставались прежними.

Мы отравляли их существование, вкладывая дурные идеи в глупые головы, а надо было экспортировать не революции или, наоборот, борьбу с коммунистическими идеями, а знания. Если бы все оружие, которое мы завезли в Африку, поменять на учителей! Ведь нужно обучить всего одно поколение — это сколько: лет 10—15?

Все вместе это немного напоминает строительство социализма: каждый в отдельности хорош и делает дело, а результат — сами помните.

Мне становится грустно от этих мыслей, и я иду ловить скорпионов.

Биг тамам

Утром выясняется, что пойманных и высушенных пауков ночью съела сволочь-кошка вместо мойвы, а ко мне приходят на прием больные, ибо со вчерашнего дня, когда я кому-то дала таблетку от изжоги, я — известный доктор, можно сказать, табиб. Я врачую направо и налево, используя свои более чем скромные познания в медицине, местную аптечку и здравый смысл и чувствуя себя профессиональным шарлатаном. Ко мне выстраивается очередь. Один из пациентов — бедуин красоты такой, что от одного взгляда на него начинает ломить тело. На нем длинная белая одежда — джелабийя — и длинный нож на специальной перевязи повыше локтя.

— Почему вы так носите ножи, на поясе ведь удобней? — спрашиваю я.

— Пока ты джелабийю задерешь да свой нож достанешь, — сверкнув глазами и блеснув зубами отвечает он, — я тебя уже давно к Аллаху отправлю.

Я стараюсь не относить это на свой медицинский счет и обращаюсь с ним особенно заботливо. Слава моя растет. Еще неделька — и понесут если не борзых щенков, то новорожденных верблюдов. Гиппократушка, я помню завет: я стараюсь и ужасно боюсь, что кому-нибудь из моих больных станет хуже — и мне конец. Появляется мой главный пациент — конъюнктивитный Захария. Вчера я каждые два часа промывала ему глаза чаем, потом наложила мазь, надев для пущей важности резиновые перчатки.

Захария приближается и царственным жестом срывает с глаза повязку:

— Смотри!

Глаз почти чистый. Моя честь спасена.

Вечером Урсула сидит на ковре и при свете керосиновой лампы сверяет записи. Вот так все компьютеры мира в результате сводятся к замусоленным тетрадкам, исписанным от руки.

Чуть позже, благодаря заимствованному у местной полиции генератору, нам светит одна-единственная лампочка, присобаченная к дереву, но здесь ее свет — почти как сверкающая огнями Эйфелева башня.

На обратном пути нам приходится вброд переходить реку по пояс в воде, чуть не на себе перетаскивая застревающие через каждые несколько метров машины. Я вот, например, поскольку впервой брела по африканской реке, струхнула — черт его знает, кто там водится. Я медлю на берегу, а Урсула уже давно впереди вместе со всеми толкает наш «Лендкрузер» — мне становится стыдно, и я лезу в воду. В самый разгар нашей переправы появляется семья с верблюдом. Они переходят реку без проблем — и я опять спрашиваю себя: а нужны ли мы здесь со всей нашей цивилизацией?

Можно, конечно, спросить бедуина: любите ли вы Брамса? — но ведь получишь алаверды: а не слабо ли вам, мадам, расседлать верблюда?

Перед отъездом я с помощью маленького арабского разговорника беседую с водителем Урсулы.

— Абу, — спрашиваю я, — Урсула — тамам (хорошо)?

— Урсула, — отвечает он, — биг тамам.

Его широкое лицо лоснится, он улыбается, ему не хватает слов, он берет мой разговорник, и вот что получается:

— Урсула — хорошая, Урсула — красивая, Урсула — добрая, Урсула — справедливая, Урсула — роза, Урсула — королева пустыни!

Урсула, милая моя Урсула, я бы хотела перевернуть пирамиду, в основании которой ты находишься, чтобы королева пустыни была на самом верху. Только пирамиды не стоят на острие — в этом-то вся и штука.

• Говоря о пирамиде, я имею ввиду только геометрическую фигуру с четкой структурной иерархией — и ничего более.

** Под словом бизнес я подразумеваю дело — и ничего более.