СюжетыОбщество

ПУТЕШЕСТВИЯ ТОСЮРКИ

СЮЖЕТЫ

Этот материал вышел в номере № 55 от 01 Августа 2005 г.
Читать
На самом деле звали ее вовсе не Тосюрка, а Антонина какая-нибудь Батюшковна. Тосюркой еще в ранней молодости прозвал ее муж Коля, да так это имя и осталось.Жила Тосюрка в самой глубине Ульяновской области под райцентром Сурск в деревушке...

На самом деле звали ее вовсе не Тосюрка, а Антонина какая-нибудь Батюшковна. Тосюркой еще в ранней молодости прозвал ее муж Коля, да так это имя и осталось.

Жила Тосюрка в самой глубине Ульяновской области под райцентром Сурск в деревушке Кирзять. Вставала она раньше всех в доме, начинала шуровать у печки, потом доила корову, потом шла к магазину — караулить, когда привезут хлеб. Сами они, конечно, хлеб этот непропеченный да еще из непросеянной муки не ели и гостям не давали, а закупали его, как и вся деревня, на прокорм теленку. Тосюрка набирала сразу буханок по десять и потом, с трудом закинув за спину сетку, медленно шла домой.

Да, вот еще что: пела она необыкновенно — тонким, очень чистым, прямо девичьим голосом. Пела обычно одна. Муж Коля иногда подпевал ей неназойливым тенорком, но чаще, когда Тосюрка пела, он просто слушал, потом оглядывал всех и с гордостью говорил:

— Вишь ты, какой у яё голос! Как она у меня поет-то!

А Тосюрка выводила:

В моем сердце больном пробуждалась любовь,

Наливались волшебные грезы.

— Это баушка еще меня научила, — поясняла она. — Давно.

Романс этот был более известен моему поколению как революционная песня про «вдруг вдали у реки засверкали штыки», но Тосюрка про белогвардейские цепи ничего не знала и продолжала выводить про то, как

И опять, как тогда,

роза вновь расцветет,

(Сотня юных бойцов

из буденновских войск)

Расцветет и сирень голубая.

(На разведку в поля поскакала)

Путешествовать Тосюрка не любила, да особо было и некуда — во время войны возили их куда-то на другую сторону от Ульяновска рыть окопы, но это было не по доброй воле; да сама она, может, раза три-четыре ездила в город — вот и все. Было, правда, у Тосюрки одно обязательное и желанное путешествие. Как она говорила — на богомолье. В тот раз она и меня с собой позвала.

19 мая, в Николу летнего, мы вышли из дому затемно, чуть забрезжило. Тракторист, обещавший отвезти нас до дороги, с вечера угодил в канаву вместе со своим трактором, пришлось наспех, уже ночью, договариваться с другим соседом, у которого был конь с телегой. Мне было велено надеть платок, да не как-нибудь по-городскому, а скромно, чтобы лоб был закрыт. На главной дороге нам повезло — сели в пустой похоронный «пазик», возвращавшийся из Ульяновска. Направлялись мы к святому источнику в нескольких километрах от Сурска. Какое он имел отношение к Николаю-угоднику — не знаю, а только два раза в год на Николу зимнего и летнего ходили к источнику люди за водицей и очищением.

Мы свернули с главной дороги и пошли проселком. Отовсюду появлялись новые и новые старухи — может, там были и женщины помоложе, но из-за платков понять было невозможно. Одеты многие были во все черное, вдоль дороги сидели маленькие сухонькие странницы, перед которыми каждый останавливался и давал из своей котомки гостинчик. Тосюрка развернула тряпицу и с поклоном подала страннице печеный гагачик. Прошла группка молящихся женщин, первой у них шла внушительных размеров тетка с посохом и большим крестом в руках. Мужчин не было ни одного. Мы забирались все глубже и глубже в какую-то допетровскую Русь, и только псевдопавловопосадские платки с люрексом, посверкивающие то там, то тут, связывали меня с двадцатым веком.

Святая водица вытекала из железной трубы, образуя чуть ниже маленькое озерцо, в котором бабы, ничуть не стесняясь, — а кого тут было стесняться — обмывались в чем мать родила. Вдоль трубы тетки втыкали горящие свечки и клали всякую снедь. Было очень тихо, лишь журчала вода да кто-то тоненьким голоском выводил псалмы.

— Ты это, сымать их, наверно, хочешь? — спросила Тосюрка. — Не боись, вынимай фотопарат.

И вдруг, повернувшись ко мне спиной, раскинула в стороны руки, как обычно делала, когда пела, и сказала неожиданно громким и сильным голосом:

— Бабы! Она сымать нас будет. Ня трогайте яё. ОНА НАША. ОНА ИЗ НАШЕЙ СРЯДЫ.

И бабы меня не тронули.

В последний наш вечер Тосюрка стала рассказывать мне про своих детей. Было их семеро: шесть парней и дочка с поистине космическим разлетом в судьбах — от кандидата философских наук через землепашца и ветеринара до забубенного пьяницы, по пьяни и попавшего за решетку. Вот этот последний, страдающий, и был Тосюркиной самой большой болью и любовью. По-тосюркиному получалось, что срок он получил вроде бы и ни за что. И вот теперь раз в год совершала она еще одно большое путешествие — к сыну Ваське на свидание.

— Дали ему пять лет — и все. А что он сделал — иль убил кого, иль ограбил, так вить нет же, копейкой не виноват. Бывало, придет: мам, дай рупь, а нету — он слова не скажет, уйдет. Свое только все пропил: даже матрас и то, паразиты, у яво купили. И чего матрас им дался — это раньше ничего купить не было, а щас в помойке все валятся, что он продал… Судили ево в Сурске, судья молодой был, только насел. Прокурора вовсе не было, да и вообще ни одного человека не было. Дали пять лет — и все. И пошел. А защитник, шкуродер, мне и говорит: давай, говорит, сорок три рубля плати; я говорю: ага, правильно, ему дали пять лет, а я тебе — сорок три рубля. Защитник нашелся!

— И не дала?

— Так и не дала. Потом через год поехали мы на свидание, на двое суток, там ночевать можно, дом отдельный, длинный колидор такой, все под замком, воздух в комнате весь сопрется, стены-то в краске все, и окошко замазано. А так там все есть — до капли.

А как приехали — стали ждать. Ну передают: щас Васька придет, а я плачу, у меня все трясется, стою у двери, думаю: щас тоже какой согнутый пойдет — там все сначала какие-то безногие да горбатые шли — тут всходит наш: высока-а-й, красива-а-й, черноброва-а-й, на тюремщика не похож, руки такие здоровые… Теперь-то, конечно, какие они будут здоровые, поздно уже — уплыли муде да по полой воде.

А как уходить-то он собрался, дай, говорит, мама, ножичком в окошке краску на один глаз прочиркаю — я пойду, а ты глянь, я те крикну.

Я на тубаретку влезла (окошки-то высоко) — он как дошел до караулки, повернулся да как крикнул:

— Мама-а-а-ня-я!

Тут я об земь-то и грохнулась. А как в себя пришла — так мы домой и поехали.

А еще пела Тосюрка такую песню:

Давай, милый, расставаться,

Ты домой, и я домой.

И зарастет наша дорожеч-

Ка зеленою травой…

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow