Продолжаем публиковать отрывки из романа обозревателя «Новой» Алексея ПОЛИКОВСКОГО. Начало — в № 65
– Мы тащились оттого, что делаем рок-н-ролл, — Магишен говорил медленно и спокойно, почти без эмоций. — Понимаешь, люди ходили на работу, получали зарплату, жарили котлеты на ужин, дохли от скуки на политинформациях, а мы были свободны от всего этого чучхе — мы делали рок-н-ролл! Я был горд этим безмерно. После консерватории, с ее чинным музицированием, я просто с цепи сорвался — отпустил хайр ужасной длины и по утрам на пустой желудок выкуривал кубинскую сигару. Это на весь день давало мне остроту восприятия. Я балдел от ста децибел, которые мы выдавали, от воя гитары и грохота ударных. Я так ненавидел тогда звук правильного, хорошо настроенного фоно, что на концертах превращал орган в расстроенное пианино и на нем шпарил безумную мешанину.
Сейчас все твердят о виртуальном мире, но нынешний виртуальный мир, все эти www и точка ру — жалкая пародия на тот, в котором мы жили. Нам ни компьютер не нужен был, ни интернет — ничего. Выкуришь сигару с утра, выпьешь стаканчик портвейна и перенесешься куда надо безо всякого модема. Я по ночам слушал Velvet Underground и, обращаясь к магнитофону, вел долгие разговоры с Энди Уорхолом о новой эстетике человеческих отношений. Пейдж для нас был свой чувак, он играл где-то за углом, ну а мы чем хуже? Мы сидели в жопе, то есть в столице самого унылого, самого затхлого царства, какое только могло быть, — и чувствовали себя творцами истории. Чем это объяснить, я не знаю. Причины, отчего четверо обросших, переполненных портвейном, помешавшихся на звуке людей вдруг возомнили себя солью мира, этой причины, ты должен это понять, ее нет.
Мираж говорил, что он самый великий гитарист мира. В конце, осенью 1981-го, он уже просто шел на взлет от таблеток — и ощущения, что на гитаре может лучше всех. Лучше Клэптона, лучше Блэкмора, лучше Харрисона… Он был задвинут на гитарных соло, он был король запилов. К нему подойдешь в туалете, он стоит у писсуара, но одновременно пританцовывает и напевает соло из Highway Star. Идет по улице — двигает локтями, вихляет бедрами, дергает головой и напевает соло из Stairway to Heaven. Неудивительно, что прохожие считали его сумасшедшим и норовили вызвать по телефону психовозку. Я ему не уступал, я себя считал гениальным клавишником, — тень ироничной улыбки проскользила по его длинному лицу. — Запилы его гитарные я считал банальностью, а вот собственные органные пассажи ценил очень высоко. Я вставлял их в каждую вещь, и мы с ним ругались из-за этого. Кстати, и Роки Ролл, при всем своем добродушии, тоже был парень себе на уме. Он считал себя самым великим ударником в мире. Ты знаешь, что он делал до того, как попал в Final Melody?
— Что он делал?
— Он в своей комнате в восемь квадратных метров на «Войковской» ждал своего часа, а пока что репетировал в одиночку. В комнате стояла большая ударная установка, даже для кровати места не было. На ночь он раскатывал матрасик такой, в бело-голубую полоску. Он врубал магнитофон — у него была «Комета», бандура килограммов на тридцать — и играл вместе с Deep Purple, играл вместе с Led Zeppelin, играл вместе с Black Sabbath… Соседи ему устраивали скандалы, орали, чтобы он прекратил издеваться, а он им тогда переставал чистить лед на тротуарах, и они падали и разбивали коленки. Как-то у него с ними в итоге пришло к компромиссу: четыре часа в день он имел право барабанить и за это исполнял свои дворницкие обязанности исправно.
Я к нему приезжал туда с целыми сумками дисков, и мы слушали с ним все, что я умудрялся купить и выменять на черном рынке на Страстном бульваре. У него была вертушка «Аккорд», гробик с железной иголкой, которая на пятом проигрывании уничтожала диск. Роки завешивал единственное окно своей комнаты одеялом. Если он этого не делал, рано или поздно в окне появлялась харя алкоголика и просила стакан.
Мы сидим с Роки на полу, спинами прислонившись к стене, между ногами у каждого стоит по бутылке, и вот его конурку наполняет оглушительное шипение иглы, а потом вдруг следует первый аккорд, громогласный и прекрасный… Мы врубали гробик на полную мощность. Мы тогда считали, что музыку — любую музыку, не только рок, а скажем, и ноктюрны Шопена тоже — надо слушать на максимальном звуке, тогда в ней открываются вещи, которые иначе не слышны. В особо эффектные моменты мы переглядывались и чокались бутылками. Иногда уходили на кухню, ели там жареную колбасу с хлебом и снова слушали. Когда колбаса кончалась, мы курили и укладывали пепел на черный хлеб, выходил вкус яичницы. В конце концов выползали во двор — оглохшие, небритые, с красными глазами, дышащие перегаром, — и вдруг видим, а там вечер уже. А мы считали, что утро… Тогда мы собирали пустые бутылки, шли их сдавать, на вырученные деньги покупали яиц, хлеба и молока и делали себе завтрак. Вот там, в этой дворницкой конурке, я ему один раз и сказал: «Слушай, Роки, сколько тебе стучать тут с Black Sabbath? Давай сделаем свое!». Знаешь, что он ответил?
— Что?
— А как группа будет называться? Это было тогда самое главное!
— А ты?
— Я уже придумал тогда это великое название. Он сказал: «Ага, Final Melody, клево сказано. Только гитарист нам нужен». А я к тому времени уже знал и гитариста, который нам нужен…
Мираж играл тогда в безымянной группе в доме культуры работников швейной промышленности. Я туда забрел как-то на сейшен. Он стоял сбоку сцены, под листьями огромного фикуса, который рос в кадке, скромно так стоял со своим удивительным Стратокастером, на переднем плане у них был толстый паренек, фронтмен их — он один в один делал Child in Time и прямо-таки светился гордостью от этого. Но гитарист им все портил, он из своего угла, из-под фикуса, вдруг ни с того ни с сего запускал длинные и ни к чему не относящиеся соляки, и было понятно, что он вообще их вряд ли слушает и едва ли знает, какую вещь сейчас играет эта собранная с миру по нитке команда. Я подошел к сцене и сказал ему: «Ау, френд, ну ты даешь! Какое соло! Ты играешь почище Ричи!». А он мне в ответ: «А ничего удивительного, Ричи — мой ученик, он у меня учился…». Я ему говорю: «Подожди, постой. Как у тебя? Он же Лондонскую консерваторию закончил?» — «Ага, консерваторию, как же. Лажа это, слухи! Говорю тебе, у меня он учился». — «А Клэптон тоже у тебя учился?» — «Не, Клэптон не у меня». Спокойно так сказал, и было видно, что он не шутит, даже особенного понта в этом не было.
В этом был весь Мираж. Он верил в самые невозможные вещи, он их придумывал и потом верил в них. Для него не было разницы, где происходит событие — в реальности или у него в мозгу. Он мог прийти на репетицию и битый час рассказывать какую-то ерунду о том, как он куда-то пошел и там ему встретился крутой мэн и две клевые герлы, и они спросили у него, поедет ли он с ними, а он ответил, что поедет, и они сели в автобус, и вторая герла, та, что в джинсах с вышитым на колене цветочком, целовалась с ним, а потом они сошли и там было такое кафе, и за столиками сидели мужики в шляпах и расшитых рубашках и пили пиво Miller… Тут у слушателя начинали возникать подозрения, потому что в ту пору и «Жигулевское»-то не всегда в ларьке найдешь, и он спрашивал: «Мираж, слушай, а где все это было?» — «В Нэшвилле». — «А, ну понятно тогда, если в Нэшвилле. Давай репетировать!». Потом, в конце, он уже не был склонен к длинным рассказам, да и мерещились ему, видимо, уже другие вещи, такие, которые пересказать трудно.
Сначала мы репетировали в актовом зале школы на «Соколе», но потом нас оттуда выгнали, потому что мы своим внешним видом плохо действовали на учащихся, и мы перебрались в красный уголок фабрики «Дукат». Порепетировали пару месяцев и решили дать концерт в поселке Красноармейском. Там была открытая эстрада-ракушка, огороженная сеткой площадка, наряд милиции, местные уркаганы со своими подругами. Мы привезли аппаратуру на двух такси и сами таскали ее на сцену. Потом настраивались полчаса, публика начала закипать, и мы тогда врубили тяжелую психоделию ватт на триста. Там такие танцы начались…
У нас на концертах — а мы их дали немного, всего ничего, мы халтурой не занимались и за деньгами не гнались никогда — всегда был дурдом. Серьезно, к нам много раз подходили люди и говорили, что они на наших концертах испытывали самое настоящее умопомешательство. Я им верю. Я сам иногда слетал с катушек полностью, а я вообще-то уравновешенный человек. Например, мы играли Пикник на обочине, вещь минут на восемь, там шестнадцать раз подряд повторяется одна музыкальная фраза, как в Болеро Равеля или как у Uriah Heep в July Morning, повторяется неустанно, с нарастающим давлением на мозги. Тяжелая мрачная тема, однообразный бас, внезапный орган — и из басовой тьмы и органных размышлений то и дело молнией вырывалась гитара Миража. Этот учитель Блэкмора играл очень быстро, со страшной скоростью. К концу он уже сам от своих соло доходил до такого экстаза, что на глазах у него выступали слезы, на лбу пот, нижнюю губу он прикусывал, как от боли, а кистью правой руки делал такие медленные вращательные движения… Гитара впадала в истерику — выла, пела, царапалась, стонала, рыдала… Он медиатором вытворял ужасные вещи, орудовал им, как бритвой. Чуть ли не калечил ее, бедную. Садист был.
— Ходили слухи, что он не в себе. В клиническом смысле. В Кащенке лежал…
— Возможно, — он спокойно пожал плечами. — Какая разница? Мы тогда все были не в себе. Люди, которые в себе, такую музыку не играют.
Книгу можно купить в книжном магазине «Москва» (ул. Тверская, 8, стр. 1)
