Возвращаясь из поездки по Италии, в аэропорту Мальпенза я прошла паспортный контроль и перед тем, как войти в салон самолета, сняла с тележки израильскую газету «Вести». Усевшись в кресло и открыв разворот, я увидела некролог по Лидии Борисовне Либединской, подписанный — спасибо друзьям! — и моим именем тоже.
Справка «Новой»
Лидия Борисовна Либединская, урожденная Толстая, родилась в 1921-м в Баку, но с трех лет жила в Москве. Тогда же, в 1924-м, и случился ее литературный дебют: сказку, сочиненную трехлетней девочкой, напечатала «Вечерка».
Впрочем, призванием Лидии Борисовны стала не художественная, а документальная проза: литературовед, исследователь, она писала о Блоке и декабристах, о Горьком и Герцене, о своих современниках (первая книга воспоминаний «Зеленая лампа» вышла еще в 66-м) — ведь судьба сводила ее с Крученых, Пастернаком, Ахматовой, Цветаевой, Михаилом Светловым и множеством других «главных людей эпохи».
Отец Лидии Борисовны был из графского рода Толстых; впрочем, о своем родстве с великим писателем и вообще об аристократическом происхождении она упоминала нечасто. Не из страха (хотя в 37-м году отца, работника Госплана, репрессировали) — она и в новые времена отказалась войти в дворянское собрание.
Вообще Лидия Борисовна, прожившая долгую и трудную жизнь, мать пятерых детей (внуков — 14, правнуков — 20), до последних дней сохранявшая острый ум, отточенный юмор и необычайную живость, была чужда любого пафоса. Ее не стало в мае 2006-го.
Вдох застрял у меня в горле. Видимо, почувствовав мое внезапное оцепенение, сидевшая рядом подруга заглянула в газету, прочитала слово «скоропостижно», ахнула (она была знакома с Либединской)… и вдруг сказала: «Счастливая!» — у подруги мама уже полгода умирала в больнице, подключенная к медаппаратуре.
Затем всю дорогу я смотрела на облака, вспоминая, что каких-нибудь несколько недель назад мы все сидели за столом у нас дома, в Маале-Адумим, и я любовалась сидящей напротив нарядной, элегантной, как обычно, Лидией Борисовной, а позже, помогая убирать посуду, мой муж повторял: «Восемьдесят пять лет! Какая острая память, какой взгляд ясный, какой великолепный юмор… Вот счастливая!».
В ней действительно в первую очередь поражали удивительная ясность мысли, сочетание доброжелательности с независимостью и абсолютной внутренней свободой.
Никогда не видела ее ворчащей, раздраженной, обозленной на что-то или кого-то.
Знаменитая, уже растиражированная фраза Либединской: «Пока мы злимся на жизнь, она проходит».
Однажды я услышала от нее:
— Моя бабушка говорила: «В молодости надо делать то, что хочется, а в старости НЕ делать того, чего НЕ хочется». И еще она говорила: «Запомни три НЕ: НЕ бояться, НЕ завидовать, НЕ ревновать. И ты всю жизнь будешь счастлива»…
Думаю, Лидия Борисовна Либединская, урожденная Толстая, была счастливым человеком.
Причем бабушкиному завету «не бояться» часто следовала в буквальном смысле слова.
— Лидия Борисовна! — восклицала я в очередной раз, обнаружив, что дверь квартиры не заперта. — Вы что, хотите, чтобы вас ограбили?!
Она невозмутимо отвечала: «Пусть лучше один раз ограбят, чем всю жизнь трястись от страха».
А когда однажды ей позвонил из Переделкина сосед по даче, траурным голосом сообщив, что ночью Либединских, взломав дверь, ограбили, она воскликнула: «Очень удачно, а то я как раз ключи от дачи потеряла…».
Мне повезло довольно тесно общаться с Лидией Борисовной Либединской в те три года, с 2000 по 2003-й, когда я работала в Москве. И после каждой встречи я с восхищением думала, что вот от такой бы старости не отказалась: истинная женщина до мельчайших деталей, Лидия Борисовна всегда выглядела так, словно именно сегодня ее должны были чествовать в самом престижном зале столицы. Бус, колец, серег и прочей бижутерии ко всем нарядам у нее было не меньше, чем у какой-нибудь голливудской дивы, разве что не бриллиантов и изумрудов, а любимых ею полудрагоценных уральских самоцветов в серебре, львиную долю которых она покупала в лавочке рядом с домом, в Лаврушинском.
Вообще тратила деньги со вкусом и удовольствием. Зять, Игорь Губерман, говорил бывало: «Моя теща ходит со скоростью ста шекелей в час», — это, разумеется, измерение скорости на те зимние месяцы, когда Лидия Борисовна оказывалась в Иерусалиме, где живут две дочери и целый отряд внуков и правнуков.
Она вообще любила и понимала толк в красивых вещах, не обязательно дорогих, и дарить любила, и как-то всегда подарок приходился в самое яблочко. Я сейчас хожу по дому и то и дело натыкаюсь на подарки Лидии Борисовны, ставшие любимыми обиходными вещами, привычными глазу и руке.
Однажды она уехала вот так, на зимние месяцы, в Израиль, и в Москве стало пустовато. Я с работы позвонила в Иерусалим. Взял трубку Игорь.
— Как там моя Л.Б.? — спросила я. — Вы ее не обижаете?
— Кто ж ее может обидеть, — сказал он. — Здесь вокруг нее три дочери — Тата, Лола и Ниночка. Я их вожу по всей стране с утра до вечера. И всем говорю, что у меня сейчас не машина, а Малый театр: сразу «Три сестры» и «Гроза».
И мы одновременно рассмеялись — неугомонность и страсть к путешествиям и поездкам «тещеньки» была общеизвестна. Обожала разъезжать по Израилю. В Иерусалиме, просыпаясь по утрам, спрашивала: «Ну, куда сегодня едем?».
Домашние старались украсить ее «курортные зимы» поездками, встречами, интересным гостеванием… Как-то Игорь договорился о вечере Либединской в одном из хостелей в Иерусалиме — это муниципальные дома для пожилых репатриантов. Лидия Борисовна с успехом выступила, ей вручили небольшой гонорар. Она была чрезвычайно довольна. По пути к машине споткнулась о бордюр тротуара — но обошлось, не упала! — и спокойно сказала: «Глупо, имея такие деньги в кармане, ломать шейку бедра».
У меня нет ни малейшего сомнения, что гонорар был потрачен тут же на какую-нибудь восхитительную чепуху — подарки, сувениры, какие-нибудь бусы, кольца для салфеток…
В отрочестве в музыкальной школе я училась у строгой учительницы, одинокой и суровой старой девы, — она славилась не слишком церемонными педагогическими приемами. Чувствительно тыча острым пальцем мне между тощих лопаток, покрикивала: «Сидишь, как корова! Держи спину! От манеры держать спину зависит манера игры!».
Почему я вспомнила ее сейчас, когда пишу о Либединской?
Потому что в присутствии Лидии Борисовны я неизменно внутренне как-то подбиралась, внимательнее следила за произнесенными словами, ясно ощущая, что от манеры «держать спину» зависит манера жить.
Я никогда не вела дневников и вообще чужда всякой «архивности», всякой заботе о конспектировании прожитых дней, но иногда после встреч с друзьями записываю обрывки диалогов, шутки, какие-то детали — обычная скопидомская писательская работа, когда не можешь позволить, чтоб и колосок упал с твоей телеги… На днях, неотвязно думая о Лидии Борисовне, перетрясла манатки, переворошила закрома… Там есть несколько записей о Либединской, сделанных бегло, почти конспективно, впрок — чтобы не забыть, не растерять. Все без обозначения дат… Как правило, впоследствии, в работе, такое сырье претерпевает значительные изменения, литературно преображается, выстраивается пословно-повзводно, чтобы занять необходимое, точное, свое место в каком-нибудь рассказе, романе или эссе…
Но именно эти записи — летучие, вневременные — мне вдруг захотелось оставить в том виде, как они записывались: на ночь глядя, после застолья, не всегда на трезвую голову, под живым «гудящим» впечатлением от общего разговора…
Вот эти записи.
«…Вечер у нас дома с художником Борисом Жутовским и Л. Б. Они перемывают кости знакомым — остроумно, изящно и без той дозы яда, которая делает разговор сплетней. Впрочем, рассуждая о судьбе писателя N., касаются его жены, якобы страшной стервы, отравившей ему жизнь, отвадившей друзей от дома… наперебой вспоминают еще какую-нибудь невообразимую историю, связанную с этой дамочкой. Я некоторое время завороженно слушаю двух блестящих рассказчиков и наконец вслух замечаю, что бабенка-то, по всему видать, редкий экземпляр…
На что графиня Толстая уверенно отвечает: да что вы, таких навалом!
Чуть позже она просит «стаканчик воды, можно из-под крана». Я ахаю и принимаюсь перечислять ужасы про сырую московскую воду, рассказанные недавно одним микробиологом. На что Л. Б. невозмутимо замечает: «Не понимаю, чем вареные микробы лучше сырых…».
«Сначала говорили о том, что сейчас принято среди интеллигенции ругать колоссальное строительство в Москве, помпезность, безвкусицу архитектуры.
— А мне нравится, — сказала Лидия Борисовна. — Я люблю размах! Москва такая красавица: чисто, освещение роскошное… Это все любители обшарпанных стен и поэтических развалин тоскуют по помойкам…
И стала говорить о прочитанной только что книге воспоминаний Александра Леонидовича Пастернака, брата поэта. Тот в двадцатые годы приехал в Берлин к родителям и был потрясен комфортабельностью быта: бесшумностью газа, теплом, светом, уютом…
— Это как раз в те годы, когда в России была полнейшая разруха, керосинки, примусы…
— Но ведь до революции, до всего этого кошмара… — попыталась возразить я.
— И до революции было то же самое, — сказала Л. Б. — Но до революции была прислуга. Что касается двадцатых годов, я их прекрасно помню, эти проклятые двадцатые годы. Совершенно невозможное существование!
Вот чего в ней нет — поэтизирования «своего времени». На историю страны и людей смотрит совершенно трезвыми и порой беспощадными глазами. Графинюшка, как называют ее друзья, — ей незачем заискивать перед родиной. Поэтому она во все времена тут уместна и везде «своя»…
Любопытная байка из третьих рук: однажды в ЦДЛ к столику, за которым Л.Б. сидела с друзьями, подвалил пьяный писатель-«почвенник» и прочувствованно проговорил:
— Лидия Борисовна, вы же русская графиня, как вы можете якшаться со всем этим сбродом инородцев… Ваше место рядом с нами, русскими писателями, ведь ваши предки… и наши предки…
На что графиня якобы оборвала: «Милейший, мои предки ваших предков на конюшне секли…».
(Странно, что я так и не удосужилась подтвердить подлинность случая у самой Графинюшки… Но точность реакции и ее неповторимая интонация — весьма достоверны.)».
«…Приехал в Москву Губерман, тут как раз и Михаил Вайскопф оказался. Мы собрались у нас, Игорь пришел с Лидией Борисовной, позже забежал Виктор Шендерович с Милой… И получился чудный веселый вечер. Много хохотали — за столом-то все сидели первоклассные рассказчики.
Невозможно вспомнить все, о чем говорили. Но вот — о диктаторах, в частности, о Чаушеску.
При каких обстоятельствах его расстреляли.
Лидия Борисовна возмущенно сказала:
— Самое ужасное то, что им с женой перед смертью мерили давление. Какой-то сюрреализм! Ну зачем, зачем им мерили давление?!
Вайскопф обронил:
— Проверяли — выдержат ли расстрел.
Все захохотали, а Шендерович вообще смеялся как безумный и заявил, что завтра едет в Тверь выступать и на выступлении обязательно опробует эту шутку».
«…Когда я организовываю очередной семинар на темы культуры, общества, толерантности или еще чего-нибудь эдакого, я всегда приглашаю Лидию Борисовну. Прошу выступить, сказать «что-нибудь». Даже если это касается какого-нибудь специального вопроса, например, по изобразительному искусству. И вот что поразительно: она никогда не выступает «просто так», для зачина.
Все, что она говорит, убедительно, точно, интересно и касается сегодняшнего дня в самом животрепещущем смысле слова. Дал же Господь ясность и масштабность ума! — толстовские гены.
По дороге на Истру я рассказываю про наш вчерашний потоп (прорвало батарею парового отопления), как мы полночи боролись со стихией, благо в гостях очень кстати оказался приятель из Америки, в советском прошлом инженер-механик…
Лидия Борисовна на это:
— Скажите спасибо, что у вас воду прорвало, а не чего другого. У меня однажды прорвало канализацию, я думала, что сойду с ума. Хорошо, что за столько лет советской власти нас приучили жить в говне… а то бы даже и не знаю как справилась…
Когда на другой день вечером возвращаемся, я помогаю ей подняться по ступеням к двери в парадное, входим, она осматривается и говорит деловито:
— Как тут намусорено! Надо бы завтра подмести.
Я пораженно:
— Лидия Борисовна! Неужели, кроме вас, некому в парадном подметать!
Она спокойно и удивленно:
— Ну а что такого… У меня есть большая хорошая метла… Завтра и подмету…».
«…В гостях у нас Л.Б. с друзьями из Израиля — симпатичной супружеской парой. На звонок я открываю дверь и, как всегда, искренне ахаю — какая она красивая! Лицо ясное, гладкое. Глаза карие и спокойные.
Одета, как всегда, продуманно — «в цвет», с украшениями. Сегодня это кораллы.
Я помогаю снять пальто и замечаю, что этого пальто еще не видела.
— А оно новое. Купила его вчера за три минуты. Ошиблась остановкой, надо было вернуться и пройти сквозным проходом на соседнюю улицу. Я вошла, а в проходе оказался магазин. И это пальто прямо так и висело. Я надела и сразу купила. Так и вышла. Сейчас в Москве удобно от слежки уходить: входишь в одни двери в старом пальто, выходишь в другие — в новом…
Заговорили о художнике Е., которому исполнилось 102 года. Его показывали в телевизионной передаче: вполне бодрый старик, сообщил, что по утрам приседает по 400 раз. Напоследок даже проделал несколько танцевальных па перед ошеломленными ведущими.
Лидия Борисовна усмехнулась и вспомнила, что именно Е. рассказывал: в первые годы НЭПа бойко продавались футляры для ножичков, на которых был изображен Карл Маркс, идущий за плугом. Картинка подписана: «Основоположник марксизма пахает».
Боря сказал:
— Но какова энергия! Каждый день он приседает 400 раз.
— Может, 4 раза? — усомнилась я.
— Все врет, — заявила Л.Б. — Всю жизнь врал.
…Поздно вечером стали расходиться, Боря предложил, что пойдет пригонит такси. Л.Б. сказала, что у нее есть знакомый таксист Володя, который стоит с машиной обычно где-то на Ордынке. Сначала он подвозил ее несколько вечеров подряд, так случайно получилось.
Л.Б.: «Он, вероятно, подумал — вот сумасшедшая бабка с клюкой, все время куда-то шляется сегодня в ВТО, завтра в ресторан, послезавтра в ЦДЛ… Потом познакомились ближе. Он дал номер своего мобильного, и я, если задерживаюсь где-то допоздна, звоню ему и вызываю. И он приезжает…».
Она стояла в прихожей в новом пальто молодежного покроя с лихими какими-то крыльями: маленькая, сутулая, с лукавым молодым лицом…
Недавно я подумала: а знал ли таксист Володя, кого возил? И понял ли, что «сумасшедшая бабка с клюкой» больше не позвонит? Или удивляется: мол, куда пропала — и ждет звонка до сих пор?
Она вернулась из очередной поездки с группой писателей по Сицилии. Выглядела очень довольной, говорила, что усталость приятная… Достала из чемодана сувениры, безделушки, всякую «красоту», которую так всегда любила, расставила по полочкам, любовалась… Сказала дочери Лоле: «Завтра меня не будите, завтра буду долго спать…».
Когда назавтра, отперев своим ключом дверь, дочь вошла в квартиру в Лаврушинском, она уже на пороге ощутила пронзительную, особую тишину и — пустоту…
Уютно горела лампа… Видно, перед тем как заснуть навсегда, Лидия Борисовна Либединская читала… На обложке книги, которая легко выпала из ее руки, было помещено стихотворение Александры Истогиной».
И стихотворение, и высота ситуации заслуживают того, чтобы привести здесь эти строки целиком:
«Когда мой дух растает
В рассветной тишине,
И новый день настанет,
Забудьте обо мне.
Угасла с жизнью дружба,
И не скорблю о ней.
И памяти не нужно.
Забудьте обо мне.
Кого легко любила,
Сгорели, как в огне.
Наш новый дом — могила.
Забудьте обо мне.
Простите, не взыщите,
Но даже и во сне
Не надо, не ищите.
Забудьте обо мне…».
