Художнику в этом году четыреста лет. Крупнейшие музеи, в чьей коллекции есть Рембрандт (насчитывают около 900 его произведений), устроили «почетный караул» из семидесяти выставок, соревнуясь в оригинальности подачи материала.

Концепция выставки в Пушкинском музее похожа на случайную находку: к живописным полотнам — своим, провинциальным, зарубежным — решено было за пару месяцев до открытия прибавить офорты и рисунки. Кажется, получилось. Взятый «мазками», с миру по нитке, Рембрандт предстал настолько разным, что вышел за пределы «наследия» и шагнул навстречу равнодушному зрителю.

«Пушкинский Рембрандт» изукрашен и размыт целым сонмом учителей и учеников, страстей и обстоятельств. С одной стороны — деньги. На дворе XVII век, пышным цветом цветет протестантский, трудовой капитализм. Мастерская усердно доводит до товарного вида и копирует работы мэтра, вызвав в конце концов в ХХI веке глобальную переатрибуцию: слишком многое из того, что раньше считалось Рембрандтом, принадлежит его последователям.

С другой стороны — искусство. Рембрандт никогда никому ничего не обещает. В двадцать лет он прост и грубоват, как его предшественники («Изгнание торгующих из храма»). В зрелые годы железной рукой держит собственный стиль («Лот с дочерьми» — никакой не Рембрандт, а его ученик Арендт Де Гелдер). В старости раскован как импрессионист. Его маленький, кучкой ярких мазков «Автопортрет в берете» (Музей Гране, Экс-ан-Прованс) стоило считать небрежной недоделкой, если бы не развивающаяся тициановская привычка «разворачивать холст лицом к стене», едва начав работу. Если бы не его слова о том, что выраженная в работе идея и есть критерий законченности. И если бы не маленький зал с офортами и рисунками, где видно, с какой скоростью и азартом можно было опрокидывать в этой лаборатории любую живописную инерцию.

Первым делом Рембрандт приучил гравюрную Европу к офорту, коим овладел в совершенстве, возможно, самоучкой. Его царапины тонкой иглой по меди полностью воссоздают в черно-белом «негативе» оригинальную живописную манеру: никто так подробно не прорабатывал ни рисунка, ни светотени, ни атмосферы. Затем он заставил признать офортом то, что им не являлось: тонкий, летящий рисунок. То, что всегда считалось черновиком, рабочим материалом.

В конце концов Рембрандт отказался и от рисуночной правды. Ушли в прошлое нестандартные, выписанные в угоду природе «складочки» обнаженной Саскии. На поздних офортах женское тело следует прихотям интерьера, сатир послушно гнет спину в такт беспокойному Венерину сну, распятый на кресте Христос управляет графической битвой света и тьмы.

Предварительная работа пером больше не нужна. Только медь и игла. Только контуры под плащом и взгляд из-под широкой шляпы одного знакомого коллекционера и дистрибьютора, как сейчас бы сказали. Одного из тех, кого Рембрандт надувал, как ростовщик, заставляя покупать по нескольку раз один и тот же офорт. То вынимая десятилетней давности работу, то меняя только что сделанную. Но не все так просто.

Прямо по центру зала — две сцены суда над Христом. На возвышении — Пилат, Иисус со стражей, внизу и по бокам — судачащая толпа. Это «Состояние офорта» под номером 4. Рядом — номер 7: двор стал глубже, а вместо толпы на первом плане — голая стена с очертаниями какого-то не то сатаны, не то фонтанного чудища. Связанный Иисус смотрит на нас. Отступать некуда. Мурашки бегут по спине. Ребрендинг? Лишний гульден в карман? Нет. Новый Рембрандт. И за это стоит раскошелиться.

Впрочем, торговцы в долгу не оставались: часть офортов была немилосердно пострижена на разменную валюту — на множество маленьких «Рембрандтов». Пытались, видно, обогнать и обналичить привычку мастера бесконечно «крутить и мять» в кармане воображения одно и то же лицо, сюжет, идею.

Ученики также ничего не обещали Рембрандту. Те, что не растворились в его манере, быстро наполнили живые «матрицы» то итальянским зноем, то немецкой аскезой — выставка дает это понять.

Трудно что-то обещать и нам. Триста с лишним лет назад Рембрандт умудрился создать нечто вроде видеоарта в графике, отголоски которого слышны в его большом живописном кино.

Что бы мы ни смотрели — евангельскую ли притчу, античный ли миф или просто нищих у лавчонки — мы вглядываемся в собственное лицо, как когда-то делал сам Рембрандт. И чем ближе кисть к игле, а игла к гусиному перу, тем динамичнее кадр и смелее монтаж.

Сегодня художник опять «в струе»: он одинаково нужен и школьникам (Рембрандт!), и высоколобой команде из Rembrandt Research Project (не Рембрандт!), и прохожему «с фонарем». Этому, последнему, кажется, особенно пойдут на пользу уроки мастера: развернуть к стене автопортрет, завершить жест, сделать имя, убежать от «тиража».

ГМИИ им. А. С. Пушкина, до 12 ноября