«Была золотая осень. В музее «Горки Ленинские» было совершенно пусто. Ходили три хромых коммуниста и делегация китайцев с восторженными глазами. И проходил семинар «Новой драмы».

Эдуард ко всем обратился и сказал, что придумал фестиваль современной пьесы. Сзади него стоял Ленин размером с трехэтажный дом, было натянуто красное полотнище, машины в него дули — и полотнище трепетало. Прошло пять лет. «Мы говорим: «Новая драма!». А это по-прежнему очень маленький репертуарный процент и еще меньше процент качественный. И этот мизер нужно предъявить», — так говорил Михаил Угаров в клубе театра «Практика» на дискуссии «Живые и мертвые-2» фестиваля «Новая драма»-2006. (Под «Живыми и мертвыми» подразумевался фильм Александра Столпера, один из лучших фильмов о войне по повести Константина Симонова.)

Беда современного театра, как и современного искусства в целом — оно больше у тебя берет, чем дает. Получить хотя бы укол живительной энергии от спектакля — редкое счастье. Почему это происходит, о необходимости организации жизни по собственным эстетическим канонам «Новой» рассказал Эдуард БОЯКОВ, известный театральный продюсер, создатель фестиваля «Золотая маска» и театра «Практика», недавно открывшего второй сезон.

— Сегодня время настолько переломное, что даже мне — человеку, в 1991 году приехавшему в Москву во время шоковой терапии, через пять лет после апрельского пленума, ошеломительно. Я в свои 40 с небольшим живу уже в трех совершенно разных эпохах. Сейчас начинается новая жизнь, третья эпоха, и мне интересно, как этой эпохе будет соответствовать новый тип театра. Моя профессия продюсера подсказывает, что это очень важно — понимать, в какой среде мы живем.

Одной из главных характеристик нашего времени является то, что никто не понимает, в какой ситуации мы оказались. Театр всегда в контакте с идеологией. Иногда он пытается корректировать идеологию, как в перестроечное время. Сейчас мы можем сказать все что угодно, и это будет разговором в никуда. Я могу сейчас выступить перед вами с молитвой, и вечером у вас спросят: ну как там Бояков? «Ну так, какую-то молитву прочитал», — ответите вы мимоходом.

В этой ситуации 99 процентов художественных событий оказываются пустым имитационным пшиком, не имеющим отношения к творчеству. Я считаю, театр — это религиозная практика, не больше и не меньше. Поиск Бога внутри себя и в окружающей жизни. Если художник не ищет Бога или, найдя его, не делится с другими божественным откровением, значит, он не художник, он занимается чем-то другим, например коммерцией. Хотя и коммерция может быть богоугодным деянием. Смотря что и как продавать.

И мы задаем себе вопрос: чем сегодня театр должен заниматься? Может ли он быть тем же, чем вчера? Мы живем в стране, где театр 20 лет назад был искусством номер один, мы должны серьезно это осознавать.

Сегодня театр теряет энергию как культурный институт. Мой любимый музыкант и философ Владимир Мартынов уже восемь лет говорит и пишет о конце времени композиторов. Сейчас время конца драматургов, конца художников. Модель поведения композитора исчерпала себя, утверждает Мартынов, идя вслед за Адорно и многими европейскими интеллектуалами, рассуждавшими, можно ли писать стихи после Аушвица. Бродский пошел дальше и спросил: а можно ли есть ланч после Аушвица? Если мы едим ланч, почему бы нам не писать стихи?

Если говорить о драматургии, то неспроста самые интересные драматургические практики рождаются в поле документальных техник, то есть работы с чужим материалом. А это называется уже продюсированием. Драматург становится продюсером.

После такого спектакля, как «Плач Иеремии» на музыку Мартынова в постановке Анатолия Васильева, заниматься обычным театром алогично. Ставить Олби, Чехова, костюмы шить и произносить бесконечные диалоги. Бессмысленно для художников, которые занимаются современным искусством.

Новую драму так часто обвиняют в отрицании классического театра, что все время приходится оговариваться. Новая драма не отменяет классический театр. Новая драма претендует на то, чтобы российский театр развивался в контексте диалога. Классический театр становится в этой оппозиции чем-то имеющим отношение к музею, и ничего плохого в этом нет. Мы ведь каждый год отмечаем праздники, Новый год, день рождения, День Конституции. Это традиция. Но есть и будни. И их тоже нужно наполнять радостью и творчеством.

Я не знаю, каким театр будет через пять лет. Знаю только, что он будет совсем другим. Совсем. Новые технологии диктуют свое. Ситуация идеологического вакуума заставит, я надеюсь, театральных практиков вернуться к формулированию собственной идеологии. В поле современного театра странно заниматься эстетикой. Должно искать смысл. Отсутствие смысла в деяниях политиков, художников старой формации непременно должно побуждать к поиску собственных смыслов. И каждый художник должен начинать с себя. Каждое эстетическое высказывание должно сопровождаться ответом на вопрос: кто ты такой?

Я понимаю, что «Практика» должна существовать как монастырь. Время закрываться, ограничивать вхождение внешних энергий. Тогда можно остаться в живых и что-то сделать.

Театр — самое социальное искусство. Нация собирается в партере, говорили в Италии XIX века. Гарибальдисты выходили после спектакля на площадь и воевали. Театр всегда — столкновение людей: тех, кто делает театр и кто его потребляет.

Мы живем в оруэлловской размытой ситуации. Живой контакт художника со зрителем наиболее возможен в подвальных пространствах. Потому что если все зависит от контекста, контекст не важен. Надо найти территорию, где ты не зависишь от контекста. И заниматься там организацией жизни по собственным эстетическим канонам.

«Правильное пение есть следствие правильной жизни. А правильная жизнь уже есть пение». Театр «Практика» стремится к этому мартыновскому принципу.