Сокрушительное обаяние и артистизм высшей пробы. Говорить о ней в прошедшем времени — не получается. Слишком жизнеутверждающее, ликующе-праздничное это дарование.

Лет двадцать назад мы сидели в ее маленькой кухне. За окном распустилась ива, и, неотрывно глядя на нее (кто видел эти глаза, в которых зелень и синева перетекали волнами, — меня поймет), Люба вспоминала Омск, город ее детства… И читала мне монолог Жванецкого, написанный специально для нее и во многом определивший ее судьбу: «Надо сказать то, что у каждого накипело, то есть нагорело…».

Могучий голос летел над огородами разросшегося сибирского города. Слова были все какие-то непонятные. Соседка зависала над изгородью: «Любка, чо орешь-то так?». А вскоре половина Омска сбегалась на концерт местного дарования, точь-в-точь, как Робертино, выводившей: «Сарай пэрмэ» и «Тульки май». Так она в тетрадку прямо с пластинки записывала иностранные тексты. Потом в них вживалась. Она умела на все лады: хоть под Зыкину, хоть под филармоническое сопрано, заканчивала на бис, низко, по-эстрадному шептала: «Небо дышало…». Прозвище Артистка приклеилось намертво и потащило в Москву.

— На мне было платьице, перешитое из школьной формы. А вокруг, ой мамочка, наряды — с ума сойти, а машин… а этажей… не сосчитать. В общем, мой неокрепший организм не выдержал столь сильных впечатлений. Слегла. Потом с заткнутым ухом явилась на экзамен во Всероссийскую творческую мастерскую эстрадного искусства.

«Что умеете?» — спрашивают. «Да все!». Читала. Пела какую-то бесконечную восточную песню. Плясала шейк… Поступить-то поступила. Но переживания тех дней сказались. Представляешь: у студентки вокального отделения на нервной почве пропадает голос. Совсем. На первых порах только шептала. Единственный шанс не вылететь — перейти на разговорный жанр. Тут-то и сгодилось мое умение подражать. В Московском мюзик-холле играла самые разные роли, в том числе и главные. Но когда, окрыленная победой на VI Всероссийском конкурсе артистов эстрады, я подготовила сольную программу — ее закрыли. Слишком много в ней оказалось Жванецкого. В те времена правду называли «очернительством» и на сцену с правдой не пускали.

Однажды я увидела необычное выступление по телевизору. Оно здорово контрастировало с дежурным комикованием завзятых весельчаков. Жалкая полуулыбка отделялась и парила отдельно от потерянных глаз, когда женщина убеждала не нас — себя — в достоинствах мужа-пьяницы: «Может быть, я и плачу. Но это же сквозь смех». Это был теледебют начинающей актрисы Любови Полищук.

— Когда меня пригласил в Московский театр миниатюр Михаил Левитин, я испугалась отсутствия школы и, уже будучи артисткой столичного театра, поступила на актерский факультет ГИТИСа. Предстояли репетиции спектакля по ранним рассказам Чехова, и я ужасно волновалась. Но мне был родственным волшебный мир игры, творимый Левитиным, бросавшим на «холст» сцены эксцентрику и психологическую драму, оперетту и публицистику. Мне нравилось «менять лица». В «Чехонте в Эрмитаже» выходила на сцену то модисткой, то актрисой, то кокоткой. А сквозь эти пестрые женские характеры и маски мы нанизывали общую тему: попытку прорваться из круга одиночества, сквозь громаду неурядиц и невезения к простому человеческому счастью.

После Чехова был Хармс. В этой высшей «Школе клоунов» белая клоунесса Полищук превращалась в невообразимые гротесковые персонажи, обнаруживая за надрывным весельем абсурд окружающей жизни. Выплевывая молотки, герои сцены свидания мгновенно замораживали гомерический хохот зрителей напряженной тишиной. Действительно, еще немного — и горлом могут пойти серпы…

— Совершенно моей стихией оказалась «Соломенная шляпка». Настоящий канкан, пенящееся радостью зрелище. Как гостеприимная парижанка я распахивала перед зрителями красоту Елисейских Полей, Лувра, Площади Конкорд, превращалась в светскую львицу баронессу де Шампиньи, вздыхающую по знаменитостям, в танцовщицу «Мулен Руж» и даже в караульного опереточного солдата. Меня притягивают полярные характеры и типы. В обозрении «Примеры из жизни» я играла немолодую, затюканную жизнью женщину.

В течение десятилетий она безуспешно обивает пороги горисполкома, прося выселить ее из дома, под которым с войны лежит неразорвавшаяся бомба. Тут надо выключить все крайние регистры, микшировать все краски. И поймать верную интонацию, жест. Вот недавно в электричке ехала, смотрела на женщину. Она держала такую вот большую авоську на руках и смотрела как-то тускло, в никуда. Подъезжая к Москве, чуть встрепенулась. Достала из сумочки помаду и без зеркальца стала кружить ею по губам…

Как там у Жванецкого: «Трудно поменять глаза, чтобы, когда играешь королеву, в них не было штопки и прописки».

В ее фильмографии около 70 ролей. Были блестящие эпизоды, были главные роли. А кажется, что своей Роли так и не дождалась. На первых порах кинематограф бесстыдно эксплуатировал ее как маску. В унылой советской действительности эта экзотическая внешность, бананово-сингапуровая страстность казалась режиссерам спасительным бенгальским огнем, способным озарить их скромные кинотворения.

В том потоке однообразных ролей она винила себя: «У актера всегда остается одно существенное право — право выбора».

Она пыталась ломать свой киношный имидж. Кому-то вспомнится беззвучный крик «коммунального одиночества» героини фильма «День рождения», горький монолог обвиняемой в «Христианах» (по Л. Андрееву) с ее недвижимыми зрачками, глазами, злодейка-судьба дочери репрессированного в фильме «Любовь с привилегиями».

— Вот пробовалась у режиссера Тепцова в картине «Посвященный» по сценарию Арабова. Должна была сыграть затурканную пожилую женщину. Загримировалась. Уже входя в павильон, слышу, как одна из помощниц выговаривает режиссеру: «Ну зачем вам Полищук? Это же оперетта и гламур!». И чуть тише: «Посмотрите. Вот кто вам нужен!». На мне были сморщенные чулки, в руках — нелепая хозяйственная сумка… Ну и лицо — в той же тональности… Уже отсмотрев кинопробы, члены худсовета разочарованно посмотрели на режиссера: «А почему же Полищук нам не показали?». Пришлось смотреть второй раз.

Труженица редкая, она относилась к себе беспощадно. Ни капли себя не жалела. Мужеством обладала не то что не женским, немыслимым. Все началось с эпизода, принесшего ей славу. В «Танго страсти» из «12 стульев» гуттаперчевая партнерша Миронова вылетала из его рук, чтобы появиться через мгновение с обворожительной улыбкой в кадре, пробивала головой витрину, выделывала немыслимые па. За кадром этой импровизационной легкости осталось больше 10 дублей. Среди неудачных… Когда забыли подстелить матрас и актриса, рухнув на цементный пол, уже не могла встать и улыбнуться в камеру…

В «Соломенной шляпке» после тяжелой операции выделывала акробатические трюки и повредила межпозвонковые диски. Больше полугода провела в больнице. А потом… встала на пуанты в музыкальном спектакле «А чой-то ты во фраке». После автомобильной катастрофы (сотрясение мозга и смещение позвонков) сыграла в гипсовой лангете премьеру спектакля «Искушение». Приехала с гипертоническим кризом играть с Константином Райкиным «Там же, тогда же». Один глаз успела накрасить и рухнула в обморок. Да и в последнее время, уже смертельно больной, снималась вместе с мужем Сережей Цигалем в кулинарном ток-шоу, продолжая нас развлекать, подыгрывая партнеру, изображала неумеху и любительницу вкусно поесть… Вспоминала ли она свой любимый монолог: «И быть красивой все труднее»?

Тогда, в 80-е, на кухне, Люба мало говорила про себя, сбиваясь на партнеров. Любимый — Даль. С ним снималась дважды. Еще до «Принца Флоризеля» был их дуэт в хорошем телевизионном детективе «Золотая мина».

— Это была настоящая школа партнерства. Он обладал «абсолютным слухом», удивительным образом реагируя даже не на жест — на движение ресниц, вздох. Каждая интонация в его реплике возникала не сама по себе, а из интонации партнера. А главное… Умение поддержать, ободрить, сказать какую-нибудь ерунду, дотронуться до руки, тем самым освобождая тебя от зажатости, защищая от равнодушной суеты съемочной площадки. Здесь порой так невыносимо трудно сосредоточиться. «Подворуй!» — говорят на съемках. Значит, надо смотреть поверх головы партнера. Куда-то в стенку, и тогда перед камерой глаз сверкнет. Это ей — стенке — ты обязан объясняться в любви, ее обвинять в предательстве, у нее искать сочувствия. Глаз сверкнет, но исчезнет нечто нематериальное, связывающее партнеров. Исчезнет воздух. Я не люблю — стенке…