Эстония. Население — 1 млн 324 тысячи человек. Один литр молока стоит 9 эстонских крон, килограмм мяса — от 90 до 135, батон — 5,5 эстонских кроны. 1 эстонская крона равна 2,219 рубля (курс ЦБ РФ на 09.02.2007). Средняя зарплата — 9068 эстонских крон. (Данные Департамента статистики Республики Эстония)
Сначала была девочка. У нее были длинные черные косы, румяные щеки и заоблачной красоты платье — белое, как у ангела, с хитрой юбкой, которая по необъяснимой причине стояла вокруг девочки, не позволяя никому к ней приблизиться. Девочка называлась троюродная сестра Алла из Таллина. Алла жила в квартире на улице Пярнумантэ. Пярнумантэ произносилось в одно слово и звучало, как имя старого тролля. В квартире была комната для прислуги, а к девочке приходила портниха. Девочка умела делать книксен и была настолько другой, что даже завидовать ей не получалось. Появлялась она у нас в Ленинграде на Новый год — как елка с мандаринами.
Меня к девочке влекла ее ЧУЖЕРОДНОСТЬ, ее принадлежность к какому-то непонятному миру, который, как выяснялось, существовал в моей стране — и всего в трехстах километрах от Ленинграда. Эстонцы, торговавшие в Ленинграде картошкой, картину этого мира не разрушали — их картошка всегда была особенной, вкусной и очень чистой, как будто не из земли добытой, — мы с бабушкой специально за ней ездили на Сенной рынок.
Это детское ощущение Эстонии как другого мира стойко осталось на всю жизнь. Хотя потом было достаточное количество поездок в Таллин — а что там было тогда ехать-то! — была даже летняя практика в газете «Молодежь Эстонии» у фотографа Дмитрия Борисовича Пранца. Пранц запомнился очень изящными, аккуратно выделанными фотографиями, безумного размера рыжей собакой и тетенькой-молочницей. Молочница, пожалуй, тогда потрясла больше всего, потому что она приходила рань-раньскую, ставила бутылки с молоком на пороге пранцевого дома — и никому, кроме меня, не приходило в голову, что молоко могут украсть. И еще был эстонец Тийт, учившийся на моем курсе.
Все, кроме ЧУЖЕРОДНОСТИ, давно поменялось.
Девочка Алла стала известным в Эстонии адвокатом, «Молодежь Эстонии» переселилась из всеми любимого Дома печати, да и сам Дом печати перестал существовать, Дима Пранц уехал в Германию, и у молочницы появились другие клиенты, а Тийт и вовсе потерялся в закоулках Тартуского университета.
Я не была в Эстонии почти пятнадцать лет, а приехала — и почти сразу вернулись комплексы советских времен: общее ощущение себя дурно воспитанным несклепистым бегемотом среди предельно, можно даже сказать патологически, вежливых упрямых улиток. Вернулись и мелкие заботы: а так ли села, встала, вытерла рот, взяла вилку и т.п. Не последнюю роль в этом, конечно, сыграло чувство вины и вечный вопрос: зачем, собственно говоря, мы залезли сюда?
Не буду обсуждать, как эстонцы прожили свои первые двести лет с нами, но вот последние пятьдесят они явно провели с единственной целью — не дать себе раствориться внутри империи, сбросить краснознаменный коммунистический бушлатик и бежать куда подальше при первой представившейся возможности. Что они с блеском и проделали.
Это, правда, совершенно не оправдывает сегодняшнее их сановное хамство по отношению к доживающим в Эстонии русским старикам.
Никакой тоски по прошлому здесь я не увидела. Тоски по пространству, которое, в общем-то, они своим никогда особо не считали, тоже нет. А все, что хоть каким-то образом было связано с империей или зависело от центра, исчезло — как будто и не было. Просто отсечено недрогнувшей рукой. И безо всякой последующей ностальгии.
Ну вот взять, например, колхоз Кирова. Он — шутка сказать — в Госплане проходил отдельной строкой. Это был один из колхозов-миллионеров, которыми утирали нос иностранцам. Здесь ловили и солили любимую советскими людьми таллинскую кильку, а всего в колхозе было семь рыбоперерабатывающих заводов, и пальцев двух рук и двух ног не хватит, чтобы перечислить, что здесь производили еще.
Несколько цехов было просто экзотических: например, цех по переработке прополиса, завод по производству шампуня из каких-то рыбьих остатков и цех по производству эстостерила — знаменитого дезинфицирующего средства для обработки ферм, больниц и аптек, прелесть которого состояла еще и в том, что он не отравлял окружающую среду. За эстостерилом приезжали машины со всех концов страны, и водители в ожидании загрузки ночами напролет жгли в очереди костры. Один из компонентов эстостерила завозился из РСФСР. Имело ли смысл для бегущей подальше от Союза Эстонии продолжать производство и поставки? Никакого.
Его больше и не производят.
Так же как и не выращивают розы в колхозных теплицах, купленных в свое время в Голландии больше чем за миллион долларов. Грустновато, конечно, смотреть на стоящие, как скелеты, остовы теплиц, но, видимо, выращивание роз оказалось невыгодным. При всем при этом совершенно не возникает ощущения упадка, безнадеги и неудавшейся жизни, может, потому, что дома здесь стоят аккуратные и добротные, газоны вокруг — под стать домам, на газонах — затейливые композиции из камней, прилично одетые люди ездят на приличных машинах, и все заняты делом.
По дороге из Вимси, где находился раньше колхоз Кирова, я разговорилась с любезной старушкой в розовом беретике. Старушка до сих пор работает — моет где-то полы, потому что живет вдвоем с внуком на хуторе и пенсии, конечно, не хватает. Она начала вспоминать, как когда-то ездила в Ленинград продавать вафли, и даже стала немножко жаловаться на жизнь. — Ну, — сказала я примирительно, — зато свобода.
— Это правда, — тут же радостно согласилась она. — Зато свобода! Лучше не бывает. Кокетливо заломила беретик, вышла, опираясь на палку, из автобуса, помахала мне на прощанье и зашагала к себе на хутор. Из всего почти сотенного рыболовецкого колхозного флота остались четыре баркаса и два капитана. С одним из них, Калевом, я договорилась выйти в море половить рыбку. На месте нужно было быть в шесть утра. Калев настолько внешне эстонец, что, увидя его даже в пустыне Сахара, сразу вычислишь, из какой он страны. У него аккуратно подстриженные усы и ногти и чистый, без единого пятнышка, комбинезон. — Наверное, сегодня выйти не удастся, ветер сильный, снег начинается. Но давай посидим, подождем, — говорит Калев. И мы сидим в маленькой сторожке, ждем погоды. — А что тут было раньше? — спрашиваю я. — А так и было, такая сторожка для рыбаков, а рядом — солдаты, в соседнем домике, — сказал Калев. — Какие солдаты? — Пограничники. — А зачем? — Паспорта проверяли перед выходом в море и после возвращения. И печати ставили. — А зачем? — А я и сам не знаю, если все друг друга в лицо знали. Тогда такой был порядок. — А теперь? — А теперь паспорт лежит дома, в коробке. А там, где была их застава, — детский сад. — А в море вы часто выходили? — Ну, конечно. Всегда кроме сельскохозяйственных дней. Выясняется, что каждый рыбак должен был обязательно сколько-то дней в месяц на ферме у свиней отработать. И за это давали специальные талоны, которые потом можно было отоварить. — А зачем ходить на ферму, если вы рыбак? — А я и сам не знаю, зачем. Тогда такой был порядок. — А теперь? — А теперь я сам себе хозяин, могу думать своей головой. Все теперь делаю сам, выхожу в море, когда хочу, и ловлю себе. Тут он, конечно, немножко бахвалится. «Ловить себе» просто так не очень выходит — есть квоты, следят за этим очень и очень строго, нарушать будет явно дороже.
Тайно, в глубине души рыбаки чуть-чуть тоскуют о периоде безвременья: старой власти уже не было, а новая была совсем слабой, ловить можно было до полного обалдевания да и хитрить по-разному — наловить побольше, записать поменьше. Пока мы болтаем, приходит баркас с маленького острова напротив, привозит несколько бесстрашных — или безропотных — пассажиров, забирает мешок с почтой и растворяется в снежном мареве.
Подъехал второй рыбак, Виллем. Сегодняшний день в порту для Виллема последний — после обеда приедет кран, погрузит судно и отвезет в док, в ремонт, а Виллем по путевке отправится с женой в Египет — греться. Он первый раз в жизни едет за границу.
Мы продолжаем беседовать о том, о сем.
Работают оба теперь больше, иначе можно потерять клиента. Выгоднее всего продавать улов частникам с рынка — они платят по пять крон за кило, а эстонские комбинаты — по 2 кроны 30 сентов. Выяснилась, кроме того, еще одна интересная вещь — все покупки теперь рыбаки совершают не выходя из дома, через интернет. Виллем говорит:
— Я, курат, думал, зачем этот интернет нужен, детям только, а я уже старый и никогда не пойму — а потом разобрался, все сейчас через интернет делаю, даже налоги плачу, курат.
Курат — это такое на самом деле достаточно безобидное эстонское слово, обозначающее черта. Но по прямому назначению оно используется довольно редко, а больше служит славным ругательством, заменяющим «блин» и его производные.
— Я вот теперь в магазин и не хожу — придешь, курат, глаза в разные стороны, не знаешь, что выбрать. Иногда думаю: может, нужно нам социализм обратно, чтобы в магазине столько времени не проводить. Раньше ведь сосиску ухватил в гастрономе — и радуешься, курат, целый день.
К девяти утра стало окончательно понятно, что мы никуда не выйдем и не удастся мне, напялив одолженный одним местным заядлым рыбаком оранжевый резиновый костюм, постоять в море на палубе суденышка под названием Raim, что значит салака, или Kili, что значит килька.
В сторожку, в ожидании открытия магазина, зашли двое местных пьяниц, похожих на старичков-лесовичков. Калев поднялся, потянулся, взял со стола принесенную в качестве мелкой взятки за причиняемые мною неудобства пластиковую емкость с чистым спиртом и сказал (я один раз позволю себе воспроизвести знаменитый эстонский акцент):
— А путтылочку-то я фсе-ттаки фосьму с сопой, — вышел, сел в свою немецкую или японскую машину, я уж не упомню точно, и уехал.
Лесовички тяжко вздохнули, а я подумала почему-то: зато у него идеально чистый комбинезон, аккуратно подстриженные усы и ногти, и пришел он вовремя, как и договаривались. И с чего это я решила, что он должен меня приглашать к себе домой попить чайку? Вовсе нет.
И потом я подумала еще: может, это и хорошо, что мы такие совсем-совсем разные? И идеально для них— не держаться за прошлое, пытаясь его реанимировать и приспособить к новой жизни любыми путями, а просто двигаться вперед, наполняя ветром паруса?
Вот возьмем киностудию «Таллинфильм». Само ее здание продано. На верхних этажах — квартиры для туристов под названием «Бристон», а на первом — ресторан «Баку». Владелец ресторана — человек из Новосибирска по фамилии Клещ, кухня — кавказская, и даже можно отведать блюдо с потрясающим названием ляб-ляби дондурма, которое на поверку оказывается всего-навсего мороженым с изюмом, фруктами и всякой другой разной восточной сладкой мурой.
В 90-е годы денег снимать большие фильмы не было, много народа ушло из кино, поскольку оно не давало постоянного заработка, все цеха «Таллинфильма» стали самостоятельными. Постепенно появились маленькие кинокомпании, которые делают свои фильмы и обслуживают западные группы. Акции «Таллинфильма» принадлежат эстонскому фильмофонду, в особнячке которого нынешний «Таллинфильм» занимает две большие комнаты. В комнатах работают две барышни — Маргит и Анника. Маргит занимается артхаусным кино. Кино показывают в кинотеатре «Сыпрус», то есть «Дружба», где прямо в зале позади кресел сделан маленький бар — так мило и удобно, а вот никому до этого в голову не пришло.
Анника ведет проект «Сто эстонских фильмов» — именно столько нужно собрать, отреставрировать и перевести на DVD к столетию эстонского кино, которое будет в 2012 году.
Кино «Таллинфильм» больше не снимает, а на месте основного игрового павильона, что был в центре Таллина, возведен многоэтажный дом.
В ста метрах от бывшего «Таллинфильма» и ляб-ляби дондурмы в букинистическом магазине можно найти журналы первых лет советской власти о счастливой советской жизни, которая, если еще и не охватила всю Эстонию, то вот-вот, ко всеобщему ужасу, нагрянет и охватит. В витрине стоят переведенный на эстонский «Айболит» пятидесятых годов и дед Мазай, а на полке я нашла чудную книжицу 1949 года — название ее, к сожалению, осталось для меня загадкой, но на обложке был изображен маленький бурый медвежонок, талию которого почему-то перехватывал советский военный ремень. В книжке было три главных персонажа, звали их так — Yegorka, Ohhapka и Zivtsik.
Я теперь все мучаюсь: кто такой был загадочный Оhhapka и что с ним случилось.
Старый Таллин хорош неимоверно, туристов здесь на душу населения не меньше, чем в Париже, сувенирные лавки и магазинчики в буквальном смысле налезают друг на друга. Вдоль крепостной стены старого города развернут рынок вязаных вещей: необыкновенные буратинообразные шапки длиной метра по два — их нужно обматывать вокруг шеи, кофты совершенно скандинавских расцветок — белые и синие в красную или черную капочку. Торгуют и эстонцы, и русские. Я даже встретила одну женщину — дочку русских староверов с Чудского озера. Она работала бухгалтером, а теперь, вот уже третий год, — здесь, у стены. Русских покупателей любят — за широту души и заботу даже о самых дальних родственниках, которым в обязательном порядке привозятся эстонские сувениры.
Туристов зазывают рестораны самого разного фасона — в основном на эстонском и английском. Зазывы на русском я обнаружила только на мониторах в новеньких таллинских трамваях — это были предвыборные обещания и призывы кого-то из кандидатов, сменившиеся прогнозом погоды. Единственное печатное объявление на русском языке, встреченное мною, было все в том же вненациональном, но по-хорошему меркантильном и заботливом трамвае. Оно гласило: «А у тебя билет куплен?». На русском написаны ценники на городском рынке, поскольку основные покупатели здесь — небогатые русские. Богатые, как правило, знают язык, имеют нормальную работу и отовариваются в супермаркетах, которых построено огромное количество, особенно на выездах из города. Куда ходят за продуктами небогатые эстонцы, я не знаю.
Прожить в Эстонии, не зная языка, конечно, можно, но очень утомительно. Стоицизм и несгибаемость в этом вопросе отдельных местных русскоязычных мне не очень понятны. — Что? Я? — с ужасом воскликнула одна весьма почтенная дама. — Учить этот СОРНЫЙ язык? Да никогда! — Не слабо, — подумала я. — Позволил бы себе кто-нибудь что-то подобное в России — даже в мыслях… Другая дама, менее почтенная, жалуясь на то, что к ней относятся не так, как бы ей хотелось, просто отрезала: — Из принципа не буду учить. — Но если принципы так дороги, а жизнь так плоха, может, лучше уехать? — вопросила я мягко. — Как это — уехать? — не поняла она. — Вон сестра уехала в Донецкую область, так все проклинает… Она вполне прилично зарабатывает, убирая в домах у состоятельных людей, и даже помогает одному из сыновей выплачивать пай за недавно купленную квартиру.
Справедливости ради надо сказать, что учить эстонский здесь не так-то просто. Курсы платные, это не все могут себе позволить — правда, если сдаешь экзамен, деньги тебе возвращают. Разговоры о том, чтобы сделать курсы бесплатными, идут, но положение меняется медленно. Ситуация с незнанием единственного государственного языка настолько тяжела, что со следующего года в русскоязычных школах будет постепенно вводиться преподавание гуманитарных и естественных предметов на эстонском. Правда, как удастся это осуществить, непонятно, поскольку учителей, владеющих в достаточной мере обоими языками, явно не хватает. — Наши миры не должны перекрещиваться, и не надо пытаться делать из русских или евреев эстонцев — все равно не выйдет, — говорит мне умная женщина Циля Лауд, начальник отдела образования национальных меньшинств Министерства образования и науки. — Но мы должны всегда помнить о существовании друг друга.
Циля, между прочим, одна из матерей-основательниц невероятной поездки в Москву трехсот шестидесяти эстонских школьников старших классов, поездки, которая многим детям просто открыла Россию.
В непоменявшем свое название кафе «Москва» я познакомилась с Ирой. Ира подрабатывает здесь официанткой, а вообще-то она учится на историка в пединституте. На работе Ира ходит в красном обтягивающем платье, которое ей очень идет, и обслуживает так, как будто именно меня с моими капризами она ждала всю жизнь.
Ирины родители приехали в Эстонию в 80-е годы по распределению, языка они не знают до сих пор. Ира же сделала вот что: окончив русскую школу, она переехала на год в дом к эстонской учительнице с уговором, что по-русски не будет произнесено ни одного слова, обложилась книжками и стала учиться — называть, допустим, молоко «пиим», а не «пим», как обычно говорят русские, склонять слова в пятнадцати падежах, а не в шести, и постигать прочие угрофинские языковые премудрости. Результат таков: мои эстонские спутницы поняли, что Ира не эстонка, только услышав, КАК она заговорила со мной по-русски.
— Мой идеальный эстонский дает мне возможность сказать любому: я уважаю твою культуру и твой язык, уважай и ты мою. Я заработала право на это, — считает Ира.
Это замечательная, современная, свободная от шаблонов европейская девушка. Она смотрит в будущее широко распахнутыми глазами и, чтобы жизнь вдруг не показалась в какой-то момент скучной, занимается эзотерическими науками. Школьное выпускное сочинение Ира писала на свободную тему. Тема звучит так: «Любовь — это то, на чем держится мир». Суть всего эстонского движения, пожалуй, лучше всего сформулировал Неэме Наарис, сотрудник завода «Ливико». Помните любимый ликер «Вана Таллин» — лучший подарок другу? Его-то «Ливико» и делает. Кроме того, «Ливико» выпускает дешевую качественную водку. Нелегальный рынок алкоголя в Эстонии практически уничтожен.
— Позитивная зависть — вот что, мне кажется, владеет сейчас эстонским обществом, — говорит Неэме. — Хочется нагнать упущенное, мы готовы работать по десять часов в день, просто чтобы доказать, что Эстония не хуже других. Ты чувствуешь, что твои амбиции вполне реальны. Ничего и никого не бойся и не жалуйся на то, что было раньше. Просто умей сказать себе: ВСЕ ВОЗМОЖНО!
