Продолжение. Часть первая (№ 14 от 20 апреля) часть вторая (№ 16 от 4 мая) часть третья (№ 17 от 11 мая)
У Великой войны своя математика. Рукотворный солдатский треугольник стал главнейшей ее фигурой. Известны тому два доказательства: а) не хватало на все письма прямоугольников (то бишь казенных конвертов); б) да и военной цензуре легче работать. Письма с фронта, письма на фронт — материя нежная, категория важная, влияющая на шкалу морально-волевых качеств бойца…
тика. Рукотворный солдатский треугольник стал главнейшей ее фигурой. Известны тому два доказательства: а) не хватало на все письма прямоугольников (то бишь казенных конвертов); б) да и военной цензуре легче работать. Письма с фронта, письма на фронт — материя нежная, категория важная, влияющая на шкалу морально-волевых качеств бойца…
Цена писем
Война началась таким образом, что в первые ее недели было не до почты. Ощущение, что никакой системы военно-полевой почты в Красной Армии не существует и вообще не предусмотрено. Ровно через месяц после начала войны начали наводить порядок. Нарком связи СССР И. Пересыпкин назначался заместителем наркома обороны — начальником Управления связи Красной Армии. Гражданские почтари переходили в разряд военнослужащих (увольнения по собственному желанию отменяются, отсутствие на рабочем месте приравнивается к дезертирству и т.д.).
Почта не шла, и вскоре последовало Постановление ГКО от 20 августа 1941 г. «Об улучшении работы по перевозке и пересылке писем и печати в Красную Армии и улучшении работы почтовой связи в стране»:
«Обязать НКСвязи и НКО закончить формирование и укомплектование учреждений полевой связи для всех соединений действующей армии не позже 20 августа 1941 г.».
Лишь в декабре 1941 г. в действующей армии началось и к марту 1942 г. закончилось создание структуры военно-полевой почтовой связи. В каждой дивизии были развернуты полевые почтовые станции (ППС). А в тылу каждой армии военно-полевые почтовые базы. При штабах фронтов, в прифронтовых административных центрах, железнодорожных узлах и в крупных тыловых городах созданы военно-почтовые сортировочные пункты (ВПСП).
Военная почта приобрела следующий алгоритм. Солдат в окопе, исписав листок, сворачивал его в треугольник и отдавал батальонному почтальону, а при отсутствии такового старшине роты, который изыскивал возможность переправить письма в штаб полка. Оттуда уже полковой почтальон относил всю корреспонденцию в тыл дивизии, на полевую почтовую станцию. Здесь вся почта обрабатывалась календарными штемпелями, закладывалась в мешки и уже на автотранспорте ППС переправлялась на армейскую базу полевой почты. Рассортированные по направлениям фронтовые весточки перевозились далее в тыл фронта или на ближайший тыловой ВПСП. Здесь они проходили военную цензуру, грузились в почтовые вагоны и шли по назначению. Письма на фронт опускались в обычный почтовый ящик. Из местных почтовых отделений направлялись на ближайший ВПСП. Оттуда, подвергшись цензуре, проделывали обратный путь к солдатскому окопу.
Известный российский филателист В.В. Синегубов, в прошлом военный моряк, может быть, единственный, кто реконструировал деятельность фронтовых почтальонов полевой почты №1169, которая в ходе Сталинградской битвы обслуживала Волжскую военную флотилию:
«Личный состав этой станции состоял из пяти девушек и солдата — водителя почтовой полуторки. Тесное помещение станции осенью-зимой 1942-1943 гг. было одновременно и операторской, и казармой, и камбузом, и кают-компанией. Работали круглые сутки, ожидая почтальонов с кораблей и частей. Матрос-почтальон мог покинуть корабль лишь в моменты затишья, когда же обстановка требовала огневой поддержки войск или смены позиций, каждый почтальон становился номером боевого расчета. Случалось, что матрос-почтальон под обстрелом не доходил до станции, тогда девушки сами добирались до кораблей, не получивших почту. Станция ежедневно должна была обменивать почту на военно-почтовой базе, а до нее более 90 км по простреливаемой и контролируемой немецкой авиацией местности. Начиналась отправка в сумерки, к рассвету возвращение в часть. Когда автомашина выходила из строя, у соседей-разведчиков одалживали лошадь, и девушка на лошади с притороченными почтовыми мешками отправлялась в неблизкий опасный путь. Цену писем на войне знали все!».
С начала войны солдатский адрес писался следующим образом: «Д.К.А., 105 ппс, 158 артполк, такому-то», где Д.К.А. — Действующая Красная Армия, за ней — номер ППС и номер места службы. Затем адрес сочли не достаточно секретным, раскрывающим противнику номер воинской части. И 5 сентября 1942 г. вышел приказ наркома обороны «О введении в действие «Инструкции по адресованию почтовой корреспонденции в Красной Армии в военное время». Отныне солдатский адрес стал таким: «Д.К.А., ппс 173, часть 98, такому-то». Последняя цифра — бывший номер части заменялся условным номером, присвоенным всем частям и подразделениям каждой дивизии.
Через какое-то время и это написание адреса показалось не совсем секретным, и последовал новый приказ от 6 февраля 1943 г. «О порядке адресования корреспонденции в Красной Армии…». Теперь всем частям и подразделениям был присвоен пятизначный условный номер и адрес солдата должен был быть следующим: «в/ч №35619, такому-то». Должен был быть, но в подавляющем большинстве случаев до конца войны использовался предыдущий вариант, с указанием номера полевой почты, как наиболее в тот момент оптимальный для нахождения адресата.
Устами победителей: о цензуре и посылках
Деконнор Валерьян Львович
В 1939 г. с 1-го курса Свердловского горного института призван на срочную службу. В июне 41-го 512-й стрелковый полк 18-й стрелковой дивизии, младший сержант, командир пулеметного отделения. После ранения и госпиталя — 459-й стрелковый полк, старшина роты.
«Когда стояли в обороне, почта регулярно ходила. Приносили аккуратно. В роте связи был специальный почтальон, один на дивизию, который разносил письма. Он получал приходящую почту на специальном почтовом пункте (который тоже был один на дивизию, и там знали, кому выдавать) и разносил по полкам. А оттуда уже по ротам ходили — раздавали, перекличку делали. Все были очень рады, если что-то получали. А отправлять домой — тому же, кто принес, отдавали письма.
Треугольники я всю войну отправлял. Потому что конвертов не было, беднота была. Старшие чины-то в конвертах посылали. В тылу можно было достать, у них при штабе дивизии военторг был, там все это дело можно было купить. А у нас ни магазинов, ни буфетов ничего не было, да и денег нам все равно не давали никаких. Деньги стали давать после, когда часть выходила в тыл, или если в госпиталь попадал — тогда уже всю солдатскую получку давали.
Писем можно было сколько хочешь писать. Хочешь в один адрес пиши, хочешь в разные. Никто за этим не следил. Говорят, что цензура проверяла, но мы этого не знали. Я спрашивал маму после, она говорила, что были некоторые фразы вычеркнуты, но вообще можно было писать все, что хочешь. Только запрещалось писать место дислокации.
Посылки нам привозили от предприятий, к праздникам, а личные не принимали. И мы не могли послать ничего. Да у нас нечего было и посылать. О трофеях тогда никто не думал. О трофеях стали думать, когда вошли в Германию. А на нашей земле мы встречали разрушенные деревни и города, больше ничего. И людей, которые жили в землянках. Это уж потом из Германии начальство возило вагонами».
Агранович Евгений Данилович
После двух курсов Литературного института добровольцем пошел на фронт. 22-й отдельный истребительный батальон, рядовой. Газета 385-й стрелковой дивизии, лейтенант.
«Позвольте ответить фронтовыми стихами собственного сочинения:
Писем нет. Таким же холодом Снег траншею заметал.Говорят, молчанье — золото,Люди гибнут за металл. Как буханка снится с голоду,Так мне снится твой конверт.Говорят, молчанье — золото,Значит, я миллионер.Что-то взорвано, расколото, Ты не пишешь — всё, конец. Говорят, молчанье — золото,Иногда оно — свинец.
Чтобы нам почаще писали, конечно, было очень важно. Глубоким уважением пользовалась машина ППС — полевая почта, полуторка, которая по дивизиям почту развозила. А в дивизии уже своим транспортом почту отправляли. Отдельного почтового подразделения не было, но почтальоны были. На батальон, может быть, один. Обычно кто-нибудь из «подранков». Есть такая категория солдат, когда в бой человек не годится, а из армии уходить не хочет, и тем более при легком ранении было немодно уходить дальше своего санбата.
Я тоже писал треугольники, пока был солдатом. Конечно, когда перешел в газету, уже посылал письма в конвертах. Цензура их тоже проверяла, откровенно разрезала конверт, а потом аккуратно заклеивала.
Посылки из семьи ни разу не получал. Только в самый последний год одной барышне, с которой у нас была очень долгая переписка, что-то, какой-то пустячок, по моей просьбе ей разрешили послать. Помню, бутылку какую-то она мне спроворила, черт знает чего, из города Горького, рукавицы какие-то…
И отправлять было нельзя. Ну, в штабе с оказией, если кто-нибудь едет в Москву, еще как-то можно было что-то передать. Потом уже, в Восточной Пруссии, разрешили один раз послать домой 10 кг вещей. Официально, по почте. Правда, только офицерам. У меня почта все приняла с удовольствием и строго, ничего не потеряв, доставила в Москву большую посылку — костюмы для мамы, для старшего брата (он был артистом, сразу его надел и пошел). Хороший костюм, прямо с витрины — кто-то из солдатиков мне притащил.
Один раз вот такая была фиговина. Полезно, конечно, потому что в Союзе вообще ничего не было…»
Опасные треугольники
До июня 1941 г. Управление военной цензуры в Красной Армии существовало в структуре Генерального штаба. В начале войны, когда доставкой почты никто не озабочивался, о цензуре этой же почты не забывали. Уже 6 июля 1941 г. созрело Постановление ГКО «О мерах по усилению политического контроля почтово-телеграфной корреспонденции». Военная цензура из Генштаба передавалась в НКВД. Число самих цензоров — их стали официально называть политконтролерами — удвоилось до десяти на каждую армию. По мере создания военно-полевых почтовых баз они принялись шерстить всю стекающуюся туда из окопов корреспонденцию.
Через год взялись за тыл. Постановлением ГКО от 28 июня 1942 г. «О военной цензуре» она, эта цензура, «для предотвращения проникновения через почтово-телеграфную корреспонденцию антисоветских, провокационно-клеветнических и иных сведений, направленных против государственных интересов Советского Союза», распространялась «на всю почтово-телеграфную корреспонденцию на все области, края, республики Союза ССР». А НКВД разрешалось «дополнительно увеличить семьсот политконтролеров».
Политконтролеры рьяно принялись за дело, с каждым днем все повышая бдительность.
Михаил Петрович Ермолов родился и жил в небольшом городке Пронске. Имел семью в шесть ртов и работал, работал, работал, дабы прокормить эти рты. В армию тогда забирали всех до 45 лет. В марте 1942 г. подошла очередь и этого обстоятельного, грамотного, пожившего на белом свете рязанского мужика. Оказался он в самом пекле битвы за Кавказ. До июля письма от рядового Ермолова приходили в семью, а потом — как отрезало. Но он-то продолжал писать:
«4 августа 1942 г.
Действующая армия
Дорогие Надя и детки! Сообщаю, что я жив и здоров. Мы отошли за Дон на 20 км восточнее Ростова и стояли там до 27 июля, пока наше командование не отдало приказ о наступлении для занятия Аксая и Ростова, и вот 28 июля мы пошли обратно на Ростов, но противник действиями своей многочисленной авиации встретил нас и разбил вдребезги, откуда мы бежали в беспорядке на восток. Дальше мы уже не в состоянии были оказывать ему какое-либо сопротивление и продолжали отходить все дальше и дальше, и свернули на юг, так как немцы шли по нашим пятам, и вот вчера, третьего, мы прибыли в одну из станиц на р. Кубани (Васюринская), в 30 км восточнее Краснодара. Здесь наша дивизия будет собирать свои остатки и принимать пополнение, а затем, как видно, снова бросят в бой. Мы за это время прошли около 40 км. Питались, да и сейчас питаемся в большей части фруктами и овощами, так как от своей базы снабжения мы оторвались и не знаем, где она. В дороге брали у колхозов свиней и резали их для питания роты. То, что пришлось пережить за это время, описать никак нельзя. Если буду жив, приеду — расскажу.
В батальонах потери исключительно велики. <…> Да, эта война один ужас, сплошной ад, страшнее нет и быть не может. Исключительно наши неудачи объяснить можно тем, что у нас на передовых позициях мы не видим ни одного нашего самолета, ни одного нашего танка, а у немцев самолетов — как рой пчел, танков не сосчитать. <…> Естественно, что у нас есть — это артиллерия, которая мало-мальски задерживает продвижение врага, но одной артиллерии и людей, вооруженных винтовками, далеко не достаточно для борьбы с противником, вооруженным такой мощной техникой, поэтому он прет и прет.
Командование наше стоит не на должной высоте, оно первое бросается в панику, оставляя бойцов на произвол судьбы. Относятся же они к бойцам как к скоту, не признавая их за людей, отсюда и отсутствие авторитета их среди бойцов. Даже в старой армии и тогда офицеры относились к солдатам лучше, чем сейчас эти лейтенанты относятся к красноармейцам. <…> Здесь стоит ужасная жара. С 16 июля не было ни капли дождя. Хлеб на полях осыпается, убирать некому. Колхозы эвакуируются. Мы все ждем открытия второго фронта, но его все нет и нет. Господи, когда же все это кончится? Неужели нам не придется свидеться?
Целую вас всех, ваш М. Ермолов».
«8 сентября 1942 г.
Мои дорогие Надя и детки Зина, Маша и малый мальчик Леня! Сообщаю, что я жив и здоров. Я много пишу вам, но от вас с 28 июня ни строчки, несмотря на то, что в последнее время мои товарищи из Москвы стали получать письма, значит, связь как-то наладили. Меня окончательно заедают вши, тело покрылось сплошными струпьями от расчесов. Мыла нет даже для бритья, не говоря о стирке белья или мытье лица и тела, которые стали как деревянные. Если в степях Дона и Кубани мы ели мясо с мясом (хлеба не было), то здесь, в ущельях Кавказских гор, мы в этом отношении терпим большие трудности. Бои идут каждый день, и здесь, в горах, немцы не дают нам покоя, но тем не менее мы держим здесь их с 19 августа на одном месте. <…> Ждем второго фронта, иначе не увидимся.
Целую всех. Ваш Михаил Ермолов».
«25 октября 1942 г.
Мои дорогие, нас перебросили на другой участок фронта в состав Черноморской группы войск. Находимся в 15 км от Туапсе. <…> Бои идут каждый день. <…> 22 октября у нас был тов. Каганович, призывал к наступлению; питание два раза в день: рано утром и поздно вечером, иначе нельзя, бомбят самолеты. Город Туапсе почти полностью разрушен, есть селения, которые сровнены с землей бомбежкой. Вши опять развелись, так как с 18 сентября не мылись и не меняли белье. <…>. Тело как деревянное. Белье — лица не видно. Трудно, трудно переносить все эти тяготы. Начальство с нами обращается как с бессловесной тварью, мы в их понятиях — скот. Это очень тяжело переживать. Проклятый Кавказ с его горами и ущельями, которые нас измотали вконец! Когда же все это кончится! Люди гибнут как мухи, а сколько калек! Наш участок самый серьезный, от которого зависит судьба всего Кавказа и Черноморья. Если враг пробьется к Туапсе, то дело будет совсем плохо.
Ваш М. Ермолов».
Вскрыв первое письмо рядового Ермолова, политконтролеры «взяли его на карандаш» и стали перехватывать следующие треугольники. Как только часть Ермолова вышла из боев, он тут же был арестован и расстрелян. На все запросы родственников штаб части неизменно отвечал: таковой в списках не значится. Лишь в 1987 г. семья получила уведомление от военного трибунала Северо-Кавказского округа, что М.П. Ермолов в январе 1943 г. приговорен к ВМН по статье 58 пункт 10. А теперь вот реабилитирован. Пункт 10 этой известной сталинской статьи — АСА (антисоветская агитация). После настойчивых обращений Сергея Ермолова, сына расстрелянного солдата, сотрудники КГБ вернули ему опасные треугольники. Вещественные доказательства совершенного солдатом государственного преступления.
