В личном архиве Сергея Ивановича Вавилова сохранились еще не публиковавшиеся дневники, над подготовкой к изданию которых уже почти два года в Институте истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова ведется большая работа .
Следует отметить, что в 1956 году вдова С.И. Ольга Михайловна передала в архив Академии большое число документов, составивших основу фонда С.И. Вавилова (Фонд 596). Но дневники остались в семье, за исключением одного блокнота с записями за июнь–июль 1913 года, посвященными поездке за границу, попавшего в АРАН вместе с другими материалами. Вероятно, это произошло случайно.
В том, что сейчас дневники С.И. находятся в стадии подготовки к изданию, а некоторые фрагменты уже опубликованы в журналах ВИЕТ и «Человек», большая заслуга сына С.И. Виктора Сергеевича , который дал свое согласие на публикацию и до своей кончины в 1999 году участвовал в расшифровке дневниковых записей.
Что представляет собой личный архив С.И., по-прежнему хранящийся в семье? Это, конечно, в первую очередь дневники, которые С.И. начал вести, будучи учеником коммерческого училища. Дневники с некоторыми перерывами велись всю жизнь, и последняя запись сделана 21 января 1951 года – за три дня до смерти ученого.
Воспоминания под названием «Начало автобиографии» впервые были опубликованы в первом, а затем и втором издании очерков и воспоминаний «Сергей Иванович Вавилов» (1979 и 1981 годы), подготовленных под руководством ученика С.И. – академика И.М. Франка, Нобелевского лауреата.
Из высказываний И.М. Франка явствует, во-первых, что даже такой близкий к С.И. человек, как его ученик, постоянно взаимодействующий с ним в ФИАНе, не совсем ясно представлял себе его внутренний мир, глубину его трагедии в связи с гибелью брата, его острую неудовлетворенность сложившимся положением, не оставлявшим времени для собственной плодотворной научной работы. Чтение дневников, несомненно, стало бы для И.М. потрясением. И не только для него, а и для всех тех, кто считал, что близко знал С.И., и для тех, кто его лично не знал, но прочтет дневники. Это также свидетельствует о том, насколько глубоко С.И. прятал свои переживания, какой выдержкой обладал, записывая вечером: «…Полное замирание желания жить…» (запись 18 ноября 1943 года) или «…хочется самому заснуть навсегда в лихорадочном сне…» (запись 21 августа 1947 года), а утром, включался в напряженнейшую работу с разнообразными обязанностями Президента Академии, директора института, научного руководителя, государственного и общественного деятеля.
Об отношении к своим дневникам С.И. оставил несколько записей в разные годы: «Благодарю Бога за то, что веду дневник. Каждый день, на сон грядущий можно опомниться, умерить восторги и укоротить печали. Жизнь каждого дня – хаотично разбросана на «экспериментальные точки», но вот берешь лекало и проводишь между ними, этими точками, стройную кривую, хаос точек пропадает и становится ясно и спокойно на душе. Дневник – лекало. Впрочем будет польза для моей будущей физики, поэтому и не унываю <…>» (запись 25 мая 1916 года).
В тяжелейшее время ноября 1943 года, когда сошлись война и гибель брата, он записывает: «Если книжку не сожгут, не выбросят. Не изорвут и она дойдет до человека с душой и умом – он наверное кое-что поймет относительно трагедии человеческого сознания».
Предлагаемые читателям «Кентавра» фрагменты из дневников помогут лучше представить облик этого выдающегося ученого-физика, инициировавшего исследование и обосновавшего основные результаты работы, получившей уже после его смерти Нобелевскую премию, а также и время, в которое ему пришлось жить и работать.
Дневниковые записи, год — 1947
ВАВИЛОВ Сергей Иванович (1891 – 1951) – выдающийся ученый-физик, организатор науки, общественный и государственный деятель, академик, президент АН СССР в 1945 – 1951 гг., организатор Всесоюзного общества «Знание», научный руководитель Оптического института, создатель и до своей кончины директор Физического института Академии наук (ФИАН), инициатор и руководитель работы, позволившей сделать фундаментальное открытие, за которое трое его учеников и сотрудников в 1958 г. были удостоены Нобелевской премии.
1 января (среда). Ленинград
30 лет тому назад ровно вернулся в Луцк из отпуска. В Питере только что на Мойке убили Распутина, и было ясно, что Россия перед грозой.
Отгремело 30 лет этой грозы, больше полжизни, гроза не унялась. Совсем другое, другие люди, другие идеалы и надежды.
У меня явное чувство, что основное, главное в моей жизни прожито. Доживаю остатки. Кажется (по-видимому, это ошибка), что достигнута страшная рентгеновская ясность, что, будто бы, понял все [то], что понять можно. Вернее - агностицизм. По-прежнему непонятен фокус сознания. Но строить действительно научную психологию, по-видимому, безнадежно. Надо делать и сделать возможно больше. В этом единственный смысл оставшейся жизни. Выпрямить Академию, разбудить в ней гений и действительно сделать из нее русскую научную голову.
Для себя самого: люминесценция стала казаться мелочью и я еще не нашел новой нити, нового пути для себя. Но необходимо найти. Хоть час в день - в лаборатории, думать, писать, читать. Подвести итоги. Дело есть.
Так ясно теперь на конце 56-го года жизни, что я всегда был «обобщителем»-философом и мой путь где-то между экспериментальной физикой, философией и историей.
Близкие, их так мало настоящих осталось. Олюшка, Виктор, да вот Борис на горизонте.
Мало сил. Страшный релятивизм, отсутствие абсолюта, точки опоры. Усталость. Тени прошло[го]. Мать, Николай, отец, Олег, Лида, Ал. Ив., Ив. Евс.
Хорошо, что начинаю год в Питере. Странный, романтический город с <чудным> скелетом прошлого, теперешним тихим провинциальным бытом. Никто еще не разобрал, как произошло это превращение «твердыни власти роковой» николаевского, казенного Петербурга в современную романтику, еще более засиявшую [возможно, описка: «засиявших» - А.А.] после блокады, страшных человеческих утрат и каменных ран. Душа, психея народа, культура народа только здесь.
Сегодня поезд в Москву.
2 января, Москва
Опять Москва. Голова к вечеру почти в обморочном состоянии. Уже не конец ли это? Сам не свой. Кругом - вещи, а душа своя - головная тупая боль.
12 янв., Москва, Воскр.
Происшествия? Странное происшествие с выборами в Верх. Совет УССР. Получил две телеграммы дать согласие выставить мою кандидатуру. Потом оказалось недоразумение. Целую неделю стремился поговорить по телефону с Г.М. Маленковым относительно И-та 801. Удалось только вчера. Дома совершенно один, прихожу усталый и безо всякого подъема. Угнетают отсутствие творчества и какая-то каждодневная неуверенность за день грядущий. В Академии запутался в вопросах о помещениях и прочем. Прошел год и вся Академия все же не сделала ничего «bahnbrechendes». Это жутко. Философия? На днях предстоит экзекуция Г.Ф. Александрова. А у меня безбрежный релятивизм, неизмеримо шире всяких Коперников. Не за что уцепиться.
Кругом очень много несча[с]тных людей, у которых цель - уйти от этого несчастья.Развалившиеся [ошибочно: «Разваливлившиеся» - А.А.] дома. Снег. Мороз.Статья в «Discovery» с низкой оценкой нашей науки (1 ноб. премия на Россию за 50 лет!)
Я бы мог сейчас написать самого страшного «Фауста» на свете. Фауст - это трагедия слишком широкого гипертрофированного сознания.
19 янв. Ленинград
Странное чувство. Все люди как призраки во сне «облака». «Я» становится мелочью, а с ним вся жизнь, вещи. Неужели только и остается, что философия Омара Хайяма.
Сегодня говорил с сыном. Такое все простое. Совершенное мальчишеское и на меня совсем не похожее. Центр - жизнь, а мысли, наука, философия - служба. Потом ездил по книжным и комиссионным магазинам. Странное чувство. Как будто все питерцы начинают понимать суету и призрачность вещей. Громадный Barrochio «Nativita» за 600 руб., преценные книги, которые никому не нужны.
А голова моя пустая и так хочется заполнить ее большим творческим научным делом. В комнатах невыносимая жара. Болит голова.
23 янв. Ленинград Утро
Грустные рабочие утра. Как всегда, с раннего детства, пронизывающая «рентгеновская», холодная ясность. Вижу насквозь, слетают условности, слова и выступает мороз бытия. В темное питерское утро это еще грустнее. Почему-то мерещатся питерские мокрые кладбища, постепенно пустеющий и спускающийся в провинцию гордый стройный город. Сам себе кажусь совсем бесконечно-малым.
Казалось бы, во мне есть основа для какого-то неосуществленного
Шар земной ничтожный и презренный Неизменный совершает путьИ оков таинственной вселеннойНе дано навеки разомкнуть.Люди кажутся без души и все <мираж объема>, сон и затем ничего. Это пренеприятная трагедия «я». Вне «я», конечно, все в порядке, но порядок-то ни для чего не нужен.
Обложился книгами Бошковича и о нем. Сегодня с Олюшкой едем.
26 янв. Москва Вечер
Вернулся в пятницу. Бездонная мозаика дел, в глазах рябит и нет сил справиться. Вчера, конечно, юбилей: Г.М. Кржижановский. Рядом с Н.А. Морозовым. Это добрый восторженный революционер, по-видимому, совсем негодный для революции, но зато живая совесть. Милый, добрый, умный, фантастический и <нереальный> человек.У меня антикварно-книжный ажиотаж. На стене чудный, отреставрированный Кориным М. Лютер из мастерской Л. Кранаха. В Ленинграде «Nativita» Бароччио Федоричо, «законный» оригинал которого в Мадриде. Опять прорва купленных книг.Приехал Виктор с молодой женой. Какие-то чудные, американизованные.На улице зима, градусов 15°, а в голове совсем пусто.Четыре года, как умер Николай.
2-ое февраля, Москва
Полное отсутствие научной свободы. Полностью захвачен паутиной заседаний, «генеральных» <советов>, академической <мозаикой> квартир, юбилеев. Совсем машинная жизнь и машинная усталость. Завидую <наивным> старикам и молодым людям. Противно существовать режиссером, знающим все закулисные секреты и истинную цену происходящего.
Отдыхаю на музыке (радио) на Доменикино и Кранахе на стене - [на]против. Неужели нельзя вылезти из трясины и последний десяток лет жизни прожить так, что вышел бы настоящий толк для людей.
В <дом> Виктор с молодой женой Соней.
На улице легкий мороз. А атмосфера московская <прокислая>, бесталанная, мещанская.
Кругом - книги. Столько книг, которые хотелось бы прочесть. Но в большинстве случаев разочарование. И нет времени. Муки Тантала.
Вчера - годичное собрание Академии. Опять «вступительное слово» на тему «папашу надо слушать».
4 февраля, Москва
Вчера совсем неожиданно умер Н.Д. Папалекси. Сегодня похороны. Рядом с Л.И. Мандельштамом. Мерз у могилы. Всем страшно, всем грустно. И не знают, как <примирить>. Что-то страшное и вопиющее этот конец «я». Как его понять? Как «разлетание облака». Но тогда все <спектакль> ни к чему. Или надо смотреть как на <спектакль> (по-видимому, единственно «проводимое» до конца). А другое - «улетевшая душа». Сейчас на кладбище - ни бога, ни души. Бессмысленные камни. И так вот, как всегда ни бесчисленных похоронах, никакого решения.
Сегодня годовщина смерти Олега, обрушившегося где-то у Алибека.
Ехал из Академии в «ЗИС»е и казалось, что тоже вот-вот умру, как Папалекси, за шахматами.
А в радио - оперетки. «Прекрасная Елена».
Где же якорь спасения? Почему-то вот только тянет «Лютер» Кранаха на стене. Так жалко его потерять.
5 февраля, Москва
Очень простая истина: сознание не может быть без «я».
16 февраля, Москва
Мороз (18°). Солнце. Позади нудные дни с лекциями, повторяющими мое стар<ь?о>е, с высиживаниями в Нескучном, с постоянным сознание[м] невыполненного. Впереди то же [Восстановлено по смыслу, в оригинале: «Спереди тоже» - А.А.]Вчера вечером был Боря Васильев. <Длиннейший> туман прошлого. Ясное чувство кончающейся жизни.
Русская наука. О ней так часто приходится говорить на оффиц[иальных] выступлениях всякого рода. Она, конечно, была, есть, и может быть в размерах и качествах совсем других, чем теперь. Но действительно ей надо всячески помочь, и деньгами [описка: «деньги» - А.А.], и всем, и особенно правильным выбором. На одного Ломоносова попадаются десятки Никит Поповых. Надо очень серьезно учиться, выбирать людей и тратить много денег и всего. А делается все в малой степени.
Трудно мне дышать. Болит голова и некогда заглянуть в бездны природы и себя самого. Так вот к смерти и приближаюсь. Апатичное, совсем не вдохновенное состояние.
А Москва - невыносима. Хочется в Питер. Кругом несчастия, нищета.
Москва, 28 февраля
По-видимому, сегодня уеду в Лгр. Вчера 13 непрерывных заседаний и такая тоска. Полное отсутствие творчества. Сегодня полная усталость. За окном мороз и солнце. В голове нет больших мыслей. Так ясна человеческая служебная роль и полная фикция «я». А для чего служба - неизвестно.
Ленинград, 1 марта
Странное чувство отрыва ото всего и всюду. Как будто бы природа готовит к концу. Смотрю на неубранные на полках книги, их много, читать большинство из них и даже трогать больше не придется. Какая-то отмирающая плоть. Питер, Академия с уходящей стариной.
Сам я растолстел и наконец начинает пропадать то чувство молодости и мальчишества, которое так долго не покидало.
Здесь чистый воздух. Ходят люди наискось через Неву, от Академии к Петру. Этого давно не было. Последние лет 20 Нева по причине заводов и фабрик, выпускающих теплую воду, перестала замерзать. Сейчас следы войны далеко еще не прошли, и Нева замерзла основательно.
Был в Опт. И-те. Совсем, совсем иная атмосфера, чем в Москве. Куда же это ближе к науке.
Ленинград, 2 марта, Воскр.
9 ч. вечера. По телефону отбиваются от Мичуриной-Самойловой, желающей говорить со мною. Ездил с Олюшкой по комиссионным магазинам и книжным. Удач немного. Стало теплее, в комнате жарко. Завтра обратно в Москву. А так хочется остановиться, на месяц, на полгода. Но все яснее «облачность» «я» и полная подчиненность ветрам. Самое тяжелое - некогда сосредоточиться. Нет настоящего дела, работы.
Ехал по снегу набережной Невки. Почему-то вспомнился старый Петербург, совсем неуютный. В городе остался волшебный, колдовской скелет, а люди бездарны, провинциальны.
Москва, 7 марта. Утро
Вчера в Лгр. умер А.С. Орлов. Старый московский циник, последний (из тех, кого я знал), понимавший всю остроту и искусство и глубину настоящего русского языка. Ко мне неотвязно привязался образ людей как облачек, собирающихся и разлетающихся. Ничего не было в начале, ничего не осталось в конце, это страшно, когда думаешь о могилах на Ваганьковском, обо всех, кого знал, с кем жил за 56 лет. Все разлетелось бесследно, как облака, случайные обрывки памяти, бумаги, письма, портреты. Но все это может сгореть, исчезнуть и ничего! Игра мировой статистики. Из миллиардов случаев кто-нибудь зацепится и перетянет нить к другим мирам и т.д. Це<л?п>ь [в] эволюции. Непонятной.
Заседательство (Стал. комитет). Усталость, меланхолия. Холодный, снежный март.
9 марта, Москва
Воскресенье. Утро перед походом за книгами. Остановка. Один. Радио - орган. На стене перед глазами то же трио: Лютер, Цецилия, Фауст. Все от земли - неизвестно куда.
Мучительно это дело - на конце жизни сознавать, что «Ich bin Klug als <… …>». Прежнее чувство барона Мюнхгаузена, пытающегося извлекать себя за косу из болота. Знания, понимания даны или развились только в пределах, необходимых для борьбы за существование. Дальше этого не прыгнешь. Тьма, седьмое измерение. Приходится покориться и с этим умирать. Ничего не знаем. Или наоборот, знаем, что ничего?В Москву съехались <Бэсин>, Маршалл etc.
Пишу статью о люминесценции и длительности. Выходит так длинно и нехорошо.
16 марта, Москва.
Вчера наконец таяло. Сегодня еще не <начинали>. Над головой протек потолок. За окном серо.
В газетах волна после речи Трумэна, показывающей нам кулак.Сталинский комитет. Сутол[о]ка с Курчатовым.У меня усталость, меланхолия.
Тяжелое и урывочное писание «Люминесценции и длительности». Дома один. Олюшка в Питере. Совсем отлетела загадочная душа мира. Все просто, прозаично, не нужно, или нужно какому-то недоступному хозяину.
Вчера слушал Aze’s Tod Грига - матушку вспомнил.Был вчера у Фрумкина в институте. Все это среднее и серое.
20 марта М.
Вчера ночью звонил И.В. Сталин, на 10 ч. вечера я вызван сегодня к нему. Собирался сегодня уезжать в Ленинград, но, конечно, отставил.
Вернулся из Кремля. Заседание Политбюро. Сталин, Молотов, Берия, Маленков, Косыгин, Вознесенский и пр. <…> Груда академических вопросов, все разрешены положительно. Завтра еду.
23 марта, Ленинград
Приехал вчера. В вагоне с И.Е. <Стариным> из Радиевого Института. Вчера устал до изнеможения. Сначала Опт. И-т «Чтения имени Д.С. Рождественского» о влиянии концентрации на свойства флуоресценции растворов». Почти два часа. Потом бесконечные просьбы людей. Только что пришел домой, склочное дело с Лен. Домом Ученых. Был М.М. <Калвунша>. Люди не могут не кусать друг друга. Помои противные. Потом визит с Олюшкой, Виктором и Соней к Теренину. Сегодня утром чувство человека, остановившегося после длительной хаотической пляски. Ночью удивительный сон: в Ленинграде над Дворцовой площадью поднимается вверх гигантская бронзовая статую Св. Петра. Достигнув огромной высоты, велением какого-то мрачного голоса бронза начинает стремительно низвергаться вниз. На полдороге тот же повелительный голос, ее останавливающий. Голос указывает, что Св. Петр может принести пользу и действительно статуя начинает вести сверху антирелигиозные речи. Потом снился Петер <Пригсгейм>, гостиницы и прочая сонная чепуха. «Питерский» сон.
А в голове заседание у т. Сталина. Запугивания Ф.И. Малышева перед отъездом относительно космич. лучей. История с греческим эпиграфом Лурье. Склока врачей в «Узком». В этом беспорядочном кино впечатлений, мыслей, наблюдений трудно остановиться. Кружится голова.В радио - Шуберт.
Собираюсь на охоту за книгами. А в душе <отлагаются> кристаллы философии совсем материалистической и совсем печальной, потому что и «я» стало временным облачком.
2 апреля, Москва
Бывшее 20 марта. День ангела. По-прежнему в памяти давнишняя картина, когда мне было года 4. Комната в Никольском пер., рядом с кухней, с дощатыми некрашеными полами. В окно сад с вишнями и сиренью. Я в кроватке с веревочными решетками. Старое мартовское солнце играет на пологе кровати. Подходит матушка, целует, поздравляет. Потом (в позднейшие годы) ходили с нею к ранней обедне к Николе Ваганькову служить молебен. Церковные поздравители. Просфора. Потом подарки.
Сейчас за окном серо и мрачно. Я - президент, «но счастья нет измученной душе». Задерган. Больная голова. Мелочи. Кругом несчастные люди (вчера депутатский прием). Некогда по-настоящему подумать, нет совсем больших мыслей. Машина. Трата времени, вероятно что-то государству приносящая, но где я почти машина.
В нашей красивой (за счет питерских вещей) квартире цветы, азалии, <ландыши> (выращенные <когда-то> в Потсдамских оранжереях).
6 апреля. <Воскр>.
За окном опять снежная вьюга. Третьего дня похороны А.А. Рихтера. Как будто так и надо. Столько похорон за жизнь! Как именины и официальный визит. Опять теор[и]я «тающего облака». Растаяло и нет ничего. Вчера отвратительные споры с Ноздревым-Акуловым в ВАК’е относительно докторской степени Брумберга. До чего это паршиво!
Почти каждый день заседания в Кремле по поводу строительств, помещений. Третьего дня с 9 ч. вечера до 3 ч. ночи в приемной, когда дошла очередь до нашего строительного дела. Ясно стремление помочь Академии. Позавчера выступление на студенческой конференции - на тему «вообще». Изматываются силы, идет время. А кажется иногда, что вот сосредоточиться, и откроется что-то великое. И, наверное, совсем это не так - просидишь дураком. Хотелось бы сделать что-то очень большое. В этом и смысл бытия, и оправдание. Ведь не для себя же, а для людей этого хочется.
А за окном все метель. По радио бездарная симфония какого-то <…>. Кругом много-много хороших книг, которые некогда читать. А сейчас все же пойду на охоту за новыми. И так до катастрофы.
13 апреля, Москва
Пасха. Отвратительная погода со снегом. Прошедшая неделя - мучительная. Высиживаниия в Сов. Мин. по большим и мелким делам, заседания в ЦК, в Академии, в Институте - без конца. Шпильки, трудности. Главное чувство снижения собственного качества. Слабеет мозг, знания, память, творчество, здоровье. И вместе с тем так многое хотелось бы сделать в лаборатории и на бумаге, и в жизни для науки, для Академии.
Дома (не считая спанья) бываю 3-4 часа. Усталость. Ненужная трата времени. Увеличение энтропии вселенной. Постоянное чувство неразгаданной загадки.Забытое прошлое. Мама. Николай. Отец. Лида, Ал. Ивановна. Все совсем исчезло. Надо бы писать воспоминания. Когда?
И еще - кругом нехорошо.
16 апр. Москва. Утро
Позавчера вечером - 7 часов непрерывный Ученый Совет Моск. У-та: о физиках. Боже мой, какое страшное и отвратительное охотно-рядское зрелище. Корень постаревший и еще поглупевший и опустившийся Аркадий Несчастливцев-Тимирязев. Потом сорвавшиеся с цепи несостоявшиеся гении Акулов-Ноздрев, просто сумасшедший Власов, помесь малограмотности, наглости, московской купеческой хитрости и кабацкого жаргона. На этой основе, в этом болоте должны расти физики. Нужно быть очень большим человеком, чтобы выйти отсюда здоровым и крепким. В итоге вчера 15 часов непрерывной «работы».
Вчера визит Первушина в ФИАН. Злоключения Векслера. Депутатский прием.
20 апр. Москва. Воскр
Так ясно становится, что прошлое, это то, чего больше нет и не будет. Это о покойниках, о воспоминаниях, почти о[бо] всем содержании сознания.Всюду, на квартиру, в Академию, в И-т рвутся люди, знакомые, родственники, просто люди за помощью, деньгами, записками. Живется страшно трудно и в этой нашей относительной «роскоши» не по себе. Лучше бы в Йошкар-Олу. В большем было бы соответствии.
Вчера опять снег. У Олюшки страшная мигрень. Доктор с пиявками.У меня машинная жизнь. «Вступительные слова» на заседаниях, юбилеях, похоронах. Заседания. Звонки по вертушкам. Бумаги. Всякие неприятности по работам в Физ. И-те. Для творчества совсем жалкие урывки времени.
Опять книги, книги. Больная голова.
27 апр. Москва
Не уехал. Бюро Сов. Министров перенесли на субботу на 10 ч. вечера. Олюшка уехала одна, а я, по-видимому, сегодня. Вчера приняли в С. М. пятилетний план.Жизнь и сознание становится шкафом с полками, на которые укладываются «дела», иногда в порядке, а иногда кое-как - «впропих».
Совсем отчетливо понимание человека, в том числе себя, как временного очень хитрого механизма, выполняющего какие-то неведомые «задания» «природы». Das unbegreiflich hier ist getan. Вообще, чем старше, тем яснее понимаю это «смирись гордый человек». Знаешь ты то, что тебе дано знать и как ни старайся, не узнаешь. И дело вовсе не в тебе, не в твоем «я»: временная комбинация на шахматной доске природы. Хочется иногда заглянуть «в щелку», но, по-видимому, это совсем глупое занятие, вроде барона Мюнхгаузена с болотом и косой.
Читаю вторую книгу о Леонардо за последние дни. Стародавняя мечта, которой лет 35 от роду, написать книгу о нем. Страннее, тоньше, глубже и созвучнее образа в истории [вероятно, по ошибке, написано: «историю» - А.А.] не знаю. Когда-то мальчишкой натолкнулся (по-видимому, через Мережковского) и с тех пор узнаю о нем больше и больше. Знания, искусство, глубина - все обращенное внутрь - не для других. Для других устройство фестивалей, крепостей. Отсутствие желания кончить что-либо. Загадочные улыбки и поднятые руки «Que sais-je?».
Великолепнейшая причуда природы - «облако», из которого дальше ничего не вышло. Не зацепилось! Важнейшее звено в эволюционной лестнице - без последствий. Трагедия природы, ее тайных замыслов. Куда же далеко было Ньютону до Леонардо. А от Ньютона - прямая дорога к атомной бомбе, а от Леонардо. Надо написать книгу-дневник о Леонардо.
30 апреля, Ленинград
В маленьком кабинетике. Кругом пыльные книги и оттиски, которые кроме меня никто не умеет приводить в порядок - а мне некогда. Нет главного - сосредоточенной работы с ясным чу[в]ством удачного творчества. Усталость, отупение, бездарность.
Облезлый Питер. Тело ушедшей совсем иной души. Сейчас morbidezza.Чувствую убегающее время, а дни проходят бездарно (субъективно).
1 мая, Ленинград
Холодный день, но с солнцем и без дождя. На трибуне, парад и демонстрация. Рядом с[о] здешними властями. Военный парад - механизированные человеческие массы. К несчастью, нельзя вот так стройно в одну сторону выравнить и направить человеческую мысль, побороться с энтропийностью психики человеческого общества.
Четыре часа стоял на трибуне, лицом к россиеву штабу и Александровской колонне. Люди, полмиллиона людей. Русские, мягкие, бесформенные лица. Столько труда, столько трудностей, но человек - «сходящееся и расходящееся облако».
Сейчас - один. Ясно чувствую, что жить недолго, и хочется прожить каждый день полнее и нужнее. Это хотение - приказ природы через «я».
И вот груст[н]о, так мало подъема. Мысли мелкие, сегодняшнего дня, работы тоже. Хочется подняться. Сосредоточиться и дать очень большое.
3 мая. Лгр. Утро
Вчера целый день был дом[а], безвыходно. Самонаблюдения. Поразила собственная усталость, исчерпанность, пустота. Брался от роману к роману, бросая, не зацепляясь. Разговоры <т?гл>упые, а голова тщательно избегает всего трудного. Грустно это.
Вечером
Днем поездка в город. На Неве ладожский лед. Холодно. Милый город, на линиях Васильевского, в переулках. «Милость», конечно, в старине и в кажущемся бессмертии петровского, ломоносовского, пушкинского города. И красиво, и грустно. Белые статуи [описка: «статьи» - А.А.] в Летнем саду, совсем еще <черном>, зелени нет. Статуи через решетку. Широта Невы -
Бессилие и беспомощность, как и утром. Странно и, по-видимому, противоестественно уходить от «я» - автообъективация. Но она у меня все сильней и сильней.
Виктор мытарится над вариационным исчислением. При больших способностях Drang’а в науку у него нет.
Москва, 6 мая (утро)
Вернулся вчера. Водопад дел, делишек, большею частью неприятных, который сбивает с ног. Н.А. Вознесенский недоволен термином «база», ну что же, придумаем другой. В «Правду» пишут письма по поводу моего «идеализма» («математическая экстраполяция»). О-во распространения политических и научных знаний - новая тяжелая нагрузка, а по существу важнейшее дело. Но <разве> можно поручить это все <тому-то> человеку! Ужас. Какие-то подводные потоки в Академии, столкновения между Зубовым и Бруевичем. В квартире тихо. На синей стене Лютер и Доменикино, за окном чуть чуть начинают зеленеть деревья. Но все это только декорация бумажная.
Москва, 9 мая
Праздник. День победы. Два года тому назад вернулись в холодный изранен[н]ый, но родной Питер. Сегодня один. Целый день дописывал вымученную статью «Люминесценция и ее длительность». Это - концентрат, но без всякого вдохновения.Совсем тепло, даже жарко. Наконец-то по-настоящему зазеленели деревья. Перед входом подснежники, которые Олюшка посадила в прошлом году.
На мне совершенно страшный груз дел, о котором страшно и думать. Поэтому каждая минута - ощущение преступника, не выполняющего свои дела.
Но господствующее чувство - мысль: «человек-облако». Мысль, совершенно освобождающая, но до бездонности безнадежная.
Москва, 11 мая
Опять праздник, опять дома один. Полная изоляция. Я и книги. Книг много, но как мало настоящих. Деревья зеленеют. Между рамами запутался глупый шмель, тыкающийся в стекло. Ездил «по книги», зачем-то купил инкунабельного Августина. Наклейка ex-libris’ов, которые осуществились лет через 38 (деревянная гравюра Валлотона).
Девять десятых жизни заняты совсем не тем, о чем здесь пишется. Каждый день часа три в Физ. И-те. Но малоприятно. Строительство. Затруднения у Векслера. Личные самолюбия и склоки и мало большого, нового. Пафоса научного нет. Потом часов 6 каждый день в Академии, мозаика, калейдоскоп, звонит вертушка, обо всем, ясное ощущение себя диспетчерской машиной.
Москва, 13 мая. (Утро)
Проснулся как всегда теперь с больной тяжелой головой и с мыслью об идеальном человеке, совершенно забывшем о себе, настоящем «святом». И в памяти нашел только матушку. Сейчас ее уже давно нет. Умерла она вовремя, не пережив Ал. Ив. и Николая. Я не знал другого человека, в такой степени отбросившего себя самого: постоянный труд. Помню старое время, лет 45 назад. Ходит часа в 4 утра с керосиновой лампой по дому, хозяйничает - для семьи, для других. Дети. Бог. Кладбище. Такое ясное и простое отношение к другим. Никогда никаких пересудов, сплетен. Ее жизнь - непрестанный, всегдашний труд для других. Никогда отдыха. И смерть, в сущности, такая легкая, такая естественная. Других таких людей не встречал. Это и есть разрешение всех «мировых загадок». Во мне так мало этого осталось.(Сохранены орфография и пунктуация дневника. Окончание — в следующем номере «Кентавра»)* Валерия Васильевна Вавилова – главный научный сотрудник Института металлургии им. А.А. Байкова, супруга В.С. Вавилова. Юрий Иванович Кривоносов — зав. отделом ИИЕТ РАН.
