Владимир КАНТОР — доктор философских наук, профессор философского факультета Государственного университета — Высшей школы экономики (ГУ-ВШЭ), член редколлегии журнала «Вопросы философии», член Союза российских писателей, прозаик, лауреат премии Генриха Бёлля (Германия,1992). По европейскому рейтингу, публикуемому раз в 40 лет (январь 2005) парижским журналом “Le nouvel observateur (hors serie)”, вошел в число 25 крупнейших мыслителей современности как «законный продолжатель творчества Ф.М. Достоевского и В.С Соловьева». Произведения Владимира Кантора переводились на английский, немецкий, французский, польский, сербский, эстонский языки.«В этой стране все время убивают», — услышал я на днях фразу от одной интеллигентной женщины. Она чудом выскочила из-под колес легковушки, вдруг помчавшейся на бешеной скорости по тихой боковой улочке. Тот, кто сидел за рулем, и вправду был убийцей, не состоявшимся пока, но убийцей. Он не хотел убивать — просто и жизни Другого для него не существовало. Вспомнил невольно один из пушкинских эпиграфов к «Онегину»: «В этой стране родится племя, которому не жалко умирать». Я часто думал, почему в Германии были заговоры против Гитлера, а в советской России против Сталина — ни одного! Шли под нож, в тюрьмы, лагеря, на расстрел — молча и безропотно.
Это поневоле заставило задуматься о тотальном нигилизме в нашей культуре. Говорят, надо наследовать традицию, но какую? Нигилизм — это тоже традиция, и еще более укорененная в нашей ментальности, чем стихи Пушкина, романы Достоевского, трактаты Владимира Соловьева. «Мы все нигилисты», — обронил как-то Достоевский. Почему все? И что есть нигилизм?
Нигилисты, как сказал когда-то Базаров («Отцы и дети» Тургенева), это те, что отрицают решительно всё. А что всё? Да то, что создано человеком, что двигает историю, что человеку приятно и полезно, — в конечном счете, человеческую жизнь. Но еще вернее сказать, жизнь тех, кого можно назвать личностями. Массу, толпу любой диктатор может использовать по своему усмотрению и хотению, но личность враждебна диктатуре и нигилизму по определению, ибо это то, что движет историю и создает человеческие ценности. Когда мы говорим, что народ действует, мыслит, чувствует, мы выражаемся отвлеченно; собственно чувствуют, мыслят единицы, лица, его составляющие, — писал еще в девятнадцатом веке знаменитый русский историк и философ (Кавелин). Таким образом, личность, сознающая сама по себе свое бесконечное, безусловное достоинство, есть необходимое условие всякого духовного развития народа. Христианский Бог обращается не к толпе, а к каждому в отдельности, Христос объяснял, что в доме Его Отца комната есть для каждого. Именно за душу отдельной личности боролся дьявол (Сатана, Мефистофель и т.д.). В концлагерях не было места для личности, там счет шел на десятки миллионов. Дьявола, который интересовался индивидом, там не было. Была убита способность к сопереживанию.
ХХ век — это век массы, век истребления личностей, век тоталитаризма и нигилизма, к которому призывали когда-то русские и западноевропейские анархисты. «Собственность есть кража», — написал француз Прудон, вдохновитель русских бесов (Бакунин) утверждал, что «страсть к разрушению» есть творчество, выразив тем самым крайний нигилизм в русской культуре. Впрочем, Ленин потом позвал «грабить награбленное». Но в капитале оседала личность и творчество разных времен, написал в конце жизни Герцен, испугавшийся разбуженных «Колоколом» нигилистов. И добавлял, что разгулявшаяся сила истребления уничтожит вместе с межевыми знаками и те пределы сил человеческих, до которых люди достигали во всех направлениях с начала цивилизации.
А накануне освобождения крестьян он напечатал в «Колоколе» печально знаменитое «Письмо из провинции». Напомню, что автор этого весьма известного письма (как показывают новейшие исследования, это был поэт Огарев, друг Герцена) вполне серьезно заявлял: «Наше положение ужасно, невыносимо, и только топор может нас избавить, и ничто, кроме топора, не может!». И подписывался не как-нибудь, а в твердой уверенности, что выражает мнение всех, — «Русский человек», показывая тем самым, что сущность национальной психеи, достижение национального единства видит в кровавой мясницкой резне. Действительно, традиция насилия имела слишком много адептов. Этот путь, как понятно, был утвержден в отечественной ментальности и татаро-монгольским игом, и тиранией Ивана Грозного, а после большевистской революции эпохой ленинско-сталинского террора. Да и сегодня на улице постоянно слышишь таким образом выражаемое возмущение: «Расстрелять их, и дело с концом». И уж совсем присловьем стало: «Убить мало!». Интересно, что может быть больше? Даровать бессмертие?
У нас любят говорить, что русский народ живет «роевым началом». Проще сказать, стайно. Самодеятельная личность вырабатывается трудно, это новый этап антропогенеза. Жить стаей, общиной привычнее, зверинее, проще, ибо нет нужды тогда у особи в собственных духовных усилиях. Появление Жуковского, Пушкина и им подобных значило много, но отнюдь не вело к автоматическому преобразованию нации в сообщество самодеятельных индивидов. Становление личности вводит культуру в исторический процесс, превращая народ из природно-этнографического материала в субъект истории. Каждая культура проходит природно-языческую стадию общинного хозяйствования, где имущество принадлежит роду-племени, а потому не возникает даже вопроса о личностном отношении к миру. Нет вопроса и о личном наследовании, личном восприятии жизни. Только когда из общинно-коллективистского безличного сообщества выделяется индивид, начинается цивилизационный этап культуры.
Почему в Германии были покушения на Гитлера? Да потому что там сохранился еще слой, имевший представление о ценности человеческого достоинства. Оставался очень значительным слой дворянства, которое и было инициатором борьбы с диктатором. В большевистской России дворянство было изгнано, интеллигенция уничтожена, а понятие человеческого достоинства было объявлено буржуазным пережитком, балластом, который надо выбросить за борт корабля революции. Три миллиона оказались в эмиграции, остальные хранители духовных ценностей были уничтожены.
На Западе дворянство, поставившее над собой и монархом идею закона и блага страны, приобрело независимость и личное достоинство, которые могли наследоваться. Со времен Петра Великого аналогичный процесс начинался и в России. В послепетровский период угрюмое боярское местничество превратилось в элемент дворянской родословной, стало поводом к развитию дворянской чести, аргументом в пользу сословной и частной независимости. Пушкин с гордостью говорил о себе: «Бояр старинных я потомок». Относясь иронически к «дряхлеющим родам», выше ставя свое личное «мещанское» достоинство, он тем не менее принял это наследство. Влияние западной идеи преемственности сказалось в России к концу XVIII века — в поисках собственного культурного прошлого: собирание летописей, былин, народных песен. Но была в России непривычка к наследству. К его хранению, передаче, получению. Мотив, зафиксированный русской поэзией, писавшей не раз о «горькой насмешке обманутого сына над промотавшимся отцом». Пришедший с Запада вульгарный материализм оборотился в России нигилизмом, ибо именно нигилизм отвечал у нас мощной многосотлетней почвенной традиции. Традиции жизни без наследства.
Иные русские мыслители видели в таком положении дел преимущество России, показывающее ее молодость, ее предназначение начать новую страницу истории. Нету прошлого, нету наследства — и не надо! Причем многое из прошлого хотелось бы и самим вычеркнуть, чтоб его как бы и не было. На такой позиции вырастали русские леворадикалы начиная с Бакунина и Герцена, писавшего: «Нелегко Европе… разделаться со своим прошлым; она держится за него наперекор собственным интересам… Мы же более свободны от прошлого, это великое преимущество… Мы свободны от прошлого, ибо прошлое наше пусто, бедно, ограничено. У нас больше надежд, ибо мы только еще начинаем…». Эти идеи были подхвачены молодой эмиграцией конца 60-х — начала 70-х гг. XIX в. (Ткачев, Нечаев), уже прямо заявившей, что цивилизация, школа, книги, достижения духа только помеха для революции, но поскольку Россия молода и отстала, она сможет обогнать омещанившийся Запад. Напрасно Герцен в предсмертных письмах «К старому товарищу» выступил против молодых радикалов, заявив, что вне цивилизации право личности утвердить не удастся. Но молодым нигилистам было наплевать на личность и ее свободу, поэтому разрушения они не боялись. Нигилистическое слово оказалось сильнее. Так и возникло вполне победоносное тоталитарное движение ХХ века. Победив, нигилисты-большевики вернулись, по сути, в допетровское прошлое, в эпоху Ивана Грозного, истреблявшего всяческую независимость.
Ленину казалось, что культурное наследие можно разделить на плохое и хорошее. Плохое — отринуть, а хорошее — принять. Именно ему удалось проверить это модернистское утверждение исторической практикой. Оказалось, что отбросить часть духовного наследия — невозможно. В таком случае оно отвергается целиком, а люди, рожденные эпохой революции, торжественно провозглашают «новое» смертью «старого». Дальнейшая судьба страны показала, что наследуемый тип культуры нерасчленим — и в плохом, и в хорошем. В меняющемся обличье, в превращенном виде все явления и архетипы культуры продолжают жить, перетекая из прошлого в настоящее. От духовного наследия, как и от культурных традиций нельзя отказаться: их можно гуманизировать и цивилизовать. Но эта задача не решается революционным путем. На нашем опыте мы убедились в этом сполна. А сегодняшний терроризм — это вариант все того же нигилизма, для которого не существует ценности человеческой жизни. И это лишний раз доказывает, что доисторическое прошлое живо и сегодня. И ведет борьбу с историей. И кто победит — не ясно.
