Александр Миндадзе пришел в режиссуру. Фильм «Отрыв», премьера которого состоялась на «Кинотавре», принят неоднозначно. Даже многие из приверженцев провидческого кино Абдрашитова–Миндадзе сбиты с толку: «Слишком запутано». Немедленно возникли и горячие сторонники спорного, но отчетливо талантливого дебюта. Впрочем, назвать Александра Анатольевича дебютантом язык не поворачивается. Все же 30 лет на съемочной площадке, плечо к плечу с соратником мэтром Абдрашитовым.В «Отрыве» Миндадзе продолжает долгий и мучительный поиск современника, начатый им с Абдрашитовым более 30 лет назад в «Слове для защиты».— Во многих ваших картинах мы встречаемся с героями в «точке кипения». Зрителя без средств защиты бросают в огонь: катастрофы, экстремальные ситуации…— Честно скажу, никогда об этом не думал. Возможно, этот процесс «кипения» входит в мое ощущение реальности.— Человек на разломе судьбы или мир в преддверии катастрофы?— И человек, и реальность вокруг него. Катастрофа как бы входит в «портретный пейзаж». Не в том смысле, что у меня катастрофическое ощущение.— Но и в обыденном потоке можно показать драматизм жизни, сошедшей с рельс обыденности.— Бывало и такое, скажем в «Охоте на лис». Впрочем, и там был свой «катастрофический разворот». Ну значит, такое мое свойство, внутренний градус, что ли.— Знаю, в юности вы работали в суде. Тема суда в прямом и переносном смысле так или иначе возникала чуть ли в каждой вашей картине. Но ведь в переводе с греческого «кризис» и есть суд. Вот этимология ваших с Абдрашитовым фильмов. Они все про «суд» — над собой, своей жизнью, вчерашними поступками…— Все это взаимосвязано. В советские времена наши фильмы определяли в рубрику «кино нравственного беспокойства». Я в суд пошел из рациональных соображений. И во ВГИКе, и в Литинституте, куда собирался поступать, нужен был рабочий стаж. Чрезвычайно благодарен судебному опыту. Встреча с жизнью в ее концентрированном виде. Если говорить о кинопродолжении моей практики, то это прежде всего «Слово для защиты», «Охота на лис»…— Зритель эмоционально вовлечен в экранный «судебный процесс». В качестве присяжного. Если, конечно, не решится в результате выдвинуть обвинения против себя самого. Впрочем, ваши фильмы приговора не выносят, не клеймят виноватых.«Отрыв» в чем-то перекликается с «Армавиром». Он про людей, потерявших своих близких во время авиакатастрофы. Рваное, скачкообразное изложение — словно пульс человека, только что пережившего эту трагедию. Я смотрела очень внимательно, и пазл фильма для меня сложился в выстроенную картину. Вы хотели этого напряжения зрителя?— Да! История ведь не посвящена зрителю, как и все мои картины, снятые с Вадимом. Или посвящены лишь в той степени, в какой сам зритель заинтересован, готов воспринять. Я не за галиматью, чтобы мучить человека непонятным. Но мы всегда работали по собственным координатам. И какой-то зритель у нас есть.— История вначале была внятно прописана и потом вы ее «дробили»?— Нет, такой я представлял ее с самого начала. Мне интересен человек в этой безвыходной ситуации горя, хаоса, потерявший самое близкое. Потом я чуть было от своей затеи не отказался. Нас нагнала жизнь, произошло крушение Ту-154 у Боденского озера.Я писал эту историю «пост-фактумно»: сначала событие, потом объяснение. Сначала человек, потом понимаешь, что он инженер или парикмахер. Действие идет, сюжет раскручивается спиралью. Постепенно все, что узнаешь о герое, становится тоже частью сюжета. Дико интересно: кто же он?Наш герой — отставник. Человек, помогавший жене-челноку с сумками… Мне кажется, нашу историю можно было сделать только этим способом. Когда я пытался развернуть пружину в последовательную линию — содрогнулся…— Вы требуете от зрителя понимания. Значит, потенциально еще больше сузили число поклонников?— Понимаю это прекрасно. Но есть люди, которые все ясно и точно поняли и приняли, на которых картина действует безошибочно.— Саша, не кажется ли вам, что это неимоверное напряжение — дабы понять коды доступа, считать смыслы — мешает эмоциональному восприятию?— Я эту картину должен еще сам понять. Вот эпизод: герой лежит в бассейне под водой. Ничего не было проще снять, как он вначале следит за группой летчиков, по его мнению, виновных в катастрофе, смотрит, как они собираются в бане, играют на бильярде. И потом оказывается среди них…— Но вы не стали подсказывать зрителю, и он ломает голову: кто эти люди, зачем они вместе?— Полагаю, что считывается другой слой. Я много раз бывал на фестивалях. Еще не было случая, чтобы оппонентов или недоброжелателей у нас было меньше, чем единомышленников. Взять хотя бы «Магнитные бури». Объясните мне, чем сложна картина? Но реакция после показа в Московском киноцентре была той же. Две трети ничего не поняли. И «Время танцора» — сплошное непонимание и недоумение, а что творили с «Армавиром»?— Понятно, что «Отрыв» будут сравнивать с «Армавиром». В основе обеих картин — грандиозные катастрофы, в воронке которых не только прямые жертвы, но и выжившие.— Если честно, я об этом не думал. Эта картина про другое. Там раскрыты иные фоны, прежде всего социальные. Эта — более внутренняя. Современная. Она про 2007-й.— Поговорим о главной проблеме нашего кино — об отсутствии профессиональной драматургии. Куда она подевалась? — Время уничтожило уникальную и замечательную школу кинописательства.— Как же это происходило?— Очень просто — капитализация.— Но ведь режиссура есть и операторы, и художники.— Ну это профессии, в большей степени связанные с материей кино. Сегодня снимают то, что под руками, чтобы что-то снимать. Это бизнес.— А разве и для коммерческого кино не нужна драматургия?— Ваша логика другая, разумная. А бизнесу думать некогда, он работает сейчас, миллионы необходимо проворачивать. Значит, должен быть постановщик, не обязательно режиссер. Что мы и имеем в потоке. В эти бизнес-проекты вовлечена и псевдосценаристика. Нужно поделить действие на страницы, планы, эпизоды. Нужен некто, кто быстро, точно по лекалам сделает 100 серий.Поэтому Габрилович, Гребнев, Юра Клепиков, Гена Шпаликов были бы сейчас невостребованы. Юра Арабов не нужен. И я. В принципе. Мы — исключение. Как в Америке. Помню, приезжали оттуда люди и не понимали, почему сценарии пишутся прозой? Надо внедрить конвейер.Исключения всегда будут. Их должно быть из ста пять человек. Проблема в том, что у нас сейчас и с этими пятью плохо. Человек приходит на первый курс учиться, а сам уже на крупной студии расписывает диалоги. Получает две-три штуки.Когда учился я, вокруг были нищие соратники. Нам говорили: «К четвертому курсу ждем твою исповедь. Пиши». Мы тоже бражничали. Но готовили себя к этой исповеди. Сейчас ее никто не пишет. И не ждет. Даже способный человек, который мог бы, ничего не создаст. Потому что за один год расписки диалога человек теряет, рвет живую нить, которую тянешь из себя.У нас была уникальная школа. В самом деле странная. Из-за того, что бабки были государственными. Тебе надо было обмануть чиновника, пройти и обойти цензуру. Всего-то.Сейчас деньги попали в руки посреднику. Те же самые народные бабки. Но в кулак так называемых продюсеров. Попробуй этот кулак разожми — тут жесткий, равнодушный бизнес.— Но ведь и позже приходили недооцененные крупные авторские личности — Луцик и Саморядов, Надя Кожушанная…— Они — последние дети той самой школы. Вот время их и уничтожило. Сейчас на первом курсе на меня смотрят с изумлением. Говорю: «Только оригинальные сюжеты». — «Зачем?» — «Куда потом с этим оригинальным можно прийти?»— В вашем фильме, который я про себя назвала «Линия отрыва», — человек у края. Вот он переступает эту последнюю черту, потеряв все: любимую женщину, нерожденного ребенка…Но «за чертой» он обретает и ошарашивающую степень свободы. Путь к свободе приносится извне? Обстоятельствами? Таков наш национальный путь?— Меня в этом интересовал такой сюжет. Как человек неожиданно сам для себя в подобной кризисной ситуации обретает собственное лицо. Потеряв самое дорогое в жизни, кощунственно впадает в смех. Попадает в ловушку, которую устроил для гипотетических виновников трагедии.— При советской власти вы жили и работали тоже не в парниковых условиях. Капитализм оказался еще циничнее. Есть ли пути выживания для авторского кино и драматургии?— Надеюсь на объективный процесс, все равно придем к тому, как должно быть: из десяти фильмов девять продюсер снимает для денег и один — для чего-то еще. Хотя бы для фестиваля, для самоуважения (или хотя бы для амбиций).— С картиной под знаменательным названием «Отрыв» вы вошли в «новую воду», иную профессию. Самоощущение?— Сначала скажу, чем проще. Несмотря на возросшую степень ответственности… Дело в том, что я снимаю то, что уже «снял», но только мысленно, пока работал над сценарием. Уже прожил. Я писал этот экран.Поэтому во время съемок у меня в основном не было колебаний по поводу крупностей, смены планов, темпоритма. Как должна двигаться или замирать камера. Главная сложность в том, чтобы добиваться смыслового значения задуманного. Все актеры у меня практически новые. Это и хорошо, и тяжело. Первый раз человек перед камерой.— Кастинг отличный, я бы отметила редкую в нынешнем кино ансамблевость. Но мне, как и многим, казалось, что дуэт Абдрашитов–Миндадзе неразделим, это единый художественный организм.И вот впервые за много лет вы оказались на съемочной в одиночестве. Труднее или легче без Абдрашитова?— Труднее и легче. Уж так я устроен: не хватает партнера. Когда ты один, все силы мобилизованы. Зато есть степень свободы. И все время не хватает человека, которого понимаешь с полуслова.— Готов ли Александр Миндадзе продолжать трудную стезю режиссуры?— Если честно, не собирался и не собираюсь быть режиссером. Меня интересует эта профессия лишь в случае, когда есть идея, сценарий и у него нет выхода. Нет режиссера, им вдохновленного. Как было со сценарием «Отрыв»…